Неточные совпадения
Но здесь случилось что-то неслыханное. Оказалось, что все мы,
то есть вся губерния, останавливаемся в Grand Hotel… Уклониться от совместного жительства не было возможности.
Еще в Колпине начались возгласы: «Да остановимтесь, господа, все вместе!», «Вместе, господа, веселее!», «Стыдно землякам в разных местах останавливаться!» и т. д. Нужно было иметь твердость Муция Сцеволы, чтобы устоять против таких зазываний. Разумеется, я не устоял.
Жаль не крепостного права, а жаль
того, что право это, несмотря на его упразднение,
еще живет в сердцах наших.
— Да
еще на каком волкане-то, князь! Ведь это точь-в-точь лихорадка:
то посредники,
то акцизные,
то судьи, а теперь даже все вместе! Конечно, вам отсюда этого не видно…
— Я, впрочем, десять лет
тому назад предвидел это. Я уже тогда всем и каждому говорил: messieurs! мы стоим у подошвы волкана! Остерегитесь, ибо
еще шаг — и мы будем на вершине оного!
— Да, брат, за такие статейки в уездных училищах штанишки снимают, а он
еще вон как кочевряжится: «Для
того, говорит, чтобы понятно писать по-русски, надобно прежде всего и преимущественнейше обзнакомиться с русским языком…» Вот и поди ты с ним!
Но так как у меня голова все
еще была несвежа,
то я два дня сряду просто-напросто пробродил из угла в угол и только искоса поглядывал на кипу писаной бумаги.
Вникните пристальнее в процесс этого творчества, и вы убедитесь, что первоначальный источник его заключается в неугасшем
еще чувстве жизни,
той самой „жизни“, с
тем же содержанием и
теми же поползновениями, о которых я говорил в предыдущих моих дневниках.
— То-то, душа моя, надобно сообразить, как это умеючи сделать! Я и сам, правду сказать,
еще не знаю, но чувствую, что средства сыскать можно. Не все же разом, не все рассекать: иной раз следует и развязать потрудиться!
Наконец,
еще третье предположение: быть может, в нас проснулось сознание абсолютной несправедливости старых порядков, и вследствие
того потребность новых форм жизни явилась уже делом, необходимым для удовлетворения человеческой совести вообще? — но в таком случае, почему же это сознание не напоминает о себе и теперь с
тою же предполагаемою страстною настойчивостью, с какою оно напоминало о себе в первые минуты своего возникновения? почему оно улетучилось в глазах наших, и притом улетучилось, не подвергаясь никаким серьезным испытаниям?
Нет, мы только сию минуту узнали (да и
то не можем разобрать, врут это или правду говорят), что наша затея, кроме нового фасона, заключает в себе и
еще нечто, а до сих пор мы думали, что это положительным образом только фасон.
Эта многословная краткость приводила меня в отчаяние
еще в
то время, когда я процветал под сенью рязанско-козловско-саратовского клуба.
Клянусь, я не крепостник; клянусь, что
еще в молодости, предаваясь беседам о святом искусстве в трактире"Британия", я никогда не мог без угрызения совести вспомнить, что все эти пунши, глинтвейны и лампопо, которыми мы, питомцы нашей aima mater, [матери-кормилицы.] услаждали себя, все это приготовлено руками рабов; что сапоги мои вычищены рабом и что когда я, веселый, возвращаюсь из «Британии» домой,
то и спать меня укладывает раб!..
И так как походом делать было нечего,
то хитрый старик, тогда
еще, впрочем, полный надежд юноша, воспользовался простотой своего друга и предложил играть в плевки (игра, в которой дедушка поистине не знал себе победителя).
Дело в
том, что я много лет сряду безвыездно живу в провинции, а мы, провинциалы, обделываем свои денежные дела просто, а относимся к ним
еще проще.
Ну-с, и в другое время неприятно, знаете, этакую конфету получить, а у них, кроме
того,
еще бал на другой день в подгородном имении на всю губернию назначен-с.
По-настоящему на этом месте мне следовало проснуться. Умер, ограблен, погребен — чего ждать
еще более? Но после продолжительного пьянственного бдения организм мой требовал не менее же продолжительного освежения сном, а потому сновидения следовали за сновидениями, не прерываясь. И при этом с замечательным упорством продолжали разработывать раз начатую
тему ограбления.
Он болтал без умолку, и если
еще не выболтал тайны во всем ее составе,
то о многом уже дал подозревать.
— От вора да
еще плюхи получать — это уж не порядки! При такой неожиданной апострофе Прокоп до
того растерялся, что даже не нашелся сказать слова в ответ.
