Неточные совпадения
Кабы
знать да ведать, можно бы и самой за восемь-то тысяч с аукциона приобрести!» С другой стороны, приходило на мысль и
то: «Полиция за восемь тысяч продала!
Когда Арина Петровна посылала детям выговоры за мотовство (это случалось нередко, хотя серьезных поводов и не было),
то Порфиша всегда с смирением покорялся этим замечаниям и писал: «
Знаю, милый дружок маменька, что вы несете непосильные тяготы ради нас, недостойных детей ваших;
знаю, что мы очень часто своим поведением не оправдываем ваших материнских об нас попечений, и, что всего хуже, по свойственному человекам заблуждению, даже забываем о сем, в чем и приношу вам искреннее сыновнее извинение, надеясь со временем от порока сего избавиться и быть в употреблении присылаемых вами, бесценный друг маменька, на содержание и прочие расходы денег осмотрительным».
— Но кто ж его
знает, полно, есть ли еще этот Суздаль-монастырь, и в самом ли деле он для
того существует, чтоб освобождать огорченных родителей от лицезрения строптивых детей?
— «Ах» да «ах» — ты бы в
ту пору, ахало, ахал, как время было. Теперь ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела — тут тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас, чай, умрет, а до
тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки
знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
Он ненавидел Иудушку и в
то же время боялся его. Он
знал, что глаза Иудушки источают чарующий яд, что голос его, словно змей, заползает в душу и парализует волю человека. Поэтому он решительно отказался от свиданий с ним. Иногда кровопивец приезжал в Дубровино, чтобы поцеловать ручку у доброго друга маменьки (он выгнал ее из дому, но почтительности не прекращал) — тогда Павел Владимирыч запирал антресоли на ключ и сидел взаперти все время, покуда Иудушка калякал с маменькой.
— Как бы
то ни было…
знаю, что сама виновата… Да ведь и не Бог
знает, какой грех… Думала тоже, что сын… Да и тебе бы можно не попомнить этого матери.
— Ах, бедный ты, бедный! как же это ты так? Вот они, сироты — и
то, чай,
знают!
А она
знала цену этим «кускам», ибо, проведя всю жизнь в деревне, в общении с крестьянским людом, вполне усвоила себе крестьянское представление об ущербе, который наносит «лишний рот» хозяйству, и без
того уже скудному.
Напротив
того,
узнав об этом, она тотчас же поехала в Головлево и, не успев еще вылезти из экипажа, с каким-то ребяческим нетерпением кричала Иудушке: «А ну-ка, ну, старый греховодник! кажи мне, кажи свою кралю!» Целый этот день она провела в полном удовольствии, потому что Евпраксеюшка сама служила ей за обедом, сама постелила для нее постель после обеда, а вечером она играла с Иудушкой и его кралей в дураки.
Они лицемерят сознательно, в смысле своего знамени,
то есть и сами
знают, что они лицемеры, да, сверх
того,
знают, что это и другим небезызвестно.
Даже о
том, что Наполеон III уже не царствует, он
узнал лишь через год после его смерти, от станового пристава, но и тут не выразил никакого особенного ощущения, а только перекрестился, пошептал: «царство небесное!» — и сказал...
И она
знала это и не обижалась, так что когда Иудушка в первый раз слегка потрепал ее по жирному загривку,
то она только лопатками передернула.
— Этого не помню. Вообще
знаю, что были яблоки хорошие, а чтобы такие были, в тарелку величиной, — этого не помню. Вот карася в двадцать фунтов в дубровинском пруде в
ту коронацию изловили — это точно что было.
— Не бог
знает что случилось — и завтра панихидку отслужишь. И панихидку и обеденку — всё справим. Все я, старая да беспамятная, виновата. С
тем и ехала, чтобы напомнить, да все дорогой и растеряла.
Иудушка
знал, что есть человек, значащийся по документам его сыном, которому он обязан в известные сроки посылать условленное,
то есть им же самим определенное жалованье, и от которого, взамен
того, он имеет право требовать почтения и повиновения.
Он
знает, что ничтоне застанет его врасплох и ничтоне заставит сделать какое-нибудь отступление от
той сети пустых и насквозь прогнивших афоризмов, в которую он закутался с головы до ног.
То есть
знал, когда нужно шевелить губами и закатывать глаза, когда следует складывать руки ладонями внутрь и когда держать их воздетыми, когда надлежит умиляться и когда стоять чинно, творя умеренные крестные знамения.
— Я, любезный друг, твоих источников не
знаю. На какие ты источники рассчитывал, когда проигрывал в карты казенные деньги, — из
тех и плати.
Уже накануне вечером она была скучна. С
тех пор как Петенька попросил у нее денег и разбудил в ней воспоминание о «проклятии», она вдруг впала в какое-то загадочное беспокойство, и ее неотступно начала преследовать мысль: а что, ежели прокляну?
