Неточные совпадения
Антона Васильева она прозвала «переметной сумуй»
не за
то,
чтоб он в самом деле был когда-нибудь замечен в предательстве, а за
то, что был слаб на язык.
Сначала Арина Петровна отнеслась к этому новому занятию своего мужа брезгливо и даже с волнением (в котором, однако ж, больше играла роль привычка властности, нежели прямая ревность), но потом махнула рукой и наблюдала только за
тем,
чтоб девки-поганки
не носили барину ерофеича.
В минуту, когда начинается этот рассказ, это был уже дряхлый старик, который почти
не оставлял постели, а ежели изредка и выходил из спальной,
то единственно для
того,
чтоб просунуть голову в полурастворенную дверь жениной комнаты, крикнуть: «Черт!» — и опять скрыться.
Во-первых, мать давала ему денег ровно столько, сколько требовалось,
чтоб не пропасть с голода; во-вторых, в нем
не оказывалось ни малейшего позыва к труду, а взамен
того гнездилась проклятая талантливость, выражавшаяся преимущественно в способности к передразниванью; в-третьих, он постоянно страдал потребностью общества и ни на минуту
не мог оставаться наедине с самим собой.
— А деньги на что! презренный металл на что? Мало ста тысяч — двести бери! Я, брат, коли при деньгах, ничего
не пожалею, только
чтоб в свое удовольствие пожить! Я, признаться сказать, ей и в
ту пору через ефрейтора три целковеньких посулил — пять, бестия, запросила!
И затем начинались бесконечные и исполненные цинизма разговоры с Яковом-земским о
том, какими бы средствами сердце матери так смягчить,
чтоб она души в нем
не чаяла.
Если б Арина Петровна слышала этот диалог, наверно, она
не воздержалась бы,
чтоб не сказать: ну, затарантила таранта! Но Степка-балбес именно
тем и счастлив был, что слух его, так сказать,
не задерживал посторонних речей. Иудушка мог говорить сколько угодно и быть вполне уверенным, что ни одно его слово
не достигнет по назначению.
Несколько раз просил он через бурмистра,
чтоб прислали ему сапоги и полушубок, но получил ответ, что сапогов для него
не припасено, а вот наступят заморозки,
то будут ему выданы валенки.
Оба замолкли на минуту. Арине Петровне хотелось сказать что-то, но для
того,
чтоб сказать, нужно было разговаривать. Вот этого-то именно разговора и
не могла она никогда найти, когда была с глазу на глаз с Павлом Владимирычем.
— А вот хоть бы насчет
того, если ты
не желаешь,
чтоб брату именье твое осталось…
Вообще она жила, как бы
не участвуя лично в жизни, а единственно в силу
того, что в этой развалине еще хоронились какие-то забытые концы, которые надлежало собрать, учесть и подвести итоги. Покуда эти концы были еще налицо, жизнь шла своим чередом, заставляя развалину производить все внешние отправления, какие необходимы для
того,
чтоб это полусонное существование
не рассыпалось в прах.
Вот он и приехал, да, вместо
того чтоб закалить себя и быть готовым перенести все, чуть было с первого шагу
не разругался с отцом.
Но в
то же время он
не только ничего
не делал,
чтоб унять раздражение отца, но, напротив
того, вел себя самым неосмотрительным и дурацким образом.
Но мечтания эти покуда еще
не представляли ничего серьезного и улетучивались,
не задерживаясь в его мозгу. Масса обыденных пустяков и без
того была слишком громадна,
чтоб увеличивать ее еще новыми, в которых покамест
не настояло насущной потребности. Порфирий Владимирыч все откладывал да откладывал, и только после внезапной сцены проклятия спохватился, что пора начинать.
— Стой, погоди! Так вот я и говорю: как нужен дядя — он и голубчик, и миленький, и душенька, а
не нужен — сейчас ему хвост покажут! А нет
того,
чтоб спроситься у дяди: как, мол, вы, дяденька-голубчик, полагаете, можно мне в Москву съездить?
Как она Степкой-балбесом мучилась, как, будучи беременной Павлом Владимирычем, ездила на перекладной в Москву,
чтоб дубровинского аукциона
не упустить, да потом из-за этого на
тот свет чуть-чуть
не отправилась, и т. д., и т. д.
Да и
не мудрено! этот процесс, во времена уны, велся с таким же захватывающим интересом, с каким нынче читается фёльетонный роман, в котором автор, вместо
того чтоб сразу увенчать взаимное вожделение героев, на самом патетическом месте ставит точку и пишет: продолжение впредь.
