Неточные совпадения
Поэтому, если мы встречаем человека, который, говоря
о жизни, драпируется в мантию научных, умственных и общественных интересов и уверяет, что никогда
не бывает так счастлив и
не живет такою полною жизнью, как исследуя вопрос
о пришествии варягов или
о месте погребения князя Пожарского,
то можно сказать наверное, что этот человек или преднамеренно, или бессознательно скрывает свои настоящие чувства.
Но я веду речь
не о достоинствах права, а
о том, в какой мере оно могло служить подспорьем для жизни.
Подите дальше, припомните всевозможные приемы, церемонии и приседания, которыми кишит мир, и вы убедитесь, что причина, вследствие которой они так упорно поддерживаются,
не делаясь постылыми для самих участвующих в них, заключается именно в
том, что в основе их непременно лежит хоть подобие какого-то представления
о праве и долге.
Припомним, что в
ту пору
не было ни эмансипации, ни вольного труда, ни вольной продажи вина, и вообще ничего такого, что поселяет в человеческой совести разлад и зарождает в человеке печальные думы
о коловратности счастия.
Не было речи ни об улучшениях, ни
о преимуществах
той или другой системы, ни
о замене человеческого труда машинным (об исключениях, разумеется, я
не говорю), но была бесконечная ходьба, неумолкаемое галдение, понукание и помыкание во всех видах и, наконец,
та надоедливая придирчивость, которая положила основание пословице: свой глазок-смотрок.
Признаюсь, я так мало до сих пор думал
о том, консерватор я или прогрессист, что чуть было
не опешил перед этим вопросом.
Отсюда — понятное раздражение против
тех, которые продолжают напоминать нам
о „слонянии“. Как
не раздражаться, если мы сами чуть-чуть
не поверили этой провиденциальной роли и
не обрекли себя на перспективу вечного слоняния? Надо же, наконец, дать почувствовать заблуждающимся всю тщету их надежд! И вот, как плод этого раздражения — являются прожекты об уничтожении и упразднении.
Так мы и расстались на
том, что свобода от обязанности думать есть
та любезнейшая приправа, без которой вся жизнь человеческая есть
не что иное, как юдоль скорбей. Быть может, в настоящем случае,
то есть как ограждающее средство против возможности систематического и ловкого надувания (
не ее ли собственно я и разумел, когда говорил Прокопу
о необходимости „соображать“?), эта боязнь мысли даже полезна, но как хотите, а теория, видящая красоту жизни в свободе от мысли, все-таки ужасна!
Наконец, еще третье предположение: быть может, в нас проснулось сознание абсолютной несправедливости старых порядков, и вследствие
того потребность новых форм жизни явилась уже делом, необходимым для удовлетворения человеческой совести вообще? — но в таком случае, почему же это сознание
не напоминает
о себе и теперь с
тою же предполагаемою страстною настойчивостью, с какою оно напоминало
о себе в первые минуты своего возникновения? почему оно улетучилось в глазах наших, и притом улетучилось,
не подвергаясь никаким серьезным испытаниям?
Мы сказали себе: пусть будет новый фасон, а что касается до результатов и применений,
то мысль
о них никогда с особенною ясностью
не представлялась нам.
Мы до такой степени
не думали ни
о каких результатах и применениях, что даже
не задались при этом никакою преднамеренно-злостною мыслью, вроде, например,
того, что новые фасоны должны только отводить глаза от прикрываемого ими старого содержания.
Не было органической, кровной надобности в новых фасонах, следовательно,
не было мысли и
о том, что они могут чему-нибудь угрожать.
Во втором случае, ежели вы, например, имеете в банке вклад,
то забудьте
о своих человеческих немощах и думайте об одном: что вам предназначено судьбою ходить. Кажется, и расписка у вас есть, и все в порядке, что следует, там обозначено, но, клянусь, раньше двух-трех дней процентов
не получите! И объявления писать вам придется, и расписываться, и с сторожем разговаривать, и любоваться, как чиновник спичку зажечь
не может, как он папироску закуривает, и наконец стоять, стоять и стоять!
Наши заатлантические друзья давно уже сие поняли, и Токевиль справедливо говорит: „В Америке, — говорит он, — даже самый простой мужик и
тот давно смеется над централизацией, называй ее никуда
не годным продуктом гнилой цивилизации“. Но зачем ходить так далеко? Сказывают, даже Наполеон III нередко в последнее время
о сем поговаривал в секретных беседах с господином Пиетри.
Тем временем овес вырос вновь, а свидетели преступления,
не будучи обязаны подпиской
о невыезде, разбрелись по сторонам.
Известный криминалист Сергий Баршев говорит: „Ничто так
не спасительно, как штраф, своевременно налагаемый, и ничто так
не вредно, как безнаказанность“. [Напрасно мы стали бы искать этой цитаты в сочинениях бывшего ректора Московского университета. Эта цитата, равно как и ссылки на Токевиля, Монтескье и проч., сделаны отставным корнетом Толстолобовым, очевидно, со слов других отставных же корнетов, наслышавшихся
о том, в свою очередь, в земских собраниях. (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)] Святая истина!
