Неточные совпадения
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности
того времени, когда она
еще была «тяжела» Порфишей. Жил у них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И вот этот-то самый старец, когда она спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то Бог даст ей, сына или дочь, — ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за
тем пробормотал...
А Павел, по
тому же поводу, выражался: «Деньги столько-то на такой-то срок, дражайшая родительница, получил, и, по моему расчету, следует мне
еще шесть с полтиной дополучить, в чем и прошу вас меня почтеннейше извинить».
Ужели
еще недостаточно, что вы, общая наша благодетельница, во всем себе отказываете и, не щадя своего здоровья, все силы к
тому направляете, дабы обеспечить свое семейство не только нужным, но и излишним?
— Но кто ж его знает, полно, есть ли
еще этот Суздаль-монастырь, и в самом ли деле он для
того существует, чтоб освобождать огорченных родителей от лицезрения строптивых детей?
Сказывают
еще, что смирительный дом есть… да ведь смирительный дом — ну, как ты его туда, экого сорокалетнего жеребца, приведешь?» Одним словом, Арина Петровна совсем растерялась при одной мысли о
тех невзгодах, которые грозят взбудоражить ее мирное существование с приходом Степки-балбеса.
— Не помню. Кажется, что-то было. Я, брат, вплоть до Харькова дошел, а хоть убей — ничего не помню. Помню только, что и деревнями шли, и городами шли, да
еще, что в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец! Да, тяпнула-таки в
ту пору горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики — как только Бог спас!
Словом сказать, хотелось и
еще раз приобщиться к
той жизни, которая так упорно отметала его от себя, броситься к матери в ноги, вымолить ее прощение и потом, на радостях, пожалуй, съесть и упитанного тельца.
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь,
то приходится мне уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение будет: попробую и
еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— Огурчики-то
еще хороши, только сверху немножко словно поослизли, припахивают, ну, да уж пусть дворовые полакомятся, — говорила Арина Петровна, приказывая отставить
то ту,
то другую кадку.
Вон и
еще облако подальше: и давеча оно громадным косматым комом висело над соседней деревней Нагловкой и, казалось, угрожало задушить ее — и теперь
тем же косматым комом на
том же месте висит, а лапы книзу протянуло, словно вот-вот спрыгнуть хочет.
Тем не менее, когда ей однажды утром доложили, что Степан Владимирыч ночью исчез из Головлева, она вдруг пришла в себя. Немедленно разослала весь дом на поиски и лично приступила к следствию, начав с осмотра комнаты, в которой жил постылый. Первое, что поразило ее, — это стоявший на столе штоф, на дне которого
еще плескалось немного жидкости и который впопыхах не догадались убрать.
— Чего
еще лучше: подлец, говорю, будешь, ежели сирот не обеспечишь. Да, мамашечка, опростоволосились вы! Кабы месяц
тому назад вы меня позвали, я бы и заволоку ему соорудил, да и насчет духовной постарался бы… А теперь все Иудушке, законному наследнику, достанется… непременно!
Он выговорил все это залпом, злобствуя и волнуясь, и затем совсем изнемог. В продолжение, по крайней мере, четверти часа после
того он кашлял во всю мочь, так что было даже удивительно, что этот жалкий человеческий остов
еще заключает в себе столько силы. Наконец он отдышался и закрыл глаза.
Дневной свет сквозь опущенные гардины лился скупо, и так как в углу, перед образом, теплилась лампадка,
то сумерки, наполнявшие комнату, казались
еще темнее и гуще.
Ему померещилось, что он вышел оттуда, из этой
тьмы, которая сейчас в его глазах так таинственно шевелилась; что там есть и
еще, и
еще… тени, тени, тени без конца!
Тем не менее первое время по переселении в Погорелку она
еще бодрилась, хлопотливо устроивалась на новом месте и выказывала прежнюю ясность хозяйственных соображений.
Вообще она жила, как бы не участвуя лично в жизни, а единственно в силу
того, что в этой развалине
еще хоронились какие-то забытые концы, которые надлежало собрать, учесть и подвести итоги. Покуда эти концы были
еще налицо, жизнь шла своим чередом, заставляя развалину производить все внешние отправления, какие необходимы для
того, чтоб это полусонное существование не рассыпалось в прах.
«
Того и гляди,
еще пожар со сна наделаешь!» — говорит она сама с собой и решается лечь в кровать.
Напротив
того, узнав об этом, она тотчас же поехала в Головлево и, не успев
еще вылезти из экипажа, с каким-то ребяческим нетерпением кричала Иудушке: «А ну-ка, ну, старый греховодник! кажи мне, кажи свою кралю!» Целый этот день она провела в полном удовольствии, потому что Евпраксеюшка сама служила ей за обедом, сама постелила для нее постель после обеда, а вечером она играла с Иудушкой и его кралей в дураки.
