Неточные совпадения
Кабы знать да ведать, можно бы
и самой за восемь-то тысяч с аукциона приобрести!» С
другой стороны, приходило на мысль
и то: «Полиция за восемь тысяч продала!
В минуты откровенных излияний он хвастался
тем, что был
другом Баркова
и что последний будто бы даже благословил его на одре смерти.
Находясь в таких отношениях, они пользовались совместною жизнью в продолжение с лишком сорока лет,
и никогда ни
тому, ни
другой не приходило в голову, чтобы подобная жизнь заключала в себе что-либо противоестественное.
Когда Арина Петровна посылала детям выговоры за мотовство (это случалось нередко, хотя серьезных поводов
и не было),
то Порфиша всегда с смирением покорялся этим замечаниям
и писал: «Знаю, милый дружок маменька, что вы несете непосильные тяготы ради нас, недостойных детей ваших; знаю, что мы очень часто своим поведением не оправдываем ваших материнских об нас попечений,
и, что всего хуже, по свойственному человекам заблуждению, даже забываем о сем, в чем
и приношу вам искреннее сыновнее извинение, надеясь со временем от порока сего избавиться
и быть в употреблении присылаемых вами, бесценный
друг маменька, на содержание
и прочие расходы денег осмотрительным».
Потянулся ряд вялых, безубразных дней, один за
другим утопающих в серой, зияющей бездне времени. Арина Петровна не принимала его; к отцу его тоже не допускали. Дня через три бурмистр Финогей Ипатыч объявил ему от маменьки «положение», заключавшееся в
том, что он будет получать стол
и одежду
и, сверх
того, по фунту Фалера [Известный в
то время табачный фабрикант, конкурировавший с Жуковым. (Примеч. М.Е. Салтыкова-Щедрина.)] в месяц. Он выслушал маменькину волю
и только заметил...
Молча подала она детям руку для целования, молча перецеловала
и перекрестила их,
и когда Порфирий Владимирыч изъявил готовность хоть весь остаток ночи прокалякать с милым
другом маменькой,
то махнула рукой, сказав...
Порфиша вскинул глазами в потолок
и грустно покачал головою, словно бы говорил: «а-а-ах! дела! дела!
и нужно же милого
друга маменьку так беспокоить! сидели бы все смирно, ладком да мирком — ничего бы этого не было,
и маменька бы не гневалась… а-а-ах, дела, дела!» Но Арине Петровне, как женщине, не терпящей, чтобы течение ее мыслей было чем бы
то ни было прерываемо, движение Порфиши не понравилось.
—
И это, мой
друг, да
и то.
— Если вы позволите мне, милый
друг маменька, выразить мое мнение, — сказал он, —
то вот оно в двух словах: дети обязаны повиноваться родителям, слепо следовать указаниям их, покоить их в старости — вот
и все.
Оказалось, однако, что соображение это уж было в виду у Арины Петровны, но что, в
то же время, существовала
и другая сокровенная мысль, которую
и пришлось теперь высказать.
Сыновья ушли, а Арина Петровна встала у окна
и следила, как они, ни слова
друг другу не говоря, переходили через красный двор к конторе. Порфиша беспрестанно снимал картуз
и крестился:
то на церковь, белевшуюся вдали,
то на часовню,
то на деревянный столб, к которому была прикреплена кружка для подаяний. Павлуша, по-видимому, не мог оторвать глаз от своих новых сапогов, на кончике которых так
и переливались лучи солнца.
Вон это облако, что пониже
и почернее
других:
и давеча оно имело разорванную форму (точно поп в рясе с распростертыми врозь руками), отчетливо выступавшую на белесоватом фоне верхних облаков, —
и теперь, в полдень, сохранило
ту же форму.
Воспаленные глаза бессмысленно останавливаются
то на одном,
то на
другом предмете
и долго
и пристально смотрят; руки
и ноги дрожат; сердце
то замрет, словно вниз покатится,
то начнет колотить с такою силой, что рука невольно хватается за грудь.
Перед глазами печка,
и мысль до
того переполняется этим представлением, что не принимает никаких
других впечатлений.
Как сама она, раз войдя в колею жизни, почти машинально наполняла ее одним
и тем же содержанием, так, по мнению ее, должны были поступать
и другие.
Ей не приходило на мысль, что самый характер жизненного содержания изменяется сообразно с множеством условий, так или иначе сложившихся,
и что наконец для одних (
и в
том числе для нее) содержание это представляет нечто излюбленное, добровольно избранное, а для
других — постылое
и невольное.
—
И чем тебе худо у матери стало! Одет ты
и сыт — слава Богу!