Я вам сознаюсь по совести: существование этих миллионов
еще не доказано, но в
то же время, entre nous soit dit, [между нами говоря.] оно может быть доказано, и доказано без труда.
Иногда я иду даже далее идеи простого равенства перед драньем и формулирую свою мысль так: уж если не драть одного,
то не будет ли
еще подходящее не драть никого?
— Послушай, если я
еще в сороковых годах написал"Маланью",
то, мне кажется, этого достаточно… Наконец, я безвозмездно отдал крестьянам четыре десятины очень хорошей земли… Понимаешь ли — безвозмездно!!
Действительно, я вспомнил, что когда я
еще был в школе,
то какой-то генерал обозвал меня"щенком"за
то только, что я зазевался, идя по улице, и не вытянулся перед ним во фронт. И должен сознаться, что при одном воспоминании об этом эпизоде моей жизни мне сделалось крайне неловко.
— Донон — это само собой. Я бы и в Париж скатал — это тоже само собой. Ну, а и кроме
того… Вот у меня молотилка уж другой год не молотит… а там, говорят,
еще жнеи да сеноворошилки какие-то есть! Это, брат, посерьезнее, чем у Донона текущий счет открыть.
Но сторонники мысли о подкопах и задних мыслях идут
еще далее и утверждают, что тут дело идет не об одних окольных путях, но и о сближениях. Отказ от привилегий, говорят они, знаменует величие души, а величие души, в свою очередь, способствует забвению старых распрей и счетов и приводит к сближениям. И вот, дескать, когда мы сблизимся… Но, к сожалению, и это не более, как окольный путь, и притом до
того уже окольный, что можно ходить по нем до скончания веков, все только ходить, а никак не приходить.
Я вспомнил, что у меня был товарищ, очень прыткий мальчик, по фамилии Менандр Прелестнов, который
еще в университете написал сочинение на
тему"Гомер как поэт, человек и гражданин", потом перевел какой-то учебник или даже одну страницу из какого-то учебника и наконец теперь, за оскудением, сделался либералом и публицистом при ежедневном литературно-научно-политическом издании"Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница".
Я уж не раз порывался к Прелестнову с
тех пор, как приехал в Петербург, но меня удерживала свойственная всем провинциалам застенчивость перед печатным словом и его служителями. Нам и до сих пор
еще кажется, что в области печатного слова происходит что-то вроде священнодействия, и мы были бы до крайности огорчены, если бы узнали за достоверное, что в настоящее время это дело упрощено до
того, что стоит только поплевать на перо, чтобы вышла прелюбопытнейшая передовая статья.
Лично же для меня трепет перед печатным словом усложняется
еще воспоминанием о
том, что я и сам когда-то собирался сослужить ему службу.
Под влиянием воспоминаний я так разгулялся, что даже совсем позабыл, что
еще час
тому назад меня волновали жестокие сомнения насчет
тех самых предметов, которые теперь возбуждали во мне такой безграничный энтузиазм. Я ходил рядом с Прелестновым по комнате, потрясал руками и, как-то нелепо захлебываясь, восклицал:"Вон оно куда пошло! вон мы куда метнули!"
Но само собою разумеется, что в
тех случаях, когда это чувство является во всеоружии знания и ищет применений в науке, оно приобретает
еще большую цену.
И так как последние, несмотря на принимаемые против них меры, все-таки составляют довольно значительное меньшинство,
то мы не понимаем, зачем идти навстречу экзекуциям, когда
еще остается неиспытанным одно совершенно безвредное и ни для кого не обидное средство, а именно отдаление на две недели последних сроков для взноса налогов?
— Ах, жизнь они мою отравили! Самого себя я проклял с
тех пор, как они меня сетями своими опутали… Ты
еще не знаешь, какой ужасный человек этот Неуважай-Корыто!
— Ты не знаешь, — продолжал Менандр, — есть у меня вещица. Я написал ее давно, когда был
еще в университете. Она коротенькая. Я хотел тогда поместить ее в"Московском наблюдателе"; но Белинский сказал, что это бред куриной души… Обидел он меня в
ту пору… Хочешь, я прочту ее тебе?
— А я калоши искал, да, кажется, и заснул. Боже! четвертый час! А мне
еще нужно дописать статью"О типе древней русской солоницы"! Менандр Семеныч! а когда же вы напечатаете мою статью:"К вопросу о
том: макали ли русские цари в соль пальцами или доставали оную посредством ножей"?