Спросите себя: что было бы с Аделью, если б авторам вздумалось продолжить свою пьесу
еще на пять таких же актов, и вы можете безошибочно ответить на этот вопрос, что в продолжение следующих четырех актов Адель опять будет осквернять супружеское ложе, а в пятом опять обратится к публике с
тем же заявлением.
Давным-давно влекла его к себе эта полная свобода от каких-либо нравственных ограничений, и ежели он
еще раньше не переехал на житье в деревню,
то единственно потому, что боялся праздности.
Они удовлетворяли его страсти к пустословию, ибо ежели он находил возможным пустословить один на один с самим собою, по поводу разнообразных счетов и отчетов,
то пустословить с добрым другом маменькой было для него
еще поваднее.
— Помнится, я в двадцать четвертом году в Москву ездила —
еще в
ту пору я Павлом была тяжела, — так ехала я в декабре месяце в Москву…
— Нет
еще, и письмо-то вчера только получила; с
тем и поехала к вам, чтобы показать, да вот за
тем да за сем чуть было не позабыла.
Ах! поскорее бы эта ночь прошла! Завтра… ну, завтра пусть будет, что будет! Но что он должен будет завтра выслушать… ах, чего только он не выслушает! Завтра… но для чего же завтра? ведь есть и
еще целый день впереди… Ведь он выговорил себе два дня собственно для
того, чтобы иметь время убедить, растрогать… Черта с два! убедишь тут, растрогаешь! Нет уж…
Он не переменил своего положения, а только подрыгал одной рукой в воздухе, в знак
того, что
еще не время.
Но мечтания эти покуда
еще не представляли ничего серьезного и улетучивались, не задерживаясь в его мозгу. Масса обыденных пустяков и без
того была слишком громадна, чтоб увеличивать ее
еще новыми, в которых покамест не настояло насущной потребности. Порфирий Владимирыч все откладывал да откладывал, и только после внезапной сцены проклятия спохватился, что пора начинать.
Разбирая бумаги, он нашел до десяти разных завещаний (в одном из них она называла его «непочтительным»); но все они были писаны
еще в
то время, когда Арина Петровна была властною барыней, и лежали неоформленными, в виде проектов.
— Об том-то я и говорю. Потолкуем да поговорим, а потом и поедем. Благословясь да Богу помолясь, а не так как-нибудь: прыг да шмыг! Поспешишь — людей насмешишь! Спешат-то на пожар, а у нас, слава Богу, не горит! Вот Любиньке —
той на ярмарку спешить надо, а тебе что! Да вот я тебя
еще что спрошу: ты в Погорелке, что ли, жить будешь?
Если бы она следила за собой пристальнее,
то даже в Погорелке, в
те минуты, когда в ней
еще только зарождались проекты трудовой жизни, когда она видела в них нечто вроде освобождения из плена египетского, — даже и тогда она могла бы изловить себя в мечтах не столько работающею, сколько окруженною обществом единомыслящих людей и коротающею время в умных разговорах.
Они вторгались за кулисы, бесцеремонно стучались в двери ее уборной, когда она была
еще полуодета, называли ее уменьшительными именами — и она смотрела на все это как на простую формальность, род неизбежной обстановки ремесла, и спрашивала себя только об
том — «мило» или «не мило» выдерживает она в этой обстановке свою роль?
— То-то и я думала! А я вот
еще что хотела вас спросить: хорошо в актрисах служить?
— А
еще тебе вот что скажу: нехорошо в тебе твое легкомыслие, но
еще больше мне не нравится
то, что ты так легко к замечаниям старших относишься. Дядя добра тебе желает, а ты говоришь: оставьте! Дядя к тебе с лаской да с приветом, а ты на него фыркаешь! А между
тем знаешь ли ты, кто тебе дядю дал? Ну-ко, скажи, кто тебе дядю дал?
— А
то бы осталась! —
еще раз крикнул ей Иудушка, желая, чтоб и при собравшихся челядинцах все обошлось как следует, по-родственному. — По крайней мере, приедешь, что ли? говори!
— Вот об чем я
еще хотела вас спросить, — говорила между
тем попадья, — в приходе у нас девушка одна есть, лыщевского дворового дочка; так она в Петербурге у одной актрисы в услуженье была. Хорошо, говорит, в актрисах житье, только билет каждый месяц выправлять надо… правда ли это?
— Нет…
то есть я
еще об этом не думала… Но что же дурного в
том, что я, как могу, свой хлеб достаю?