Все жалуются и вопиют; везде говорят
о власти, везде ищут сего надежного убежища и, за всем
тем,
не токмо
не приближаются к оному, но, в похвальном стремлении всех осчастливить, постепенно все больше и больше от здравого смысла отдаляются!
Будучи одарен многолетнею опытностью и двадцать пять лет лично управляя моими имениями, я много
о сем предмете имел случай рассуждать, а некоторое даже и в имениях моих применил. Конечно, по малому моему чину, я
не мог своих знаний на широком поприще государственности оказать, но так как ныне уже, так сказать, принято
о чинах произносить с усмешкой,
то думаю, что и я
не худо сделаю, ежели здесь мои результаты вкратце попытаюсь изложить. Посему соображаю так...
Что такое реформа? Реформа есть такое действие, которое человеческим страстям сообщает новый полет. А коль скоро страсти получили полет,
то они летят — это ясно.
Не успев оставить гавань одной реформы, они уже видят открывающуюся вдали гавань другой реформы и стремятся к ней. Вот здесь-то именно,
то есть на этом-то пути стремления от одной реформы к другой, и следует, по мысли кн. Мещерского, употреблять
тот знак препинания,
о котором идет речь. Возможно ли это?
Что зло повсюду распространяет свои корни — это ни для кого уже
не тайна."Люди обыкновенно начинают с
того, что с усмешкой отзываются
о сотворении мира, а кончают
тем, что
не признают начальства. Все это делается публично, у всех на глазах, и притом с такою самоуверенностью, как будто устав
о пресечении и предупреждении давно уже совершил течение свое. Что могут в этом случае сделать простые знаки препинания?
Причина же сему явная
та:
не зная наук, поселянин
о многом
не догадывается, а многого и совсем
не разумеет.
С
тою же целью, повсеместно, по мере возникновения наук, учреждаются отделения центральной де сиянс академии, а так как ныне едва ли можно встретить даже один уезд, где бы хотя
о причинах частых градобитий
не рассуждали,
то надо прямо сказать, что отделения сии или, лучше сказать, малые сии де сиянс академии разом во всех уездах без исключения объявятся.
Во-первых, правило сие вполне согласуется с показаниями сведущих людей и, во-вторых, установляет в жизни вполне твердый и надежный опорный пункт, с опубликованием которого всякий, кто, по малодушию или из хвастовства, вздумал бы против оного преступить,
не может уже сослаться на
то, что он
не был
о том предупрежден.
и 2) От времени до времени требовать от обывателей представления сочинений на
тему:"
О средствах к совершенному наук упразднению, с таким притом расчетом, чтобы от сего государству ущерба
не произошло и чтобы оное, и по упразднении наук, соседей своих в страхе содержало, а от оных почитаемо было, яко всех просвещением превзошедшее".
2) Рассматривать науки обязанности
не имеют, но, услышав нечто от посторонних людей, секретно доводят
о том до сведения президента.
Клянусь, я
не крепостник; клянусь, что еще в молодости, предаваясь беседам
о святом искусстве в трактире"Британия", я никогда
не мог без угрызения совести вспомнить, что все эти пунши, глинтвейны и лампопо, которыми мы, питомцы нашей aima mater, [матери-кормилицы.] услаждали себя, все это приготовлено руками рабов; что сапоги мои вычищены рабом и что когда я, веселый, возвращаюсь из «Британии» домой,
то и спать меня укладывает раб!..
В следующую за пропажей председателя ночь я видел свой первый страшный сон. Сначала мне представлялось, что нашего председателя возят со станции на станцию и,
не выпуская из кибитки, командуют: лошадей! Потом, виделось, что его обронили в снег…"Любопытно бы знать, — думалось мне, — отроют ли его и скажет ли он: мама! как
тот почтительный младенец,
о котором некогда повествовала моя няня?"
Нет; я никогда
не принадлежал к числу капиталистов, а
тем менее откупщиков; никогда
не задавался мыслью
о стяжаниях и присовокуплениях, а, напротив
того, с таким постоянным легкомыслием относился к вопросу"
о производстве и накоплении богатств", что в настоящее время буквально проедаю последнее свое выкупное свидетельство.
Не существовало на свете
той клеветы,
того подозрения,
о которых
не было бы заявлено в наших интимных семейных беседах.
Напротив
того, ограбь меня сестрица Маша —
о великолепии, сопровождавшем мое погребение,
не могло бы быть и помину.
Он болтал без умолку, и если еще
не выболтал тайны во всем ее составе,
то о многом уже дал подозревать.
— Я понимаю, что вам понять
не легко, но, в
то же время, надеюсь, что если вы будете так добры подарить мне несколько минут внимания,
то дело,
о котором идет речь, для вас самих будет ясно, как день.
— Фофан ты — вот что! Везде-то у вас порыв чувств, все-то вы свысока невежничаете, а коли поближе на вас посмотреть — именно только глупость одна! Ну, где же это видано, чтобы человек тосковал
о том, что с него денег
не берут или в солдаты его
не отдают!
