Неточные совпадения
Хотя этот человек сидит за своим столом одиноко, но что не кто
другой, а именно он составляет настоящий центр компании —
в этом нельзя усомниться.
— Товарищами были!
в одно время
в полку служили! — повествует
в другом углу третий «кадык», — вчерась встречаемся на Невском: Ты что? говорит. Так и так, говорю, дорожку бы заполучить! Приходи, говорит!
Раз скажешь ему: Анемподисту Тимофеичу!
в другой: Анемподисту Тимофеичу! — ну, он и прислушивается помаленьку.
Без них нельзя обойтись, потому что они дают одним — прекраснейшие должности с прекраснейшим содержанием;
другим, не нуждающимся
в содержаниях, прекраснейшие общественные положения.
В, эту минуту
в комнату входит
другой товарищ, еще только коллежский советник.
— И заметь, что у нас она
в сто крат скромнее играет, нежели
в Париже! — комментирует
другой мой
друг, коллежский советник.
Затем еще шесть бутылок, еще шесть бутылок и еще… Я вновь возвращаюсь домой
в пять часов ночи, но на сей раз уже с меньшею гордостью сознаю, что хотя и не с пяти часов пополудни, но все-таки
другой день сряду ложусь
в постель усталый и с отягченной винными парами головой.
Затем на целый день остаюсь дома и занимаюсь приведением
в порядок желудка. И только на
другой день, свежий и встрепанный, начинаю новый ряд похождений.
А дяденька у меня был, так у него во всякой комнате было по шкапику, и во всяком шкапике по графинчику, так что все времяпровождение его заключалось
в том:
в одной комнате походит и выпьет, потом
в другой походит и выпьет, покуда не обойдет весь дом. И ни малейшей скуки, ни малейшего недовольства жизнью!
Что может быть глупее, как сдернуть скатерть с вполне сервированного стола, и, тем не менее, для человека, занимающегося подобными делами, это не просто глупость, а молодечество и даже,
в некотором роде, рыцарский подвиг,
в основе которого лежит убеждение:
другие мимо этого самого стола пробираются боком, а я подхожу и прямо сдергиваю с него скатерть!
Или, быть может, есть у нас, кроме m-lle Филиппо и ее песенок, и
другие какие-нибудь интересы, как, например: ужин с шампанским у Дюссо, устрицы с шампанским у Елисеева и нумер
в гостинице для отдохновения от пьяно проведенной ночи?
Но скажите тому же квартальному:
друг мой! на тебя возложены важные и скучные обязанности, но для того, чтобы исполнение их не было слишком противно, дается тебе
в руки власть — и вы увидите, как он воспрянет духом и каких наделает чудес!
Увы! как ни малоплодотворно занятие, формулируемое выражением «гнуть
в бараний рог», но при отсутствии
других занятий, при отчаянном однообразии общего тона жизни, и оно освежает.
— Мы курице не можем сделать зла! — ma parole! [честное слово!] говорил мне на днях мой
друг Сеня Бирюков, — объясни же мне, ради Христа, какого рода роль мы играем
в природе?
И я ничего не мог ни возразить, ни объяснить, ибо знаю, что, по утвердившемуся на улице понятию, обладание властью действительно равносильно возможности гнуть
в бараний рог и что
в этом смысле мы, точно, никакой власти не имеем. Или, быть может, мы имеем ее
в каком-нибудь
другом смысле?.. Risum teneatis, amici!
За что? вникните
в этот вопрос; вспомните, что его повторяют многие тысячи людей, и рассудите, каковы должны быть люди, у которых не выработалось никаких
других вопросов, кроме: за что?
Все
в этом хозяйничанье основывалось на случайности, на том, что дедушка захватывал ту, а не
другую горсть мякины; но эта случайность составляла один из тех жизненных эпизодов, совокупность которых заставляла говорить:
в сельском хозяйстве вздохнуть некогда; сельское хозяйство такое дело, что только на минутку ты от него отвернись, так оно тебя рублем по карману наказало.
— Теперь я
другую линию повел. Железнодорожную-то часть бросил. Я свое дело сделал, указал на Изюм — нельзя? — стало быть, куда хочешь, хоть к черту-дьяволу дороги веди — мое дело теперь сторона! А я нынче по административной части гусара запустил. Хочу
в губернаторы. С такими, скажу вам, людьми знакомство свел — отдай все, да и мало!
