Неточные совпадения
Как бы
то ни было, вопрос: зачем я еду в Петербург? возник для меня совершенно неожиданно, возник спустя несколько минут после
того, как я уселся в вагоне Николаевской железной дороги.
В этом вагоне сидела губерния, сидело все
то, от чего я бежал, от лицезрения чего стремился отдохнуть.
А так как моих спутников нельзя же назвать вполне наглыми людьми,
то очевидно, что они принадлежат к числу вполне свободных.
Помилуйте! да от этого человека за тридевять земель бежать надобно, а не
то что улыбаться ему!
Но здесь случилось что-то неслыханное. Оказалось, что все мы,
то есть вся губерния, останавливаемся в Grand Hotel… Уклониться от совместного жительства не было возможности. Еще в Колпине начались возгласы: «Да остановимтесь, господа, все вместе!», «Вместе, господа, веселее!», «Стыдно землякам в разных местах останавливаться!» и т. д. Нужно было иметь твердость Муция Сцеволы, чтобы устоять против таких зазываний. Разумеется, я не устоял.
Но за
то и наказана же была моя душевная рыхлость!
Вот буквально
те впечатления, которые в течение первых двух недель я испытывал в Петербурге изо дня в день.
— Там полковник один есть… Просто даже и ведомства-то совсем не
того, отставной… Так вот покуда мы стоим этак в приемной, проходит мимо нас этот полковник прямо в кабинет… Потом, через четверть часа, опять этот полковник из кабинета проходит и только глазом мигнет!
Между
тем Петр Иваныч беспокойно поглядывает на часы и вдруг вскакивает...
— Ну, каким же образом после
того вы концессию получить хотите! Где же вы с настоящими дельцами встретитесь, как не у Елисеева или у Эрбера? Ведь там все! Всех там увидите!
Там и сям мелькают какие-то оливковые личности, не
то греки, не
то евреи, не
то армяне, словом, какие-то иконописные люди, которым удалось сбежать с кипарисной деки и отгуляться на воле у Дюссо и у Бореля.
Бубновин открывает один глаз, как будто хочет сказать: насилу хоть что-нибудь путное молвили! Но предложению не дается дальнейшего развития, потому что оно, как и все другие восклицания, вроде: вот бы! тогда бы! явилось точно так же случайно, как
те мухи, которые неизвестно откуда берутся, прилетают и потом опять неизвестно куда исчезают.
И чем больше выпивается,
тем гуще делается шум.
— Я, батюшка, и
то уж подумываю! Кончено дело! завтра же чем свет — к Бубновину! Я ему этот прожектец во всех статьях разверну!
Наконец, я чувствую, что ежели это времяпрепровождение продолжится,
то я сделаюсь пьяницей.
Прежде всего я отправляюсь в воронинские бани, где парюсь до
тех пор, покамест не сознаю себя вполне трезвым. Затем приступаю вновь к практическому разрешению вопроса: зачем я приехал в Петербург?
Сознаюсь откровенно: из всех названных выше соблазнов (умственное движение, публицистика, литература, искусство, жизнь) меня всего более привлекает последний,
то есть «жизнь».
Хазовый конец этого представления составляют интересы умственные и общественные, действительной же его сущности отвечает все
то, что льстит интересам личным и непосредственным,
то есть вкусу и чувственности.
Поэтому, если мы встречаем человека, который, говоря о жизни, драпируется в мантию научных, умственных и общественных интересов и уверяет, что никогда не бывает так счастлив и не живет такою полною жизнью, как исследуя вопрос о пришествии варягов или о месте погребения князя Пожарского,
то можно сказать наверное, что этот человек или преднамеренно, или бессознательно скрывает свои настоящие чувства.
Даже археолог, защищая реферат о «Ярославле-сребре» — и
тот думает: вот ужо выпьем из
той самой урны, в которой хранился прах Овидия!
А сам между
тем чувствую, что в голосе у меня что-то оборвалось, а внутри как будто закипает. Я добрый и даже рыхлый малый, но когда подумаю, что не выйди я титулярным советником в отставку,
то мог бы… мог бы… Ах, черт побери да и совсем!
Нешуточное дело
то, о чем ты у нас просишь.]
И точно, за обедом мы пьем сравнительно довольно мало, так что, когда я, руководясь бывшими примерами, налил себе перед закуской большую (железнодорожную) рюмку водки,
то на меня оглянулись с некоторым беспокойством. Затем: по рюмке хересу, по стакану доброго лафита и по бутылке шампанского на человека — и только.
На свежую голову Шнейдер действует изумительно. Она производит
то, что должна была бы произвести вторая бутылка шампанского. Влетая на сцену, через какое-нибудь мгновение она уж поднимает ногу… так поднимает! ну, так поднимает!
И вдруг она начинает петь. Но это не пение, а какой-то опьяняющий, звенящий хохот. Поет и в
то же время чешет себя во всех местах, как это, впрочем, и следует делать наивной поселянке, которую она изображает.
Но зала составлена слишком хорошо; никто и не думает усомниться в гениальности m-lle Шнейдер. Во время пения все благоговейно слушают; после пения все неистово хлопают. Мы, с своей стороны, хлопаем и вызываем до
тех пор, покуда зала окончательно пустеет.
— N'est-ce pas! quelle fille! quelle diable de fille! Et en meme temps, actrice! mais une actrice… ce qui s'appelle — consommee! [Не правда ли? какая девушка! какая чертовская девушка! И в
то же время актриса! и актриса… что называется — безупречная!]