Но сторонники мысли
о подкопах и задних мыслях идут еще далее и утверждают, что тут дело идет
не об одних окольных путях, но и
о сближениях. Отказ от привилегий, говорят они, знаменует величие души, а величие души, в свою очередь, способствует забвению старых распрей и счетов и приводит к сближениям. И вот, дескать, когда мы сблизимся… Но, к сожалению, и это
не более, как окольный путь, и притом до
того уже окольный, что можно ходить по нем до скончания веков, все только ходить, а никак
не приходить.
Но в
том случае,
о котором идет речь в настоящее время, даже и такого поистине злого утешения
не может быть.
Итак, если мы положим руку на сердце,
то оно скажет нам, что мы действительно истинно здравых понятий
о вещах в своем яснопостижении обладать
не можем.
Скажем более: мы от души сожалеем
о тех, которые
не находят в себе достаточно гражданского мужества, чтоб пожалеть об нас,
о нашей молодости и неопытности.
Очевидно, тут есть недоразумение, и люди, возбуждающие вопрос
о правах,
не понимают или
не хотят понять, что, принимая на себя бремя обязанностей, мы с
тем вместе принимаем и бремя истекающих из них прав.
— Да; и он мне сказал прямо: любезный друг!
о том, чтобы устранить оба проекта, —
не может быть и речи; но, вероятно, с божьего помощью, мне удастся провести проект об упразднении, а"уничтожение"прокатить!
—
Не следует забывать, господа, — вставляет свое слово вдруг появившийся Менандр, — что в нас воплощается либеральное начало в России! Следовательно, нам прежде всего надо поберечь самих себя, а потом позаботиться и
о том, чтоб у нашего бедного, едва встающего на ноги общества
не отняли и
того, что у него уже есть!
— И будут совершенно правы, потому что люди легкомысленные,
не умеющие терпеть, ничего другого и
не заслуживают. А между
тем это будет потеря очень большая, потому что если соединить в один фокус все
то, что мы имеем,
то окажется, что нам дано очень и очень многое! Вот
о чем
не следует забывать, господа!
Ни для кого
не тайна, что эта газета, издаваемая без цензуры,
тем не менее пользуется услугами таковой; ни для кого
не тайна, что она всячески избегает вопросов, волнующих весь пенкоснимательный мир; ни для кого, наконец,
не тайна, что лучшие статьи по части пенкоснимательства (как, например, замечательнейшая статья"
О необходимости содержания в конюшнях козлов") были помещены
не в ней, а у нас или в дружеских нам литературных органах!
— Ты
не знаешь, как они меня истязают! Что они меня про себя писать и печатать заставляют! Ну, вот хоть бы самая статья"
О необходимости содержания козла при конюшнях" — ну, что в ней публицистического! А ведь я должен был объявить, что автор ее, все
тот же Нескладин, один из самых замечательных публицистов нашего времени! Попался я, брат, — вот что!
В этом царстве, сражаясь с Чурилками и исследуя вопрос
о том, макали ли русские цари в соль пальцами, он может совершить
тьму подвигов,
не особенно славных и полезных, но, в применении к царству теней, весьма приличных.
Мы со всех сторон слышим жалобы на ненадежность литературной профессии, и между
тем ни один из ожиревших каплунов, занимающихся антрепренерством пенкоснимательства, пальца
о палец
не ударит, чтоб прийти на помощь или, по малой мере, возбудить вопрос об устранении этой ненадежности.
Тут, по крайней мере, он имеет дело с фактом,
не отравленным пенкоснимательными рассуждениями
о том, что все на свете сем превратно, все в сем свете коловратно.
Мечты эти будут, конечно,
не важные: он будет мечтать или
о возможности выиграть двести тысяч, или
о том, что хорошо было бы завоевать Византию, или
о том, наконец, в Москве или в Киеве надлежит быть сердцу России.
Сравните литературу сороковых годов,
не делавшую шага без общих принципов, с литературой нынешнею, занимающеюся вытаскиванием бирюлек; сравните Менандра прежнего, оглашавшего стены"Британии"восторженными кликами
о служении высшим интересам искусства и правды, и Менандра нынешнего, с
тою же восторженностью возвещающего миру
о виденном в Екатеринославле северном сиянии… Какая непроглядная пропасть лежит между этими сопоставлениями!
По сцеплению идей, зашел разговор
о губернаторстве,
о том, что нынче от губернаторов все отошло и что, следовательно, им нужно только иметь такт. Прокоп стал было утверждать, что и совсем их
не нужно, но потом сам убедился, что, во-первых, некому будет взыскивать недоимки, а во-вторых, что без хозяина, во всяком случае, как-то неловко. От губернаторства разговор опять возвратился к покойному и к славнейшему подвигу его жизни: к переходу через Валдайские горы.
— Ничего
не найдется.
О том, что ли, толковать, что все мы под богом ходим, так оно уж и надоело маленько. А об другом —
не об чем. Кончится
тем, что посидим часок да и уйдем к Палкину, либо в Малоярославский трактир. Нет уж, брат, от судьбы
не уйдешь! Выспимся, да и на острова!