— Еще как любопытно-то, умора! Нынче прожекты-то эти
в моде: все пишут! Один пишет о сокращении,
другой — о расширении. Недавно один из наших даже прожект о расстрелянии прислал — право!
— Еще бы. И я прожект о расточении написал. Ведь и мне, батюшка, пирожка-то хочется! Не удалось
в одном месте — пробую
в другом. Там побываю,
в другом месте прислушаюсь — смотришь, ан помаленьку и привыкаю фразы-то округлять. Я нынче по очереди каждодневно
в семи домах бываю и везде только и дела делаю, что прожекты об уничтожении выслушиваю.
— Рад-с. Нам, консерваторам, не мешает как можно теснее стоять
друг около
друга. Мы страдали изолированностью — и это нас погубило. Наши противники сходились между собою, обменивались мыслями — и
в этом обмене нашли свою силу. Воспользуемся же этою силой и мы. Я теперь принимаю всех, лишь бы эти все гармонировали с моим образом мыслей; всех… vous concevez? [понимаете?] Я, впрочем, надеюсь, что вы консерватор?
Один принимает у себя
другого и думает: «С каким бы я наслаждением вышвырнул тебя, курицына сына, за окно, кабы…», а
другой сидит и тоже думает: «С каким бы я наслаждением плюнул тебе, гнусному пыжику,
в лицо, кабы…» Представьте себе, что этого «кабы» не существует — какой обмен мыслей вдруг произошел бы между собеседниками!
Но у меня есть
другой небольшой труд, который я немного погодя, lorsque nous serons au complet, [когда мы будем
в полном составе.] буду иметь честь прочесть вам.
— Куда мы идем! — слышалось
в этой
другой группе, — к чему приближаемся!
Он перестает возделывать поля, становится непочтителен к старшим, и
в своем высокомерии возвышает заработную плату до таких размеров, что и предпринимателю ничего больше не остается, как оставить свои плодотворные прожекты и идти искать счастья ailleurs! [
в другом месте!]
— Mesdemoiselles! voulez-vous bien venir ecouter ce que va lire le prince! [Барышни, не хотите ли послушать, что будет читать князь!] обратилась княгиня
в другую комнату.
На
другой день утром, вероятно
в видах скорейшего вытрезвления, Прокоп принес мне знаменитый проект «о расстрелянии и благих оного последствиях», составленный ветлужским помещиком Поскудниковым.
Проекту предпослано вступление,
в котором автор объясняет, что хотя он, со времени известного происшествия, живет
в деревне не у дел, но здоровье его настолько еще крепко, что он и на
другом поприще мог бы довольно многое «всеусерднейше и не к стыду» совершить.
А коль скоро человек
в чем-нибудь убежден, то весьма естественно, что
в нем является желание
в том же убедить и
других.
— О,
друг ты мой единый!
Воскликнула невеста,
Ужель для той скотины
Иного нету места?
— Есть много места, лада,
Но тот приют тенистый
Затем изгадить надо,
Что
в нем свежо и чисто!
И еще два вечера провел я
в обществе испуганных людей и ничего
другого не слышал, кроме возгласа: куда мы идем? Но после пятого вечера со мной случилось нечто совсем необыкновенное.
Вскакиваю, оглядываюсь и вижу, что мы
в какой-то совершенно неизвестной квартире; что я лежу на диване, а на
другом диване лежит Прокоп. Мною овладел страх.
Можно себе представить, как изумило меня это обстоятельство, когда я, переночевав
в «Британии» на бильярде, на
другой день проснулся!
Вот Прокоп — так тот мигом поправился. Очевидно, на него даже реформы не действуют. Голова у него трещала всего один день, а на
другой день он уже прибежал ко мне как ни
в чем не бывало и навалил на стол целую кипу проектов.
Тайна этого обстоятельства опять-таки заключается
в слишком страстном желании „жить“,
в представлении, которое с этим словом соединено, и
в неимении
других средств удовлетворить этому представлению, кроме тех, которые завещаны нам преданием.
Но, спрашивается, возможно ли достигнуть нашего идеала жизни
в такой обстановке, где не только мы, но и всякий
другой имеет право заявлять о своем желании жить?
Дедушка Матвей Иваныч на этот счет совершенно искренно говорил: жить там, где все
другие имеют право, подобно мне, жить, — я не могу! Не могу, сударь, я стерпеть, когда вижу, что хам идет мимо меня и кочевряжится! И будь этот хам хоть размиллионер, хоть разоткупщик, все-таки я ему напомню (действием, государь мой, напомню, действием!), что телесное наказание есть удел его
в этом мире! Хоть тысячу рублей штрафу заплачу, а напомню.