— То-то!
еще вчера я смотрю — поджимаешься ты! Ходит, хвостом вертит — словно и путевая! Да ведь меня, брат, хвостами-то не обманешь! Я на пять верст вперед ваши девичьи штуки вижу! Ветром, что ли, надуло? с которых пор? Признавайся! сказывай!
Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый месяц: что бабушки-повитушки на примете покуда
еще нет; что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но он ничего не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал губами и посмотрел на образ, в знак
того, что все от Бога и он, царь небесный, сам обо всем промыслит, что, наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и в
ту же минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
Ей показалось, что он даже улыбнулся, когда в другой раз, с
тем же самоваром в руках, она встретила его в коридоре и
еще издали закричала...
Арина Петровна
то и дело наезжала из Погорелки к «доброму сыну», и под ее надзором деятельно шли приготовления, которым покуда не давалось
еще названия.
Он почти игнорировал Евпраксеюшку и даже не называл ее по имени, а ежели случалось иногда спросить об ней,
то выражался так: «А что
та…все
еще больна?» Словом сказать, оказался настолько сильным, что даже Улитушка, которая в школе крепостного права довольно-таки понаторела в науке сердцеведения, поняла, что бороться с таким человеком, который на все готов и на все согласен, совершенно нельзя.
Головлевский дом погружен в
тьму; только в кабинете у барина, да
еще в дальней боковушке, у Евпраксеюшки, мерцает свет. На Иудушкиной половине царствует тишина, прерываемая щелканьем на счетах да шуршаньем карандаша, которым Порфирий Владимирыч делает на бумаге цифирные выкладки. И вдруг, среди общего безмолвия, в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон. Иудушка вздрагивает; губы его моментально трясутся; карандаш делает неподлежащий штрих.
Кроме
того, ему небезызвестно было, что церковная земля
еще не была надлежащим образом отмежевана и что Иудушка не раз, проезжая мимо поповского луга, говаривал: «Ах, хорош лужок!» Поэтому в светское обращение батюшки примешивалась и немалая доля «страха иудейска», который выражался в
том, что батюшка при свиданиях с Порфирием Владимирычем старался приводить себя в светлое и радостное настроение, хотя бы и не имел повода таковое ощущать, и когда последний в разговоре позволял себе развивать некоторые ереси относительно путей провидения, предбудущей жизни и прочего,
то, не одобряя их прямо, видел, однако, в них не кощунство или богохульство, но лишь свойственное дворянскому званию дерзновение ума.
— А ежели при этом
еще так поступать, как другие… вот как соседушка мой, господин Анпетов, например, или другой соседушка, господин Утробин… так и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А я этого не хочу. Я говорю так: коли Бог у меня моего ангела-хранителя отнял — стало быть, так его святой воле угодно, чтоб я вдовцом был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец,
то, стало быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
Наконец, пропустив последний глоток, потребовал к себе Улитушку и встал перед образом, дабы
еще раз подкрепить себя божественным собеседованием, а в
то же время и Улите наглядно показать, что
то, что имеет произойти вслед за сим, — дело не его, а Богово.
— И это, да
еще и
то: пользы для него никакой дома не будет. Мать молода — баловать будет; я старый, хотя и сбоку припека, а за верную службу матери… туда же, пожалуй! Нет-нет — да и снизойдешь. Где бы за проступок посечь малого, а тут, за
тем да за сем… да и слез бабьих, да крику не оберешься — ну, и махнешь рукой! Так ли?
К этому главному поводу присоединился и
еще один, который был в особенности
тем дорог, что мог послужить отличнейшею прицепкою для вступления в борьбу. А именно: воспоминание о родах и об исчезновении сына Володьки.
Весь этот день ему было не по себе. Он
еще не имел определенных опасений за будущее, но уже одно
то волновало его, что случился такой факт, который совсем не входил в обычное распределение его дня, и что факт этот прошел безнаказанно. Даже к обеду он не вышел, а притворился больным и скромненько, притворно ослабевшим голосом попросил принести ему поесть в кабинет.
Какое-то дрянное, но неотступное беспокойство овладело всем его существом, а ухо невольно прислушивалось к слабеющим отголоскам дня,
еще раздававшимся
то там,
то сям, в разных углах головлевского дома.
— Нет, не обиделась, а так… надо же когда-нибудь… Да и скучно у вас… инда страшно! В доме-то словно все вымерло! Людишки — вольница, всё по кухням да по людским прячутся, сиди в целом доме одна;
еще зарежут,
того гляди! Ночью спать ляжешь — изо всех углов шепоты ползут!