Неточные совпадения
— Ah! mais c'est encore un trait de genie… ca! [Подражая неподражаемому, кончают тем, что ломают себе шею. — Но
как она почесывается! бог богов!
как почесывается! — Тут опять-таки гениальная черта…] Заметь:
кого она представляет? Она представляет простую, наивную поселянку! Une villageoise! une paysanne! une fille des champs! Ergo…
Но ведь Шнейдерша — достояние общее, а при общедоступности доставляемого ею удовольствия
кто же из нас может сказать: это моя Шнейдерша!
как, бывало, говаривал дедушка Матвей Иваныч: это моя Палашка!
— А уж ежели, — продолжал между тем Прокоп, — ты от этих прожектов запьешь, так, значит, линия такая тебе вышла. Оно, по правде сказать, трудно и не запить. Все бить да сечь, да стрелять… коли у
кого чувствительное сердце — ну просто невозможно не запить! Ну, а ежели
кто закалился — вот
как я, например, — так ничего. Большую даже пользу нахожу. Светлые мысли есть ей-богу!
В каждой, в каждой-таки деревне кабак —
как хотите, а тут хоть
кого свалит!
Что зло повсюду распространяет свои корни — это ни для
кого уже не тайна."Люди обыкновенно начинают с того, что с усмешкой отзываются о сотворении мира, а кончают тем, что не признают начальства. Все это делается публично, у всех на глазах, и притом с такою самоуверенностью,
как будто устав о пресечении и предупреждении давно уже совершил течение свое. Что могут в этом случае сделать простые знаки препинания?
— Он, он, он!
Кому другому украсть,
как не ему, мерзавцу!
Я вижу, что преступление, совершенное в минуту моей смерти, не должно остаться бесследным. Теперь уже идет дело о другом, более тяжелом преступлении, и
кто знает, быть может, невдолге этот самый Андрей… Не потребуется ли устранить и его,
как свидетеля и участника совершенных злодеяний? А там Кузьму, Ивана, Петра? Душа моя с негодованием отвращается от этого зрелища и спешит оставить кабинет Прокопа, чтобы направить полет свой в людскую.
— Нет-с, это совсем не так странно,
как может показаться с первого взгляда. Во-первых, вам предстоит публичный и — не могу скрыть — очень и очень скандальный процесс. При открытых дверях-с. Во-вторых, вы, конечно, без труда согласитесь понять, что пожертвовать десятками тысяч для вас все-таки выгоднее, нежели рисковать сотнями, а быть может —
кто будет так смел, чтобы прозреть в будущее! — и потерей всего вашего состояния!
— Ну, хорошо. Положим. Поддели вы меня — это так. Ходите вы, шатуны, по улицам и примечаете, не сблудил ли
кто, — это уж хлеб такой нынче у вас завелся. Я вот тебя в глаза никогда не видал, а ты мной здесь орудуешь. Так дери же, братец, ты с меня по-божески, а не так,
как разбойники на больших дорогах грабят! Не все же по семи шкур драть, а ты пожалей! Ну, согласен на десяти тысячах помириться? Сказывай! сейчас и деньги на стол выложу!
—
Кого? когда?
каким образом?
—
Кто? я-то не признаю? я, брат, даже очень хорошо понимаю, что с самой этой эмансипации мы ничем другим и не занимаемся, кроме
как внезапными порывами чувств!
— Да, брат, везде прогресс! не прежнее нынче время! Поди-ка ты нынче в половые —
кто на тебя
как на деятеля взглянет! Нет! нынче вот земство, суды, свобода книгопечатания… вон оно куда пошло!
"Гомер!
кто не испытывал высокого наслаждения, читая бессмертную"Илиаду"? Гомер — это море, или, лучше сказать, целый океан,
как он же безбрежный,
как он же глубокий, а быть может, даже бездонный!"