Такова была дедушкина мораль, и я, с своей стороны, становясь на его точку зрения, нахожу эту мораль совершенно естественною. Нельзя жить так, как желал жить дедушка, иначе, как под условием полного исчезновения жизни
в других. Дедушка это чувствовал всем нутром своим, он знал и понимал, что если мир, по малой мере верст на десять кругом, перестанет быть пустыней, то он погиб. А мы?!
Наши заатлантические
друзья давно уже сие поняли, и Токевиль справедливо говорит: „
В Америке, — говорит он, — даже самый простой мужик и тот давно смеется над централизацией, называй ее никуда не годным продуктом гнилой цивилизации“. Но зачем ходить так далеко? Сказывают, даже Наполеон III нередко
в последнее время о сем поговаривал
в секретных беседах с господином Пиетри.
Известный криминалист Сергий Баршев говорит: „Ничто так не спасительно, как штраф, своевременно налагаемый, и ничто так не вредно, как безнаказанность“. [Напрасно мы стали бы искать этой цитаты
в сочинениях бывшего ректора Московского университета. Эта цитата, равно как и ссылки на Токевиля, Монтескье и проч., сделаны отставным корнетом Толстолобовым, очевидно, со слов
других отставных же корнетов, наслышавшихся о том,
в свою очередь,
в земских собраниях. (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)] Святая истина!
С своей стороны, скажу более: не одну, а несколько точек всякий раз ставить не мешало бы. И не непременно после реформы, но и
в другое, свободное от реформ, время.
В этом отношении жизнь моя резко разделяется на две совершенно отличные
друг от
друга половины: до упразднения крепостного права и после упразднения оного.
И когда Прокоп или кто-нибудь
другой из «наших» начинают хвастаться передо мною своими эмансипаторскими и реформаторскими подвигами, то я всегда очень деликатно даю почувствовать им, что теперь, когда все вообще хвастаются без труда, ничего не стоит, конечно, прикинуть два-три словечка себе
в похвалу, но было время…
Так говорю я
в упор хвастуну Прокопу, и этого напоминания совершенно достаточно, чтобы заставить его понизить тон. Ибо как он ни мало развит, но все-таки понимает, что написать"Маланью"
в такое время, когда даже
в альбомы девицам ничего
другого не писали, кроме...
С искаженным от ужаса лицом он вскакивал с одра своего, схватывал
в руки кочергу и начинал мешать ею
в холодной печке, а я между тем перевертывался на
другой бок и продолжал себе потихоньку грезить:"Добрый я! добрый!"
Поэтому, когда я встречаю на улице человека, который с лучезарною улыбкой на лице объявляет мне, что
в пошехонском земстве совершился новый отрадный факт: крестьянин Семен Никифоров, увлеченный артельными сыроварнями, приобрел две новые коровы! мне как-то невольно приходит на мысль: мой
друг! и Семен Никифоров, и артельные сыроварни — все это"осуществившиеся упования твоей юности"; а вот рассказал бы ты лучше, какие ты истории во сне видишь!
И таким образом мы жили
в чаду самых разнообразных страхов. С одной стороны — опасения, что детей наших переедят свиньи, с
другой — грустное предвидение относительно неломания шапок… Возможно ли же, чтобы при такой перспективе мы, беззащитные, так сказать, временно лишенные покровительства законов, могли иметь какие-нибудь
другие сны, кроме страшных!
По временам он обращается ко мне с словами:"Ну, ну! не бойсь! бог не без милости!"Но я, с свойственною умирающим проницательностью, слышу
в его словах нечто совсем
другое.
И так как походом делать было нечего, то хитрый старик, тогда еще, впрочем, полный надежд юноша, воспользовался простотой своего
друга и предложил играть
в плевки (игра,
в которой дедушка поистине не знал себе победителя).
Каким образом создалась эта круговая порука снисходительности — я объяснить не берусь, но что порука эта была некогда очень крепка — это подтвердит каждый провинциал. Однажды я был свидетелем оригинальнейшей сцены,
в которой роль героя играл Прокоп. Он обличал (вовсе не думая, впрочем, ни о каких обличениях)
друга своего, Анемподиста Пыркова,
в присвоении не принадлежащего ему имущества.