— Ah! mais c'est encore un trait de genie… ca! [Подражая неподражаемому, кончают
тем, что ломают себе шею. — Но как она почесывается! бог богов! как почесывается! — Тут опять-таки гениальная черта…] Заметь: кого она представляет? Она представляет простую, наивную поселянку! Une villageoise! une paysanne! une fille des champs! Ergo…
А теперь идем обедать, mais soyons sobres, mon cher! parce que c'est tres serieux, ce que tu vas voir ce soir! [но будем воздержными, дорогой, ибо
то, что ты увидишь вечером, дело нешуточное!]
Я не стану описывать впечатления этого чудного вечера. Она изнемогала, таяла, извивалась и так потрясала «отлетом», что товарищи мои, несмотря на
то что все четверо были действительные статские советники, изнемогали, таяли, извивались и потрясали точно так же, как и она.
Даже борелевские татары — и
те смеялись.
Приняв это решение, отправляюсь в воронинские бани, где парюсь до
тех пор, пока сознаю себя вполне трезвым.
Мало
того: по окончании всего этого жизненного процесса я испытываю какое-то удивительно странное чувство.
Ежели первый признак, по которому мы сознаем себя живущими в человеческом обществе, есть живая человеческая речь,
то разве я ощущал на себе ее действие?
А между
тем кодекс, формулирующий жизнь словами: buvons, dansons, chantons et aimons — сочинен не нами.
Отчего дедушка Матвей Иваныч, перед которым девка Палашка каждый вечер, изо дня в день, потрясала плечами и бедрами, не только не скучал ее скудным репертуаром, но так и умер, не насладившись им досыта, а я, несмотря на
то что передо мной потрясала бедрами сама Шнейдерша, в каких-нибудь десять дней ощутил такую сытость, что хоть повеситься?
Там его ожидали сенные девушки, с девкой Палашкой во главе, и начиналось неперестающее потрясание бедрами, все в одном и
том же тоне, с одними и
теми же прибаутками, нынче как вчера.
И расчет никогда не обманывал его: он безмятежно засыпал вплоть до утра, с наступлением которого вновь повторялся вчерашний день с
тою же выпивкой, с
тем же отъезжим полем и
теми же потрясаниями.
А дяденька у меня был, так у него во всякой комнате было по шкапику, и во всяком шкапике по графинчику, так что все времяпровождение его заключалось в
том: в одной комнате походит и выпьет, потом в другой походит и выпьет, покуда не обойдет весь дом. И ни малейшей скуки, ни малейшего недовольства жизнью!
Десятки лет проходили в этом однообразии, и никто не замечал, что это однообразие, никто не жаловался ни на пресыщение, ни на головную боль! В баню, конечно, ходили и прежде, но не для вытрезвления, а для
того, чтобы испытать, какой вкус имеет вино, когда его пьет человек совершенно нагой и окруженный целым облаком горячего пара.
Положим, что в былое время, как говорят, на Руси рождались богатыри, которым нипочем было выпить штоф водки, согнуть подкову, переломить целковый; но ведь дело не в
том, что человек имел возможность совершать подобные подвиги и не лопнуть, а в
том, как он мог не лопнуть от скуки?
Отчего дедушка Матвей Иваныч мог жуировать так, что эта жуировка не приводила его к мизантропии, а я, его потомок, не могу вкусить ни от какого плода без
того, чтоб этот плод тотчас же не показался мне пресным до отвращения?
Или оттого, что мы, потомки дедушки Матвея Иваныча, лучше и развитее нашего пращура, что наш кругозор несколько шире и что, вследствие этого, мы не можем удовлетворяться
теми дешевыми наслаждениями, которые тешили наших предков?
Вопросы эти как-то невольно пришли мне на мысль во время моего вытрезвления от похождений с действительными статскими кокодессами. А так как, впредь до окончательного приведения в порядок желудка, делать мне решительно было нечего,
то они заняли меня до такой степени, что я целый вечер лежал на диване и все думал, все думал. И должен сознаться, что результаты этих дум были не особенно для меня лестны.
Элементы, которые могли оттенять внешнее однообразие жизни дедушки Матвея Иваныча, были следующие: во-первых, дворянский интерес, во-вторых, сознание властности, в-третьих, интерес сельскохозяйственный, в-четвертых, моцион. Постараюсь разъяснить здесь, какую роль играли эти элементы в
том общем тоне жизни, который на принятом тогда языке назывался жуированием.
Но я веду речь не о достоинствах права, а о
том, в какой мере оно могло служить подспорьем для жизни.
Но ведь дело не в
том, глупо или умно было содержание пикировки, а в
том, что вот ни один курицын сын не смеет ее производить, а я, имярек, произвожу — и горя мне мало.
Конечно, и это опять-таки вносило в жизнь наших пращуров глупость сугубую, но так как это была глупость предвзятая,
то она невольным образом получала все свойства убеждения.
Что может быть глупее, как сдернуть скатерть с вполне сервированного стола, и,
тем не менее, для человека, занимающегося подобными делами, это не просто глупость, а молодечество и даже, в некотором роде, рыцарский подвиг, в основе которого лежит убеждение: другие мимо этого самого стола пробираются боком, а я подхожу и прямо сдергиваю с него скатерть!
Таким образом, натешившись вдоволь в губернии,
то есть огласивши неслыханным криком собрание и неслыханным пьянством гостиницы, напикировавшись с губернатором и кинувши подачку прочим чинам, наши пращуры возвращались в свои дворянские гнезда и предавались там дворянским удовольствиям.