Неточные совпадения
Случается, что его превосходительство не совсем благосклонно смотрит
на эти поклонения, находя, что они вообще не относятся к
делу, но духа времени изменить нельзя: «Помилуйте, ваше превосходительство, это нам не в тягость, а в сладость!»
Это, значит,
дело идет
на лад, порешили идти к заседателю, не будет ли божецкая милость обождать до заработков.
Лежат
день, лежат другой; у иного и хлеб, что из дому взял,
на исходе, а ты себе сидишь в избе, будто взаправду занимаешься.
И отпустишь через полчаса. Оно, конечно,
дела немного, всего
на несколько минут, да вы посудите, сколько тут вытерпишь: сутки двое-трое сложа руки сидишь, кислый хлеб жуешь… другой бы и жизнь-то всю проклял — ну, ничего таким манером и не добудет.
Этот человек был подлинно, доложу вам, необыкновенный и
на все
дела преостроумнейший!
— Вы, братцы, этого греха и
на душу не берите, — говорит бывало, — за такие
дела и под суд попасть можно. А вы мошенника-то откройте, да и себя не забывайте.
Что же бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем
на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни
на какую штуку не лезет. Смотрю я, однако, мой Иван Петрович задумался, и как я в него веру большую имел, так и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну, и выдумал.
На другой
день, сидим мы это утром и опохмеляемся.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и
дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу,
на угощенье, когда уж были мы все выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу, как все
дело было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
Приедет, бывало, в расправу и разложит все эти аппараты: токарный станок, пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать; как соберет
на другой
день баб с ребятами — и пошла вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
И ведь не то чтоб эти
дела до начальства не доходили: доходили, сударь, и изловить его старались, да не
на того напали — такие штуки отмачивал под носом у самого начальства, что только помираешь со смеху.
Мещанинишку выгнали, да
на другой
день не смотря и забрили в присутствии. А имперьяльчики-то с полу подняли! Уж что смеху у нас было!
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал.
На другой же
день Иван Петрович, как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал, как она была.
Сторговались они, а
на другой
день и приезжают их сиятельство ранехонько. Ну и мы, то есть весь земский суд, натурально тут, все в мундирах; одного заседателя нет, которого нужно.
—
На вас, — говорят их сиятельство, — множество жалоб, и притом таких, что мало вас за все эти
дела повесить.
А ведь и дел-то он тех в совершенстве не знал, о которых его сиятельству докладывал, да
на остроумие свое понадеялся, и не напрасно.
Само собой, следствие; ну, невзначай так невзначай, и суд уездный решил
дело так, что предать, мол, это обстоятельство воле божьей, а мужика отдать
на излечение уездному лекарю.
— Ох, уж и не говорите!
на таком
деле попался, что совестно сказать, —
на мертвом теле.
Дело было зимнее; мертвое-то тело надо было оттаять; вот и повезли мы его в что ни
на есть большую деревню, ну, и начали, как водится, по домам возить да отсталого собирать.
Собрали
на другой
день понятых, ну, и тут, разумеется, покорыстоваться желалось: так чтоб не разошлись они по домам, мы и отобрали у них шапки, да в избу и заперли.
Повлекут раба божия в острог, а
на другой
день и идет в губернию пространное донесение, что вот так и так, „имея неусыпное попечение о благоустройстве города“ — и пошла писать. И чего не напишет! И „изуверство“, и „деятельные сношения с единомышленниками“, и „плевелы“, и „жатва“ — все тут есть.
Видят парни, что
дело дрянь выходит: и каменьями-то ему в окна кидали, и ворота дегтем по ночам обмазывали, и собак цепных отравливали — неймет ничего! Раскаялись. Пришли с повинной, принесли по три беленьких, да не
на того напали.
На другой
день рассказывает нам городничий всю эту историю.
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да
на другой
день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
Человек этот был паче пса голодного и Фейером употреблялся больше затем, что, мол, ты только задери, а я там обделаю
дело на свой манер.
Алексей Дмитрич очень хорошо сознавал, что
на месте Желвакова он бы и не так еще упарил лошадей, но порядок службы громко вопиял о мыле и щелоке, и мыло и щелок были употреблены в
дело.
Дело в том, что в этот самый
день случилось Дмитрию Борисычу быть именинником, и он вознамерился сотворить для дорогого гостя бал
на славу.
— Спят, мол; известно, мол, что им делать, как не спать! ночью едем — в карете спим,
днем стоим —
на квартере спим.
Разумеется, первое
дело самовар, и затем уже является
на стол посильная, зачерствевшая от времени закуска, и прилаживается складная железная кровать, без которой в Крутогорской губернии путешествовать так же невозможно, как невозможно быть станционному дому без клопов и тараканов.
— Драться я, доложу вам, не люблю: это
дело ненадежное! а вот помять, скомкать этак мордасы — уж это наше почтение,
на том стоим-с. У нас, сударь, в околотке помещица жила, девица и бездетная, так она истинная была
на эти вещи затейница. И тоже бить не била, а проштрафится у ней девка, она и пошлет ее по деревням милостыню сбирать; соберет она там куски какие — в застольную: и дворовые сыты, и девка наказана. Вот это, сударь, управление! это я называю управлением.
— И вот все-то я так маюсь по белу свету. Куда ни сунусь, везде какая-нибудь пакость… Ну, да, слава боту, теперь, кажется,
дело на лад пойдет, теперь я покоен… Да вы-то сами уж не из Крутогорска ли?
