Неточные совпадения
Бубновин открывает один глаз, как будто хочет сказать: насилу хоть что-нибудь путное молвили! Но предложению не дается дальнейшего развития, потому что оно, как
и все
другие восклицания, вроде: вот бы! тогда бы! явилось точно так же случайно, как
те мухи, которые неизвестно откуда берутся, прилетают
и потом опять неизвестно куда исчезают.
А дяденька у меня был, так у него во всякой комнате было по шкапику,
и во всяком шкапике по графинчику, так что все времяпровождение его заключалось в
том: в одной комнате походит
и выпьет, потом в
другой походит
и выпьет, покуда не обойдет весь дом.
И ни малейшей скуки, ни малейшего недовольства жизнью!
Что может быть глупее, как сдернуть скатерть с вполне сервированного стола,
и,
тем не менее, для человека, занимающегося подобными делами, это не просто глупость, а молодечество
и даже, в некотором роде, рыцарский подвиг, в основе которого лежит убеждение:
другие мимо этого самого стола пробираются боком, а я подхожу
и прямо сдергиваю с него скатерть!
Понятно, что мы разочарованы
и нигде не можем найти себе места. Мы не выработали ни новых интересов, ни новых способов жуировать жизнью, ни
того, ни
другого. Старые интересы улетучились, а старые способы жуировать жизнью остались во всей неприкосновенности. Очевидно, что, при таком положении вещей, не помогут нам никакие кривляния, хотя бы они производились даже с талантливостью m-lle Schneider.
Но скажите
тому же квартальному:
друг мой! на тебя возложены важные
и скучные обязанности, но для
того, чтобы исполнение их не было слишком противно, дается тебе в руки власть —
и вы увидите, как он воспрянет духом
и каких наделает чудес!
Не было речи ни об улучшениях, ни о преимуществах
той или
другой системы, ни о замене человеческого труда машинным (об исключениях, разумеется, я не говорю), но была бесконечная ходьба, неумолкаемое галдение, понукание
и помыкание во всех видах
и, наконец,
та надоедливая придирчивость, которая положила основание пословице: свой глазок-смотрок.
— Mais oui! mais comment donc! un tout petit projet! Mais avec plaisir! [Да! конечно! совсем маленький проект! С удовольствием!] — на скорую руку выговорил я,
и вслед за
тем употребил очень ловкий маневр, чтобы незаметным образом отделиться от этой группы
и примкнуть к
другой.
Но мы говорим: примите благоговейный фимиам, который испускают наши сердца,
и ежели мы ошибаемся,
то дайте нашей мыслительности
другое направление!»
А коль скоро человек в чем-нибудь убежден,
то весьма естественно, что в нем является желание в
том же убедить
и других.
— О,
друг ты мой единый!
Воскликнула невеста,
Ужель для
той скотины
Иного нету места?
— Есть много места, лада,
Но
тот приют тенистый
Затем изгадить надо,
Что в нем свежо
и чисто!
Вот Прокоп — так
тот мигом поправился. Очевидно, на него даже реформы не действуют. Голова у него трещала всего один день, а на
другой день он уже прибежал ко мне как ни в чем не бывало
и навалил на стол целую кипу проектов.
Тайна этого обстоятельства опять-таки заключается в слишком страстном желании „жить“, в представлении, которое с этим словом соединено,
и в неимении
других средств удовлетворить этому представлению, кроме
тех, которые завещаны нам преданием.
Такова была дедушкина мораль,
и я, с своей стороны, становясь на его точку зрения, нахожу эту мораль совершенно естественною. Нельзя жить так, как желал жить дедушка, иначе, как под условием полного исчезновения жизни в
других. Дедушка это чувствовал всем нутром своим, он знал
и понимал, что если мир, по малой мере верст на десять кругом, перестанет быть пустыней,
то он погиб. А мы?!
Наши заатлантические
друзья давно уже сие поняли,
и Токевиль справедливо говорит: „В Америке, — говорит он, — даже самый простой мужик
и тот давно смеется над централизацией, называй ее никуда не годным продуктом гнилой цивилизации“. Но зачем ходить так далеко? Сказывают, даже Наполеон III нередко в последнее время о сем поговаривал в секретных беседах с господином Пиетри.
Известный криминалист Сергий Баршев говорит: „Ничто так не спасительно, как штраф, своевременно налагаемый,
и ничто так не вредно, как безнаказанность“. [Напрасно мы стали бы искать этой цитаты в сочинениях бывшего ректора Московского университета. Эта цитата, равно как
и ссылки на Токевиля, Монтескье
и проч., сделаны отставным корнетом Толстолобовым, очевидно, со слов
других отставных же корнетов, наслышавшихся о
том, в свою очередь, в земских собраниях. (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)] Святая истина!
Что такое реформа? Реформа есть такое действие, которое человеческим страстям сообщает новый полет. А коль скоро страсти получили полет,
то они летят — это ясно. Не успев оставить гавань одной реформы, они уже видят открывающуюся вдали гавань
другой реформы
и стремятся к ней. Вот здесь-то именно,
то есть на этом-то пути стремления от одной реформы к
другой,
и следует, по мысли кн. Мещерского, употреблять
тот знак препинания, о котором идет речь. Возможно ли это?