Узнавши утром, что в кабинете началось объяснение, она обратилась к Евпраксеюшке с просьбой...
— То-то! так ты так и говори! Ведь Бог
знает, что у тебя на уме: может быть, ты из присутствующих кого-нибудь так честишь!
Но и тут притворился, что ничего не
знает, так что когда Евпраксеюшка заикнулась однажды упомянуть об Петеньке,
то Иудушка замахал на нее руками и сказал...
— Вот лошадь в Погорелке есть, лысенькая такая — ну, об этой верного сказать не могу. Кажется, будто бы маменькина лошадь, а впрочем — не
знаю! А чего не
знаю, об
том и говорить не могу!
У кого, мой друг, дело есть, да кто собой управлять умеет —
тот никогда скуки не
знает.
Хотя перед самоубийством человек проклинает свою жизнь, хотя он положительно
знает, что для него смерть есть свобода, но орудие смерти все-таки дрожит в его руках, нож скользит по горлу, пистолет, вместо
того чтоб бить прямо в лоб, бьет ниже, уродует.
— Постой! я не об
том, хорошо или нехорошо, а об
том, что хотя дело и сделано, но ведь его и переделать можно. Не только мы грешные, а и Бог свои действия переменяет: сегодня пошлет дождичка, а завтра вёдрышка даст! А! ну-тко! ведь не бог же
знает какое сокровище — театр! Ну-тко! решись-ка!
— Ну, так постой же, сударка! Ужо мы с тобой на прохладе об этом деле потолкуем! И как, и что — все подробно определим! А
то ведь эти мужчинки — им бы только прихоть свою исполнить, а потом отдувайся наша сестра за них, как
знает!
— И как бы ты думала! почти на глазах у папеньки мы всю эту механику выполнили! Спит, голубчик, у себя в спаленке, а мы рядышком орудуем! Да шепотком, да на цыпочках! Сама я, собственными руками, и рот-то ей зажимала, чтоб не кричала, и белье-то собственными руками убирала, а сынок-то ее — прехорошенький, здоровенький такой родился! — и
того, села на извозчика, да в воспитательный спровадила! Так что братец, как через неделю
узнал, только ахнул: ну, сестра!
— Ну, мы хоть в
то время в контрах промежду себя были, однако я и виду ей не подала: честь честью ее приняла, утешила, успокоила, да, под видом гощенья, так это дело кругленько обделала, что муж и в могилу ушел — ничего не
знал!
Сверх
того, она отлично
знала, что Порфирий Владимирыч не способен не только на привязанность, но даже и на простое жаленье; что он держит Евпраксеюшку лишь потому, что благодаря ей домашний обиход идет не сбиваясь с однажды намеченной колеи.
— Сам
знаю, что тяжко, и все-таки исполняю. Кто говорит: тяжко! а я говорю: чем тяжче,
тем лучше, только бы Бог укрепил! Не всем сладенького да легонького — надо кому-нибудь и для Бога потрудиться! Здесьсебя сократишь — тамполучишь! Здесь — «трудом» это называется, а там — заслугой зовется! Справедливо ли я говорю?
— Да вот, что ты разговаривать-то со мной начала… Она! она научила! Некому другому, как ей! — волновался Порфирий Владимирыч. — Смотри-тка-те, ни с
того ни с сего вдруг шелковых платьев захотелось! Да ты
знаешь ли, бесстыдница, кто из вашего званья в шелковых-то платьях ходит?
— Не
знаю, почему они беспутные… Известно, господа требуют… Который господин нашу сестру на любовь с собой склонил… ну, и живет она, значит… с им! И мы с вами не молебны, чай, служим, а
тем же, чем и мазулинский барин, занимаемся.
— А он взял да и промотал его! И добро бы вы его не
знали: буян-то он был, и сквернослов, и непочтительный — нет-таки. Да еще папенькину вологодскую деревеньку хотели ему отдать! А деревенька-то какая! вся в одной меже, ни соседей, ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо… стоит как облупленное яичко, Христос с ней! хорошо, что я в
то время случился, да воспрепятствовал… Ах, маменька, маменька, и не грех это вам!
Так произошло это первое родственное свидание. С окончанием его Аннинька вступила в новую жизнь в
том самом постылом Головлеве, из которого она, уж дважды в течение своей недолгой жизни, не
знала как вырваться.
В Москве Аннинька получила от Любиньки письмо, из которого
узнала, что их труппа перекочевала из Кречетова в губернский город Самоваров, чему она, Любинька, очень рада, потому что подружилась с одним самоваровским земским деятелем, который до
того увлекся ею, что «готов, кажется, земские деньги украсть», лишь бы выполнить все, что она ни пожелает.