Но ежели бы
кто, видя,
как извозчик истязует лошадь, почел бы за нужное, рядом фактов, взятых из древности или и в истории развития современных государств, доказать вред такого обычая, то сие не токмо не возбраняется, но именно и составляет тот высший вид пенкоснимательства, который в современной литературе известен под именем"науки".
В той же газете говорится:"
Как ни величественно зрелище бури, уничтожающей все встречающееся ей на дороге, но от этой величественности нимало не выигрывает положение того,
кто испытывает на себе ее действие.
Мудрейший из воробьев!
кто тебя? не все ли равно,
кто,
как и с чего снимает пенки?
— Не только полагаю, но совершенно определительно утверждаю, — объяснял между тем Неуважай-Корыто, — что Чуриль, а не Чурилка, был не
кто иной,
как швабский дворянин седьмого столетия. Я, батюшка, пол-Европы изъездил, покуда, наконец, в королевской мюнхенской библиотеке нашел рукопись, относящуюся к седьмому столетию, под названием:"Похождения знаменитого и доблестного швабского дворянина Чуриля"… Ба! да это наш Чурилка! — сейчас же блеснула у меня мысль… И поверите ли, я целую ночь после этого был в бреду!
Что это за люди? — спрашивал я себя: просто ли глупцы, давшие друг другу слово ни под
каким видом не сознаваться в этом? или это переодетые принцы, которым правила этикета не позволяют ни улыбаться не вовремя, ни поговорить по душе с человеком, не посвященным в тайны пенкоснимательской абракадабры? или, наконец, это банда оффенбаховских разбойников, давшая клятву накидываться и скалить зубы на всех,
кто к ней не принадлежит?
И так
как последние, несмотря на принимаемые против них меры, все-таки составляют довольно значительное меньшинство, то мы не понимаем, зачем идти навстречу экзекуциям, когда еще остается неиспытанным одно совершенно безвредное и ни для
кого не обидное средство, а именно отдаление на две недели последних сроков для взноса налогов?
Ни для
кого не тайна, что эта газета, издаваемая без цензуры, тем не менее пользуется услугами таковой; ни для
кого не тайна, что она всячески избегает вопросов, волнующих весь пенкоснимательный мир; ни для
кого, наконец, не тайна, что лучшие статьи по части пенкоснимательства (
как, например, замечательнейшая статья"О необходимости содержания в конюшнях козлов") были помещены не в ней, а у нас или в дружеских нам литературных органах!
По-видимому, нам нет дела до того,
кто и сколько получил предостережений, а равно и до того,
кто и
каким образом снимает пенки.
После этого вечер, видимо, начинал приходить к концу, так что некоторые пенкосниматели уже дремали. Я, впрочем, понимал эту дремоту и даже сознавал, что, влачи я свое существование среди подобных статей,
кто знает — быть может, и я давно бы заснул непробудным сном. Ни водки, ни закуски — ничего, все равно
как в пустыне. Огорчение, которое ощутил я по этому случаю, должно быть, сильно отразилось на моем лице, потому что Менандр отвел меня в сторону и шепнул...
—
Кто? я-то хочу отнимать жизнь? Господи! да кабы не клятва моя! Ты не поверишь,
как они меня мучают! На днях — тут у нас обозреватель один есть принес он мне свое обозрение… Прочитал я его — ну, точно в отхожем месте часа два просидел! Троша у него за душой нет, а он так и лезет, так и скачет! Помилуйте, говорю, зачем? по
какому случаю? Недели две я его уговаривал, так нет же, он все свое: нет, говорит, вы клятву дали! Так и заставил меня напечатать!
— Странно мне во всем этом одно: если вы,
как ты уверяешь, выступаете прямо с намерением отнимать жизнь у всякого,
кто не занимается пенкоснимательством, то отчего же и у вас не отнимут жизни? ведь это, кажется, очень нетрудно!
Правда, что тогда же был и Булгарин, но ведь и Булгарины бывают разные. Бывают"Булгарины злобствующие и инсинуирующие, но бывают и добродушные, в простоте сердца переливающие из пустого в порожнее на тему, что все на свете коловратно и что даже привоз свежих устриц к Елисееву и Смурову ничего не может изменить в этой истине.
