Неточные совпадения
Не потому
ли эта встреча до
такой степени уязвила меня, что я никогда
так отчетливо, как в эту минуту,
не сознавал, что ведь я и сам
такой же шлющийся и
не знающий, куда приткнуть голову, человек, как и они?
Но, спрашивается, возможно
ли достигнуть нашего идеала жизни в
такой обстановке, где
не только мы, но и всякий другой имеет право заявлять о своем желании жить?
А у нас первый разговор: „знать ничего
не хочу!“ да „ни о чем думать
не желаю!“ Скажите, возможно
ли с
таким разговором даже простодушнейшего из хамов надуть?
Так мы и расстались на том, что свобода от обязанности думать есть та любезнейшая приправа, без которой вся жизнь человеческая есть
не что иное, как юдоль скорбей. Быть может, в настоящем случае, то есть как ограждающее средство против возможности систематического и ловкого надувания (
не ее
ли собственно я и разумел, когда говорил Прокопу о необходимости „соображать“?), эта боязнь мысли даже полезна, но как хотите, а теория, видящая красоту жизни в свободе от мысли, все-таки ужасна!
5) Дистанционному начальнику поставить в обязанность быть праздным, дабы он, ничем
не стесняясь, всегда был готов принимать нужные меры. [Пользу от сего я испытал собственным опытом. Двадцать пять лет я проводил время в праздности, а имения мои были
так устроены, как дай бог всякому.
Не оттого
ли, что я всегда имел нужный досуг? [Прим. автора проекта.]]
Что
такое реформа? Реформа есть
такое действие, которое человеческим страстям сообщает новый полет. А коль скоро страсти получили полет, то они летят — это ясно.
Не успев оставить гавань одной реформы, они уже видят открывающуюся вдали гавань другой реформы и стремятся к ней. Вот здесь-то именно, то есть на этом-то пути стремления от одной реформы к другой, и следует, по мысли кн. Мещерского, употреблять тот знак препинания, о котором идет речь. Возможно
ли это?
С тою же целью, повсеместно, по мере возникновения наук, учреждаются отделения центральной де сиянс академии, а
так как ныне едва
ли можно встретить даже один уезд, где бы хотя о причинах частых градобитий
не рассуждали, то надо прямо сказать, что отделения сии или, лучше сказать, малые сии де сиянс академии разом во всех уездах без исключения объявятся.
Кто знает,
не было
ли бы мое тело в
таком случае погребено где-нибудь на острове Голодае?
— И кто же бы на моем месте
не сделал этого! — бормотал он, — кто бы свое упустил! Хоть бы эта самая Машка или Дашка — ну, разве они
не воспользовались бы? А ведь они, по настоящему-то, даже и сказать
не могут, зачем им деньги нужны! Вот мне, например… ну, я… что бы, например… ну, пятьдесят бы стипендий пожертвовал… Театр там"Буфф", что
ли… тьфу! А им на что?
Так, жадность одна!
— И за всем тем намерений своих изменить
не могу-с. Я отнюдь
не скрываю от себя трудностей предстоящей мне задачи; я знаю, что мне придется упорно бороться и многое преодолевать; но — ma foi! [клянусь!] — я надеюсь! И поверите
ли, прежде всего, я надеюсь на вас! Вы сами придете мне на помощь, вы сами снимете с меня часть того бремени, которое я
так неохотно взял на себя нести!
— Ну, хорошо. Положим. Поддели вы меня — это
так. Ходите вы, шатуны, по улицам и примечаете,
не сблудил
ли кто, — это уж хлеб
такой нынче у вас завелся. Я вот тебя в глаза никогда
не видал, а ты мной здесь орудуешь.
Так дери же, братец, ты с меня по-божески, а
не так, как разбойники на больших дорогах грабят!
Не все же по семи шкур драть, а ты пожалей! Ну, согласен на десяти тысячах помириться? Сказывай! сейчас и деньги на стол выложу!
Я
не стану описывать дальнейшего разговора. Это был уж
не разговор, а какой-то ни с чем
не сообразный сумбур, в котором ничего невозможно было разобрать, кроме:"пойми же ты!", да"слыхано
ли?", да"держи карман, нашел дурака!"Я должен, впрочем, сознаться, что требования адвоката были довольно умеренны и что под конец он даже уменьшил их до восьмидесяти тысяч. Но Прокоп, как говорится, осатанел:
не идет далее десяти тысяч — и баста. И при этом
так неосторожно выражается, что так-таки напрямки и говорит...