Не знаю, как
другие, но я поступил бы прямо
и откровенно,
то есть сказал бы: все сие навсегда прекратить!
И когда Прокоп или кто-нибудь
другой из «наших» начинают хвастаться передо мною своими эмансипаторскими
и реформаторскими подвигами,
то я всегда очень деликатно даю почувствовать им, что теперь, когда все вообще хвастаются без труда, ничего не стоит, конечно, прикинуть два-три словечка себе в похвалу, но было время…
С искаженным от ужаса лицом он вскакивал с одра своего, схватывал в руки кочергу
и начинал мешать ею в холодной печке, а я между
тем перевертывался на
другой бок
и продолжал себе потихоньку грезить:"Добрый я! добрый!"
И так как походом делать было нечего,
то хитрый старик, тогда еще, впрочем, полный надежд юноша, воспользовался простотой своего
друга и предложил играть в плевки (игра, в которой дедушка поистине не знал себе победителя).
— Чего финиссе! Вот выпить с тобой — я готов, да
и то чтоб бутылка за семью печатями была! А
других делов иметь не согласен! Потому, ты сейчас: либо конфект от Эйнема подаришь, либо пирогом с начинкой угостишь! Уж это верно!
Ну-с,
и в
другое время неприятно, знаете, этакую конфету получить, а у них, кроме
того, еще бал на
другой день в подгородном имении на всю губернию назначен-с.
То был номерной Гаврило. Очевидно, он наблюдал в какую-нибудь щель
и имел настолько верное понятие насчет ценности Прокоповых слез, что, когда Прокоп, всхлипывая
и указывая на мое бездыханное тело, сказал:"Вот, брат Гаврилушко (прежде он никогда не называл его иначе, как Гаврюшкой), единственный
друг был на земле —
и тот помер!" —
то Гаврило до такой степени иронически взглянул на него, что Прокоп сразу все понял.
Сколько раз они умоляли меня (разумеется, каждая с глазу на глаз
и по секрету от
другой) дозволить им"походить"за мной, а ежели не им,
то вот хоть Фофочке или Лелечке.
Но в
ту минуту, когда я пришел к этому заключению, должно быть, я вновь, — перевернулся на
другой бок, потому что сонная моя фантазия вдруг оставила родные сени
и перенесла меня, по малой мере, верст за пятьсот от деревни Проплеванной.
Другая мысль, составлявшая неизбежное продолжение первой: вот сейчас… сейчас, сию минуту… вот! была до
того мучительна, что Прокоп стремительно вскакивал с постели
и начинал бродить взад
и вперед по спальной.
— Я решительно замечаю, — сказал он, — что мы не понимаем
друг друга. Я допускаю, конечно, что вы можете желать сбавки пяти… ну, десяти процентов с рубля… Но предлагать вознаграждение до
того ничтожное,
и притом в такой странной форме…
Очевидно, речь шла или о подоходном налоге, или о всесословной рекрутской повинности. А может быть,
и о
том и о
другом разом.
— Донон — это само собой. Я бы
и в Париж скатал — это тоже само собой. Ну, а
и кроме
того… Вот у меня молотилка уж
другой год не молотит… а там, говорят, еще жнеи да сеноворошилки какие-то есть! Это, брат, посерьезнее, чем у Донона текущий счет открыть.
И если бы, например, дедушке Матвею Иванычу кто-нибудь предложил поступиться своим правом обкладывать
других и, взамен
того, воспользоваться правом обложить самого себя, он наверное сказал бы: помилуй бог! какая же это мена!
Одним словом,
и обкладывающие
и обкладываемые — все стояли на реальной почве. Одни говорили: мы обкладываем,
другие — нас обкладывают,
и никто из этого простейшего акта внутренней политики никаких для себя якобы прав не ожидал. Напротив
того, всякий молчаливо сознавал, что самое нестерпимое реальное положение все-таки лучше, нежели какие-то"якобы права".
Они смотрели на вещи исключительно с точки зрения их конкретности
и никогда не примечали
тех невидимых нитей, которые идут от одного предмета к
другому, взаимно уменьшают пропорции явлений
и делают их солидарными.
Я гнал от себя эту ужасную мысль, но в
то же время чувствовал, что сколько я ни размышляю, а ни к каким положительным результатам все-таки прийти не могу.
И то невозможно,
и другое немыслимо, а третье даже
и совсем не годится. А между
тем факт существует! Что же, наконец, такое?
Мы опять обнялись, поцеловались
и, смотря
друг на
друга светящимися глазами, простояли рука в руку до
тех пор, пока нам не сделалось тепло.
Вся разница (оговариваемся, впрочем: разница очень значительная) заключается лишь в большем или меньшем объеме произведений
тех и других.
