Неточные совпадения
— Не помню. Кажется, что-то было. Я, брат, вплоть до Харькова дошел, а хоть убей — ничего не помню. Помню только, что и деревнями шли, и городами шли, да еще, что в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец! Да, тяпнула-таки в ту пору горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики —
как только
Бог спас!
— Вот видишь, ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой есть. Ну, да уж
Бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор.
Бог, мой друг, все видит, а я… ах,
как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать,
как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
— А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении — вот
как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет, он все видит, милый друг маменька! Мы, может быть, и не подозреваем ничего, сидим вот: и так прикинем, и этак примерим, — а он там уж и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что вы, маменька, паинька!
— Ах, дурачок, дурачок! — продолжала Арина Петровна все ласковее и ласковее, — хоть бы ты подумал,
какая через тебя про мать слава пойдет! Ведь завистников-то у ней — слава
Богу! и невесть что наплетут! Скажут, что и не кормила-то, и не одевала-то… ах, дурачок, дурачок!
—
Как бы то ни было… знаю, что сама виновата… Да ведь и не
Бог знает,
какой грех… Думала тоже, что сын… Да и тебе бы можно не попомнить этого матери.
— А вы всё унываете! Нехорошо это, друг мой! ах,
как нехорошо! А вы бы спросили себя: что, мол,
Бог на это скажет? — Скажет: вот я в премудрости своей все к лучшему устрояю, а она ропщет! Ах, маменька! маменька!
— Посмотрите на меня! — продолжал он, —
как брат — я скорблю! Не раз, может быть, и всплакнул… Жаль брата, очень, даже до слез жаль… Всплакнешь, да и опомнишься: а Бог-то на что! Неужто
Бог хуже нашего знает,
как и что? Поразмыслишь эдак — и ободришься. Так-то и всем поступать надо! И вам, маменька, и вам, племяннушки, и вам… всем! — обратился он к прислуге. — Посмотрите на меня,
каким я молодцом хожу!
— Да, маменька, великая это тайна — смерть! Не вйсте ни дня ни часа — вот это
какая тайна! Вот он все планы планировал, думал, уж так высоко, так высоко стоит, что и рукой до него не достанешь, а Бог-то разом, в одно мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь бы он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан они уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги, что там записано, не скоро выскоблишь!
— Ну, вот
как хорошо! Ничего, мой друг! не огорчайтесь! может быть, и отдышится! Мы-то здесь об нем сокрушаемся да на создателя ропщем, а он, может быть, сидит себе тихохонько на постельке да
Бога за исцеленье благодарит!
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает,
как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит,
бог знает от кого — ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так-то, брат!
— Ах нет, маменька, не говорите! Всегда он… я
как сейчас помню,
как он из корпуса вышел: стройный такой, широкоплечий, кровь с молоком… Да, да! Так-то, мой друг маменька! Все мы под
Богом ходим! сегодня и здоровы, и сильны, и пожить бы, и пожуировать бы, и сладенького скушать, а завтра…
— Хорошо,
как к
Богу, а ежели к сатане угодишь?
— Против всего нынче науки пошли. Против дождя — наука, против вёдра — наука. Прежде бывало попросту: придут да молебен отслужат — и даст
Бог. Вёдро нужно — вёдро Господь пошлет; дождя нужно — и дождя у
Бога не занимать стать. Всего у
Бога довольно. А с тех пор
как по науке начали жить — словно вот отрезало: все пошло безо времени. Сеять нужно — засуха, косить нужно — дождик!
— Правда ваша, батюшка, святая ваша правда. Прежде,
как Богу-то чаще молились, и земля лучше родила. Урожаи-то были не нынешние, сам-четверт да сам-пят, — сторицею давала земля. Вот маменька, чай, помнит? Помните, маменька? — обращается Иудушка к Арине Петровне с намерением и ее вовлечь в разговор.
— Да, да, да, — говорит Иудушка,
как бы не слыша замечания матери, — в
Бога не верят, бессмертия души не признают… а жрать хотят!
— Вот это так спаржа! В Петербурге за этакую спаржу рублик серебрецом платить надо. Покойный братец сам за нею ухаживал! Вон она,
Бог с ней, толстая
какая!
— А
как был горд! Фу-ты! Ну-ты! И то нехорошо, и другое неладно! Цари на поклон к нему ездили, принцы в передней дежурили! Ан Бог-то взял, да в одну минуту все его мечтания ниспроверг!
— Эк у тебя спина
какая…
Бог с ней! — невольно вырывается у Арины Петровны.
Мы-то думаем, что всё сами, на свои деньги приобретаем, а
как посмотрим, да поглядим, да сообразим — ан все
Бог.
— Рассказывайте! — отзывается Евпраксеюшка, — вот у меня дяденька пономарем у Успенья в Песочном был; уж
как, кажется, был к
Богу усерден — мог бы
Бог что-нибудь для него сделать! — а
как застигла его в поле метелица — все равно замерз.