Вопрос второй.
Не поступили
ли бы точно
таким же образом родственницы покойного, являющиеся в настоящем деле в качестве истиц, если бы были в
таких же обстоятельствах, то есть единолично присутствовали при смертных минутах миллионовладельца и имели легкую возможность секретно устранить из первоначального помещения принадлежавший ему миллион?
Иногда я иду даже далее идеи простого равенства перед драньем и формулирую свою мысль
так: уж если
не драть одного, то
не будет
ли еще подходящее
не драть никого?
—
Не правда
ли? вот и я постоянно твержу:
не оскудеет она, говорю!
Так ли?
Вопрос этот ближе всего разрешается"Старейшею Всероссийскою Пенкоснимательницею", которая, задавшись вопросом:"во всех
ли случаях необходимо приходить к каким-либо заключениям?" — отвечает
так:"Нет,
не во всех.
И посмотрите, с какою серьезностью какой-нибудь мудрый Натан воробьиного царства произносит свои:"Позволительно думать, что возбуждение подобных вопросов едва
ли своевременно", или:"По нашему мнению, это
не совсем
так"!
— А вот еще сомневаются в существовании души! Ну, мог
ли бы случиться
такой факт, если б души
не было? Но что за причина, что он покусился на самоубийство?
Я с минуту колебался, но времени впереди было
так много, времени ничем
не занятого, вполне пустопорожнего… Оказывалось решительно все равно, чем ни наполнить его: отданием
ли последнего долга застрелившемуся холостым выстрелом генералу или бесцельным шаганием по петербургским тротуарам, захаживанием в кондитерские, чтением пенкоснимательных передовых статей, рассматриванием проектов об упразднении и посещением различного рода публицистических раутов. В самом деле,
не рискнуть
ли на Смоленское?
— Ничего
не найдется. О том, что
ли, толковать, что все мы под богом ходим,
так оно уж и надоело маленько. А об другом —
не об чем. Кончится тем, что посидим часок да и уйдем к Палкину, либо в Малоярославский трактир. Нет уж, брат, от судьбы
не уйдешь! Выспимся, да и на острова!
Третий, еще более скабрезный вопрос представляют публичные сборища, митинги и т. д., которые также известным образом отражаются на народной жизни и, конечно,
не меньше питейных домов имеют право на внимание статистики.
Не изъять
ли, однако ж, и его? Потому что ведь эти статистики бог их знает! — пожалуй,
таких сравнительных таблиц наиздают, что и жить совсем будет нельзя!
— Сознайтесь, господин Фарр, что вы согрешили немножко! — приветствовал он английского делегата с бокалом в руках, — потому что ведь ежели Англия, благодаря инсулярному положению, имеет многие инсулярные добродетели,
так ведь и инсулярных пороков у ней
не мало! Жадность-то ваша к деньгам в пословицу ведь вошла! А?
так, что
ли? Господа! выпьем за здоровье нашего сотоварища, почтеннейшего делегата Англии!
В-третьих, он изъявил опасение, что за ним следят; что клевета и зависть преследуют его даже в снегах России; что вот этот самый Фарр, который
так искусно притворяется англичанином, есть
не что иное, как агент Тьера, которому нарочно поручено гласно возбуждать вопросы о шпионах, а между тем под рукой требовать выдачи его, Левассера. В заключение он просил меня посмотреть по сторонам и удостовериться, нет
ли поблизости полицейского.
— Позвольте, однако ж-с! — сказал он, — если я
не имею права говорить глупости,
так и вы-с… Помните
ли, как вы однажды изволили говорить: вот как бы вместо Москвы да нет: Амченск столицею сделать…
–"Маланью"! Что
такое"Маланья"? Это
не то
ли, что Вергина на театре представляет:"Маланья, русская сирота"…
так, кажется?
Говорил я или
не говорил? Говорил
ли я, что следует очистить бельэтаж Михайловского театра от этих дам? Говорил
ли я о пользе оспопрививания? Кто ж это знает? Может быть, и действительно говорил! Все это как-то странно перемешалось в моей голове,
так что я решительно перестал различать ту грань, на которой кончается простой разговор и начинается разговор опасный. Поэтому я решился на все махнуть рукой и сознаться.