Объяснение. Газета"Истинный Российский Пенкосниматель"выражается по этому поводу так:"В сих затруднительных обстоятельствах литературе ничего не остается более, как обличать городовых. Но пусть она помнит, что
и эта обязанность не легкая,
и пусть станет на высоту своей задачи. Это единственный случай, когда она не вправе идти ни на какие сделки
и, напротив
того, должна выказать
ту твердость
и непреклонность, которую ей не дано привести в действие по
другим вопросам".
Мало
того что родные братья притворяются, будто они
друг другу только седьмая вода на киселе, — посмотрите, как они враждуют
друг с
другом!"Мы, — говорит один, —
и только одни мы имеем совершенно правильные
и здравые понятия насчет института городовых, а вам об этом важном предмете
и заикаться не следует!"–"Нет, — огрызается
другой, — истинная компетентность в этом деле не на вашей, а на нашей стороне.
Да; это люди опасные,
и нечего удивляться
тому, что даже сами они убедились, что с ними нужно держать ухо востро. Но сколько должно накопиться горечи, чтобы даже на людей, кричащих: тише! — взглянуть оком подозрительности?! чтобы даже в них усмотреть наклонности к каким-то темным замыслам, в них, которые до сих пор выказали одно лишь мастерство: мастерство впиваться
друг в
друга по поводу выеденного яйца!
Признаюсь, мне даже сделалось как будто неловко. Ведь это, наконец, бездельничество! — думалось мне,
и ежели в этом бездельничестве нет ни организации, ни предумышленности —
тем хуже для него. Значит, оно проникло в глубину сердец, проело наших пенкоснимателей до мозга костей! Значит, они бездельничают от полноты чувств, бездельничают всласть, бездельничают потому, что действительно ничего
другого перед собой не видят!
— Да;
и он мне сказал прямо: любезный
друг! о
том, чтобы устранить оба проекта, — не может быть
и речи; но, вероятно, с божьего помощью, мне удастся провести проект об упразднении, а"уничтожение"прокатить!
—
И будут совершенно правы, потому что люди легкомысленные, не умеющие терпеть, ничего
другого и не заслуживают. А между
тем это будет потеря очень большая, потому что если соединить в один фокус все
то, что мы имеем,
то окажется, что нам дано очень
и очень многое! Вот о чем не следует забывать, господа!
Тем не менее я сделал попытку сблизиться с этим человеком. Заметив, что Неуважай-Корыто
и Болиголова отделились от публики в угол, я направил в их сторону шаги свои. Я застал их именно в
ту минуту, когда они взаимно слагали
друг другу славословия.
— Статья, которая обещает
другую статью, — объяснил Нескладин, — из которой, в свою очередь, должна выйти третья статья,
и так далее, — всегда производит особенное впечатление на
тех, до кого она касается.
— Послушай,
друг мой! — сказал я, — обстоятельства привели тебя в лагерь пенкоснимателей — это очень прискорбно, но делать нечего, от судьбы, видно, не уйдешь. Но зачем ты непременно хочешь быть разбойником? Снимал бы себе да снимал пенки в тиши уединения — никто бы
и не подумал препятствовать тебе! Но ты хочешь во что бы
то ни стало отнимать жизнь!! Воля твоя, а это несправедливо.
Иногда они не понимают
друг друга — это, конечно, дело возможное; но причина этого явления заключается не в чем-либо существенном, а просто в
том озорстве, которому, по временам
и притом всегда без надобности, предаются пенкосниматели.
Следовательно, нужно только перестать дразнить —
и дело будет в шляпе. Не пенкоснимательство пугает, а претит лишь случайный вкус
того или
другого вида его. Один вид на вкус сладковат,
другой кисловат, третий горьковат; но
и тот,
и другой,
и третий — все-таки представляют собой видоизменения одного
и того же пенкоснимательства —
и ничего больше.
Я не говорю, чтоб полезно
и желательно было всецело воскресить сороковые года с их исключительным служением всякого рода абстрактностям, но не
те или
другие абстрактности дороги мне, а темперамент
и направление литературы
того времени.
— Ничего не найдется. О
том, что ли, толковать, что все мы под богом ходим, так оно уж
и надоело маленько. А об
другом — не об чем. Кончится
тем, что посидим часок да
и уйдем к Палкину, либо в Малоярославский трактир. Нет уж, брат, от судьбы не уйдешь! Выспимся, да
и на острова!
В течение полугода я испытал все разнообразие петербургской жизни: я был в воронинских банях, слушал Шнейдершу, Патти, Бланш Вилэн, ходил в заседания суда, посетил всевозможные трактиры, бывал на публицистических
и других раутах, присутствовал при защите педагогических рефератов, видел в"Птичках певчих"Монахова
и в"Fanny Lear"Паску, заседал в Публичной библиотеке
и осмотрел монументы столицы, побывал во всех клубах, а в Артистическом был даже свидетелем скандала; словом сказать, только в парламенте не был, но
и то не потому, чтобы не желал там быть, а потому, что его нет.
Вот долетел до ушей треск контрабаса,
и вдруг опять все стихло, хотя
и видно, что на эстраде какой-то мужчина не переставая махает палочкой, а
другие мужчины
то поднимают,
то опускают смычки.