На другой
день, когда я проснулся, его уже не было; станционный писарь сообщил мне, что он уехал еще затемно и все спешил: «Мне, говорит, пора; пора, брат, и делишки свои поправить». Показывал также ему свой бумажник и говорил, что «тут, брат,
на всю жизнь; с этим, дружище, широко не разгуляешься!..»
Видит жена, что муж малодушествует, ее совсем обросил, только блудницей вавилонской обзывает, а сам
на постели без
дела валяется, а она бабенка молодая да полная, жить-то хочется, — ну, и пошла тоже развлекаться.
Дело было весеннее:
на полях травка только что показываться стала, и по ночам морозцем еще порядочно прихватывало. Снял он с себя мерлушчатый тулупчик, накинул ей
на плеча, да как стал застегивать, руки-то и не отнимаются; а коленки пуще дрожат и подгибаются. А она так-то ласково
на него поглядывает да по головке рукой гладит.
Однако сын не сын управительский, а надели рабу божьему
на ноги колодки, посадили в темную, да
на другой
день к допросу: «Куда деньги
девал, что прежде воровал?» Как ни бились, — одних волос отец две головы вытаскал, — однако не признался: стоит как деревянный, слова не молвит. Только когда помянули Парашку — побледнел и затрясся весь, да и говорит отцу...
В этой-то горести застала Парашку благодетельная особа. Видит баба,
дело плохо, хоть ИЗ села вон беги: совсем проходу нет. Однако не потеряла, головы, и не то чтобы кинулась
на шею благодетелю, а выдержала характер. Смекнул старик, что тут силой не возьмешь — и впрямь перетащил мужа в губернский; город, из духовного звания выключил и поместил в какое-то присутственное место бумагу изводить.
Сиживал-таки Порфирка наш голодом не один
день; хаживал больше все
на босу ногу, зимой и летом, в одном изодранном тулупчишке.
Стал он и поворовывать; отец жалованье получит — первым
делом в кабак, целовальника с наступающим первым числом поздравить. Воротится домой пьянее вина, повалится
на лавку, да так и дрыхнет; а Порфирка между тем подкрадется, все карманы обшарит, да в чулан, в тряпочку и схоронит. Парашка потом к мужу пристает: куда деньги
девал? а он только глазами хлопает. Известное
дело — пьяный человек! что от него узнаешь? либо пропил, либо потерял.
Обратил он поначалу
на себя внимание ясным пониманием
дела.
Ощутил лесной зверь, что у него
на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да
на другой
день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб
дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
И княжна невольно опускает
на грудь свою голову. «И как хорош, как светел божий мир! — продолжает тот же голос. — Что за живительная сила разлита всюду, что за звуки, что за звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро и свежо делается во всем организме, а со
дна души незаметно встают все ее радости, все ее светлые, лучшие побуждения!»
И в самом
деле, как бы ни была грязна и жалка эта жизнь,
на которую слепому случаю угодно было осудить вас, все же она жизнь, а в вас самих есть такое нестерпимое желание жить, что вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где вам представляется возможность истратить как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
Княжна пришла в ужас, и
на другой
день мадам Шилохвостова была с позором изгнана из дома, а Подгоняйчиков, для примера прочим, переведен в оковский земский суд
на вакансию простого писца.
Конечно, «ее участие было в этом
деле самое ничтожное»; конечно, она была только распорядительницей, «elle ne faisait que courir au devant des voeux de l'aimable société de Kroutogorsk [она только спешила навстречу пожеланиям милого крутогорского общества (франц.).] — тем не менее она была так счастлива, так проникнута, „si pénétrée“, [так проникнута (франц.).] святостью долга, выпавшего
на ее долю! — и в этом, единственно в этом, заключалась ее „скромная заслуга“.
Княжна откопала какую-то старую рукописную поэму; нашла, что она дурно переписана, и
на другой
день вручила ее Техоцкому.
Душа начинает тогда без разбора и без расчета выбрасывать все свои сокровища; иногда даже и привирает, потому что когда
дело на откровенность пошло, то не приврать точно так же невозможно, как невозможно не наесться до отвала хорошего и вкусного кушанья.
— Не имею этой чести, — отвечает Анфиса Петровна, состроивши
на лице бесконечно язвительную улыбку, потому что Анфисе Петровне ужасно обидно, что мсьё Щедрин, с самого
дня прибытия в Крутогорск, ни разу не заблагорассудил явиться к ней с почтением.
— Разве вы не знаете? Ведь сегодня
день ангела Агриппины, той самой, которая
на фортепьянах-то играет. Ах, задушат очи нас нынче пением и декламацией!
Пение кончается, и
на этот раз аплодисманы раздаются с учетверенною силой, потому что все эти колодники, сидевшие вдоль стены, имеют полную надежду, что сюрпризы прекратились и они могут отправиться каждый по своему
делу.
Есть люди, которые думают, что Палагея Ивановна благотворит по тщеславию, а не по внутреннему побуждению своей совести, и указывают в особенности
на гласность, которая сопровождает ее добрые
дела.
— Еще бы он посмел! — вступается супруга Николая Тимофеича, повисшая у него
на руке, — у Николая Тимофеича и дела-то его все — стало быть, какой же он подчиненный будет, коли начальников своих уважать не станет?