— Ну, и мы употребляем. К сожалению, свиньи покамест еще необходимы. C'est triste, mais c'est vrai! [Жаль, но это
так!]
Не знаете
ли вы за собой еще каких-нибудь преступлений?
К трем часам моя работа была уж готова и отослана к Менандру с запросом
такого содержания:"
Не написать
ли для тебя статью: кто была Тибуллова Делия?
Нет
ли на свете других
таких же книжек — он этого
не знает, да и знать ему, собственно3 говоря,
не нужно, потому что, попадись под руку «другие» книжки, они только собьют его с толку, загромоздят память материалом, с которым он никогда
не справится, — и статьи
не выйдет никакой.
То же самое следует сказать и о другом вопросе, предложенном присяжным заседателям:
не поступили
ли бы точно
таким же образом родственницы покойного, если б были в
таких же обстоятельствах, в каких находился подсудимый?
— Долго
ли до греха! Вот тоже сказывают про одного: врал да врал, а начальник-то ему: вы, говорит, забыли, в каком государстве находитесь! В
таком, говорит, государстве, где врать
не дозволено! Так-таки прямо и выпалил!
Это неисповедимейшая из всех тайн современности, в которых ненависти и любви
так хитро переплелись между собой, что сам Менандр, со всем собором пенкоснимателей, конечно,
не разрешил бы, любовь
ли тут породила ненависть, или ненависть породила любовь!
— О, вей мир! и какое зе ты великий мосенник, Иерухим! И сто зе он там говорит! И, мозно
ли так говорить… и где зе?.. на бирза! И никаких зе лзесвидетелей совсем нет! О, Иосель! о. друг мой Иосель! Безите теперь ви! Безите нах, бирза и всем говорите! Всем сказите, сто Иерухим говорит… ах, пфуй! сто зе он говорит! И ницего зе этого нет! И никакой лзесвидетель
не приходил! И купите тысяцу акций!
— Ваше высокородие! Довольно вам сказать: как перед истинным,
так и перед вами-с! Наплюйте вы мне в лицо! В самые, тоись, глаза мне плюньте, ежели я хоть на волосок сфальшу! Сами посудить извольте: они мне теперича двести рублей посулили, а от вас я четыреста в надежде получить!
Не низкий
ли же я против вас человек буду, ежели я этих пархатых в лучшем виде вашему высокородию
не предоставлю! Тоись,
так их удивлю!
так удивлю! Тоись… и боже ты мой!
И тут Прокоп
не сказал слова. Он даже
не стал расспрашивать, кому намерены верхотурцы воздвигнуть монумент, ему
ли, Прокопу, Губошлепову
ли, Проходимцеву
ли или, наконец, тому"неизвестному богу", которому некогда воздвигали алтари древние нежинские греки. Он вынул из кармана двадцатипятирублевый билет и
так просто вручил его голове, что присутствующие были растроганы до слез и тут же взяли с Прокопа слово, что он
не уедет в Верхоянск,
не отведав у головы хлеба-соли.
И
не вправе
ли будет этот больной, в ответ на мою предупредительность, воскликнуть: помилуйте! да прежде нежели остерегать меня от преувеличений, устраните то положение, которое делает их единственною основой моей жизни, дайте возможность того спокойного и естественного развития, о котором вы
так благонамеренно хлопочете!
— Но в
таком случае,
не лучше
ли, Петр Иваныч, это дело оставить? почтительно доложил я.
'' v
Не приснится!
Так говорит Петр Иваныч, но
не слишком
ли самонадеянно он утверждает это?
Не знаю почему, но мне кажется, что
не только приснилось бы, а даже… Но мы даже в этом смысле получили
такое поверхностное образование, что и сны-то у нас недостаточные выходят…
— Теперь я уж привык, — жаловался мне Петр Иваныч, а первое время, как стал он обходы-то эти кругом меня делать, — веришь
ли, я чуть с ума
не сошел!"Как, говорю: разве
не ты… помнишь?"–"Точно
так, говорит, я-с. Только я совсем
не против вас действовал. Видел я тогда, что и они горячатся, да и вы горячитесь… Ну, вот, чтоб отвести им глаза, я и сделал диверсию-с…"
"Хищник", свежуя своего ближнего, делает это потому, что уж
такая ему вышла линия; но он все-таки знает, что ближнему его больно. Пенкосниматель свежует своего ближнего и
не задается даже мыслью, больно
ли ему или
не больно.