— И как бы ты думала! почти на глазах у папеньки мы всю эту механику выполнили! Спит, голубчик, у себя в спаленке, а мы рядышком орудуем! Да шепотком, да на цыпочках! Сама я, собственными руками, и рот-то ей зажимала,
чтоб не кричала, и белье-то собственными руками убирала, а сынок-то ее — прехорошенький, здоровенький такой родился! — и
того, села на извозчика, да в воспитательный спровадила! Так что братец, как через неделю узнал, только ахнул: ну, сестра!
В первый раз в жизни Иудушка серьезно и искренно возроптал на свое одиночество, в первый раз смутно понял, что окружающие люди —
не просто пешки, годные только на
то,
чтоб морочить их.
— Я так рассуждаю, что ум дан человеку
не для
того,
чтоб испытывать неизвестное, а для
того,
чтоб воздерживаться от грехов. Вот ежели я, например, чувствую плотскую немощь или смущение и призываю на помощь ум: укажи, мол, пути, как мне
ту немощь побороть — вот тогда я поступаю правильно! Потому что в этих случаях ум действительно пользу оказать может.
— Вера — сама по себе, а ум сам по себе. Вера на цель указывает, а ум — пути изыскивает. Туда толкнется, там постучится… блуждает, а между
тем и полезное что-нибудь отыщет. Вот лекарства разные, травы целебные, пластыри, декокты — все это ум изобретает и открывает. Но надобно,
чтоб все было согласно с верою — на пользу, а
не на вред.
— А ежели при этом еще так поступать, как другие… вот как соседушка мой, господин Анпетов, например, или другой соседушка, господин Утробин… так и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А я этого
не хочу. Я говорю так: коли Бог у меня моего ангела-хранителя отнял — стало быть, так его святой воле угодно,
чтоб я вдовцом был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец,
то, стало быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
Он вдруг как-то понял, что, несмотря на
то, что с утра до вечера изнывал в так называемых трудах, он, собственно говоря, ровно ничего
не делал и мог бы остаться без обеда,
не иметь ни чистого белья, ни исправного платья, если б
не было чьего-то глаза, который смотрел за
тем,
чтоб его домашний обиход
не прерывался.
Он ничего
не требовал от жизни, кроме
того,
чтоб его
не тревожили в его последнем убежище — в кабинете.
Он мстил мысленно своим бывшим сослуживцам по департаменту, которые опередили его по службе и растравили его самолюбие настолько, что заставили отказаться от служебной карьеры; мстил однокашникам по школе, которые некогда пользовались своею физической силой,
чтоб дразнить и притеснять его; мстил соседям по имению, которые давали отпор его притязаниям и отстаивали свои права; мстил слугам, которые когда-нибудь сказали ему грубое слово или просто
не оказали достаточной почтительности; мстил маменьке Арине Петровне за
то, что она просадила много денег на устройство Погорелки, денег, которые, «по всем правам», следовали ему; мстил братцу Степке-балбесу за
то, что он прозвал его Иудушкой; мстил тетеньке Варваре Михайловне за
то, что она, в
то время когда уж никто этого
не ждал, вдруг народила детей «с бору да с сосенки», вследствие чего сельцо Горюшкино навсегда ускользнуло из головлевского рода.
— Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и
не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот с нами, покуда мы с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только делает вид, будто
не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо
того чтоб Богу на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за самое и
не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?
В эту мрачную годину только однажды луч света ворвался в существование Анниньки. А именно, трагик Милославский 10-й прислал из Самоварнова письмо, в котором настоятельно предлагал ей руку и сердце. Аннинька прочла письмо и заплакала. Целую ночь она металась, была, как говорится, сама
не своя, но наутро послала короткий ответ: «Для чего? для
того, что ли,
чтоб вместе водку пить?» Затем мрак сгустился пуще прежнего, и снова начался бесконечный подлый угар.
Неточные совпадения
Да объяви всем,
чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще
не было, что может все сделать, все, все, все!
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь.
То есть,
не то уж говоря,
чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело,
чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за
то, что
не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша»
не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру,
чтоб он принял без денег; да скажи,
чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да
чтоб все живее, а
не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Артемий Филиппович. Смотрите,
чтоб он вас по почте
не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти дела
не так делаются в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз и
того… как там следует — чтобы и уши
не слыхали. Вот как в обществе благоустроенном делается! Ну, вот вы, Аммос Федорович, первый и начните.