Но, увы! убежденные люди безвременно сошли в могилу, а схоластики остались, да
еще остались старые болтуны, которые, как давно заброшенные часы, показывают все
тот же час, на котором застал их конец пятидесятых годов.
— Не дали. А он между
тем, в ожидании, все до нитки спустил.
Еще накануне происшествия я водил его на свой счет в греческую кухмистерскую обедать — смотреть жалость! Обносился весь! говорит. А теперь, гляди, с какой помпой хоронят!
—
Еще бы! Я тогда юнкером в Белобородовском полку состоял; но так как покойный всегда особенно меня жаловал,
то я у него почти за адъютанта служил. Только вот стоим мы, как сейчас помню, в Яжелбицах…
— А
то слышал
еще, Дракин, Петр Иванович, помешался? — вновь начал Прокоп.
Вдруг, при входе в зал, среди толпы, я встречаю
того самого товарища, который, если читатель помнит, водил меня смотреть Шнейдершу. Он был окружен
еще двумя-тремя старыми товарищами, которые, по обыкновению, юлили около него.
Как только Прокоп произнес слово"страх", разговор оживился
еще более и сделался общим. Все почувствовали себя в своей тарелке. Начались рассуждения о
том, какую роль играет страх в общей экономии народной жизни, может ли страх, однажды исчезнув, возродиться вновь, и наконец, что было бы, если бы реформы развивались своим чередом, а страх — своим, взаимно, так сказать, оплодотворяя друг друга.
— Трудно — я это знаю. Но я привык. Я привык к борьбе, и даже жажду борьбы! Но скажу прямо: не хотел бы я быть на месте
того, кто меня вызовет на борьбу! Sapristi, messieurs! Nous verrons! nous verrons qui de vous ou de moi aura le panache! [Черт побери, господа!
Еще посмотрим, посмотрим, на чьей стороне будет победа!]
— Месяца два
тому назад. Я должен, впрочем, сознаться, что в нашем уезде статистика
еще не совсем в порядке, но надеюсь, что, при содействии начальника губернии, успею, в непродолжительном времени, двинуть это дело значительно вперед.
Встает Фарр и опять делает скандал. Он утверждает, что заметил на континенте особенный вид проступков, заключающийся в вскрытии чужих писем."Не далее как неделю
тому назад, будучи в Париже, — присовокупляет он, — я получил письмо от жены, видимо подпечатанное". Поэтому он требует прибавки
еще новой графы.
Но в
то самое время, как я обдумывал, как бы устроить, чтоб нагота моя была как можно меньше заметна, Левассер благим матом и на чистейшем российском диалекте завопил: пару! ради Христа,
еще пару!
— Мало чего нет! А ты вспомни, что ты
еще прежде про статистику-то говорил! Вспомни, как ты перебирал: и
того у нас нельзя, и
то невозможно, и за это в кутузку… Нет, брат, шалишь! Коли уж припоминать, так все припоминать! Пущай начальство видит!
Раз вступивши на скользкий путь сплетен и припоминаний, бог знает до чего бы мы могли дойти, но, к счастью, мы не успели
еще пустить друг другу в лицо ни"хамами", ни"клопами", ни одним из
тех эпитетов, которыми так богата"многоуважаемая"редакция"Старейшей Русской Пенкоснимательницы", как в мой нумер влетел Веретьев.
— Ну, в таком случае я сам припомню вам, что вы говори-, ли. Вы говорили, что вместо
того, чтобы разрушить дом Тьера, следовало бы разрушить дом Вяземского на Сенной площади-с! Вы говорили, что вместо
того, чтобы изгонять"этих дам"из Парижа, следовало бы очистить от них бельэтаж Михайловского театра-с!
Еще что вы говорили?
Дальнейшие допросы пошли
еще живее. В нашу комнату поминутно прибывали тетюшские, новооскольские и другие Депутаты, которых, очевидно, спрашивали только для проформы. По-видимому, они даже через комнату"искуса"проходили безостановочно, потому что являлись к нам совершенно бодрые и веселые. Мало-помалу общество наше до
того оживилось, что Прокоп при всех обратился к Кирсанову...
Или, быть может, пойдут
еще далее,
то есть заставят выучить наизусть «Бормотание вслух» «Честолюбивой Просвирни»?
— И как
еще, сестрица, благодарить! Вот я каждый день Лелечке говорю: благодари, говорю, дура! Если б не скончался братец, жила бы я теперь с вами, оболтусихами, в Ветлуге! А у нас, сестрица, на Ветлуге и мужчин-то всего один, да и
тот землемер!