Кто же может утверждать наверное, что современная русская литература не кишит
как злобствующими, так и простосердечными Бултариными?
— Все прежде бывало, вашество! — ораторствовал он, — и говядина была, и повара были, и погреба с винами у каждого были,
кто мало-мальски не свиньей жил! Прежде, бывало, ростбиф-то вот
какой подадут (Прокоп расставил руки во всю ширину), а нынче, ежели повар тебе беф-брезе изготовит — и то спасибо скажи! Батюшка-покойник без стерляжьей-то ухи за стол не саживался, а мне и с окуньком подадут — нахвалиться не могу!
— Я… вот с ним… — лениво пробормотал он,
как бы не отдавая даже себе отчета, от
кого или от чего он является делегатом.
Надо, чтоб каждый знал силу врага, с которым имеет дело, а
кому же,
как не статистике, оказать человечеству услугу приведением в ясность всех зол, его удручающих?
Осмотр сфинксов прошел довольно холодно, быть может, потому, что предстоявшее заседание слишком живо затрогивало личные интересы конгрессистов. В этом заседании предстояло окончательно решить вопрос об учреждении постоянной комиссии, то есть определить,
какие откроются по этому случаю новые места и на
кого падет жребий заместить их. Но естественно, что коль скоро выступают на сцену подобные жгучие вопросы, то прений по поводу их следует ожидать оживленных и даже бурных.
Производитель дел с минуту подумал, пошевелил пальцами,
как бы рассчитывая, сколько
кому нужно, и наконец произнес...
Одно опасно: наврешь. Но и тут есть фортель. Не знаешь — ну, обойди, помолчи, проглоти, скажи скороговоркой."Некоторые полагают","другие утверждают","существует мнение, едва ли, впрочем, правильное" — или"по-видимому, довольно правильное" — да мало ли еще
какие обороты речи можно изыскать!
Кому охота справляться, точно ли"существует мнение", что оспопрививание было известно задолго до рождества Христова? Ну, было известно — и Христос с ним!
Вынести сряду два таких испытания,
как статистический конгресс и политическое судоговорение, —
как хотите, а это сломит хоть
кого!
И он так нагло захохотал им в лицо, что я вдруг совершенно ясно понял,
какая подлая печать проклятия должна тяготеть на всем этом паскудном роде Хлестаковых, которые готовы вертеться колесом перед всем, что носит название капитала и силы, и в то же время не прочь плюнуть в глаза всякому,
кто хоть на волос стоит ниже их на общественной лестнице.
И Петр Иваныч был прав. Теперь Дракин везде: и на улице, и в театрах, и в ресторанах, и в столице, и в провинции, и в деревне — и не только не ежится, но везде распоряжается
как у себя дома. Чуть
кто зашумаркает — он сейчас: в солдаты! в Сибирь! Словом сказать, поступает совсем-совсем так,
как будто ничего нового не произошло, а напротив того, еще расширилась арена для его похождений.
— И
как еще тяжело-то! Целый день кровь в тебе так ходуном и ходит! Ату его! лови! догоняй! — только и слов! А вечером,
как начнешь себя' усчитывать… грош!! Сколько крови себе испортил, сколько здоровья убавил, а
кого удивил! Вон он! вон он! ишь улепетывает… ккканалья! Ну, и поймаю я его; ну, и посажу на одну ладонку, а другой — прихлопну; ну, и мокренько будет…
Кого я этим удивлю, скажи ты мне, сделай милость!!
— И я, братец, не знаю, да
кто же знает нынче! Вот приступлю — и буду знать. И зачем мне знать, коли мне незачем! Жид-то пархатый — ты думаешь, он лучше меня знает! Нет, он тоже, брат, швах по этой части! Вот подходцы он знает — это так! На это он мастер! В такую, брат, помойную яму с головой окунется,
какая нам с тобой и во сне не приснится!