— Вот тебе и на! — произносит Порфирий Владимирыч, — ах, Володя, Володя! не добрый ты сын! дурной! Видно, не молишься
Богу за папу, что он даже память у него отнял!
как же быть-то с этим, маменька?
— Чего не можно! Садись!
Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все
как следует сделаем. И его душа будет радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь, а второе — грех перед
Богом!
И все
какие у нас дурные мысли были — все сном
Бог прогонит!
— Ну, спал — так и слава
Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я по себе знаю:
как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко не уснешь,
как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает. Так
как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
— Вот, маменька, и погодка у нас унялась, — начал Иудушка, —
какое вчера смятение было, ан
Богу стоило только захотеть — вот у нас тишь да гладь да Божья благодать! так ли, друг мой?
— Ну вот! ну, слава
Богу! вот теперь полегче стало,
как помолился! — говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, — ну, постой! погоди! хоть мне,
как отцу, можно было бы и не входить с тобой в объяснения, — ну, да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?
— Ну-ну, что старое поминать! Кислым молоком кормили, а вишь
какую,
Бог с тобой, выпоили! На могилку-то поедешь, что ли?
— Ах, дядя,
какой вы, однако, глупенький!
Бог знает
какую чепуху несете, да еще настаиваете!
— И в город поедем, и похлопочем — все в свое время сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава
Богу! не в трактире, а у родного дяди живешь! И поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь есть! А ежели кушанье
какое не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не захочется — супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам не знаю, есть ли у нас?
— Постой! я не об том, хорошо или нехорошо, а об том, что хотя дело и сделано, но ведь его и переделать можно. Не только мы грешные, а и
Бог свои действия переменяет: сегодня пошлет дождичка, а завтра вёдрышка даст! А! ну-тко! ведь не
бог же знает
какое сокровище — театр! Ну-тко! решись-ка!
Кабы не
Бог, была бы ты теперь одна, не знала бы,
как с собою поступить, и
какую просьбу подать, и куда подать, и чего на эту просьбу ожидать.
«И что бы ей стоило крошечку погодить, — сетовал он втихомолку на милого друга маменьку, — устроила бы все
как следует, умнехонько да смирнехонько — и Христос бы с ней! Пришло время умирать — делать нечего! жалко старушку, да коли так
Богу угодно, и слезы наши, и доктора, и лекарства наши, и мы все — всё против воли Божией бессильно! Пожила старушка, попользовалась! И сама барыней век прожила, и детей господами оставила! Пожила, и будет!»
—
Как бы Евпраксеюшка-то у нас
Богу душу не отдала! — сказала Улитушка, не побоявшись нарушить молитвенное стояние Иудушки.
— А ежели при этом еще так поступать,
как другие… вот
как соседушка мой, господин Анпетов, например, или другой соседушка, господин Утробин… так и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А я этого не хочу. Я говорю так: коли
Бог у меня моего ангела-хранителя отнял — стало быть, так его святой воле угодно, чтоб я вдовцом был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец, то, стало быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
А
Бог все-таки видит его труды — за труды ему подает,
как нам за молитву.
«Вот батя намеднись про оттепель говорил, — сказал он самому себе, — ан Бог-то морозцу вместо оттепели послал! Морозцу, да еще
какого! Так-то и всегда с нами бывает! Мечтаем мы, воздушные замки строим, умствуем, думаем и
Бога самого перемудрить — а
Бог возьмет да в одну минуту все наше высокоумие в ничто обратит!»
— Ах-ах-ах! и не стыдно тебе напраслину на меня говорить! А ты знаешь ли,
как Бог-то за напраслину наказывает?
— Я, маменька, не сержусь, я только по справедливости сужу… что правда, то правда — терпеть не могу лжи! с правдой родился, с правдой жил, с правдой и умру! Правду и
Бог любит, да и нам велит любить. Вот хоть бы про Погорелку; всегда скажу, много, ах,
как много денег вы извели на устройство ее.
— Что так! свою-то, видно, уж съели? Ах, ах, грех
какой! Вот кабы вы поменьше водки пили, да побольше трудились, да
Богу молились, и землица-то почувствовала бы! Где нынче зерно — смотришь, ан в ту пору два или три получилось бы! Занимать-то бы и не надо!
— Ну, так вот видишь ли, и ты теперь понял. А почему понял? потому что
Бог милость свою от тебя отвратил. Уродись у тебя ржица, ты бы и опять фордыбачить стал, а вот
как Бог-то…
— Горды вы очень, от этого самого вам и счастья нет. Вот я, например: кажется, и
Бог меня благословил, и царь пожаловал, а я — не горжусь!
Как я могу гордиться! что я такое! червь! козявка! тьфу! А Бог-то взял да за смиренство за мое и благословил меня! И сам милостию своею взыскал, да и царю внушил, чтобы меня пожаловал.
Публика как-то вдруг догадалась, что Кукишев прав и что девица Погорельская 1-я (так она печаталась в афишах) не
бог весть
какая «фря», чтобы разыгрывать из себя недотрогу.