И теплехонько тебе,
и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся,
друг мой, — на
то и деревня! Веселиев да балов у нас нет —
и все сидим по углам да скучаем! Вот я
и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу,
и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
Напрасно Арина Петровна соблазняла его покупками — на все ее предложения приобрести такой-то лесок или такой-то покосец он неизменно отвечал: «Я, добрый
друг маменька,
и тем доволен, что вы, по милости вашей, мне пожаловали».
Он ненавидел Иудушку
и в
то же время боялся его. Он знал, что глаза Иудушки источают чарующий яд, что голос его, словно змей, заползает в душу
и парализует волю человека. Поэтому он решительно отказался от свиданий с ним. Иногда кровопивец приезжал в Дубровино, чтобы поцеловать ручку у доброго
друга маменьки (он выгнал ее из дому, но почтительности не прекращал) — тогда Павел Владимирыч запирал антресоли на ключ
и сидел взаперти все время, покуда Иудушка калякал с маменькой.
— Можно бы,
друг мой,
и то в соображение взять, что у тебя племянницы-сироты есть — какой у них капитал? Ну
и мать тоже… — продолжала Арина Петровна.
— Ты, может быть, думаешь, что я смерти твоей желаю, так разуверься, мой
друг! Ты только живи, а мне, старухе,
и горюшка мало! Что мне! мне
и тепленько,
и сытенько у тебя,
и даже ежели из сладенького чего-нибудь захочется — все у меня есть! Я только насчет
того говорю, что у христиан обычай такой есть, чтобы в ожидании предбудущей жизни…
— Капитал, мой
друг,
и по закону к перемещению допускается. Потому это вещь наживная: вчера он был, сегодня — нет его.
И никто в нем отчета не может спрашивать — кому хочу,
тому и отдаю.
— Не сделал? ну,
и тем лучше, мой
друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется. Я вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может.
И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
В таком духе разговор длится
и до обеда,
и во время обеда,
и после обеда. Арине Петровне даже на стуле не сидится от нетерпения. По мере
того как Иудушка растабарывает, ей все чаще
и чаще приходит на мысль: а что, ежели… прокляну? Но Иудушка даже
и не подозревает
того, что в душе матери происходит целая буря; он смотрит так ясно
и продолжает себе потихоньку да полегоньку притеснять милого
друга маменьку своей безнадежною канителью.
Чтоб как-нибудь скрыть в собственных глазах эту пустоту, она распорядилась немедленно заколотить парадные комнаты
и мезонин, в котором жили сироты («кстати,
и дров меньше выходить будет», — думала она при этом), а для себя отделила всего две комнаты, из которых в одной помещался большой киот с образами, а
другая представляла в одно
и то же время спальную, кабинет
и столовую.
То рыжичков в Погорелке не родилось,
то огурчики от дождей вышли с пятнышками,
то индюшки, по нынешнему вольному времени, переколели, «да приказал бы ты, сердечный
друг, карасиков в Дубровине половить, в коих
и покойный сын Павел старухе матери никогда не отказывал».
Матери же писал так: «Огурчиков, добрый
друг маменька, по силе возможности, посылаю; что же касается до индюшек,
то, сверх пущенных на племя, остались только петухи, кои для вас, по огромности их
и ограниченности вашего стола, будут бесполезны.
Они лицемерят сознательно, в смысле своего знамени,
то есть
и сами знают, что они лицемеры, да, сверх
того, знают, что это
и другим небезызвестно.
Нас не муштруют, из нас не вырабатывают будущих поборников
и пропагандистов
тех или
других общественных основ, а просто оставляют расти, как крапива растет у забора.
С утра он садился за письменный стол
и принимался за занятия; во-первых, усчитывал скотницу, ключницу, приказчика, сперва на один манер, потом на
другой; во-вторых, завел очень сложную отчетность, денежную
и материальную: каждую копейку, каждую вещь заносил в двадцати книгах, подводил итоги,
то терял полкопейки,
то целую копейку лишнюю находил.
— А как был горд! Фу-ты! Ну-ты!
И то нехорошо,
и другое неладно! Цари на поклон к нему ездили, принцы в передней дежурили! Ан Бог-то взял, да в одну минуту все его мечтания ниспроверг!
Они удовлетворяли его страсти к пустословию, ибо ежели он находил возможным пустословить один на один с самим собою, по поводу разнообразных счетов
и отчетов,
то пустословить с добрым
другом маменькой было для него еще поваднее.
— Бывали
и арбузы. Арбузы, скажу тебе,
друг мой, к году бывают. Иной год их
и много,
и они хороши,
другой год
и немного
и невкусные, а в третий год
и совсем ничего нет. Ну,
и то еще надо сказать: что где поведется. Вон у Григорья Александрыча, в Хлебникове, ничего не родилось — ни ягод, ни фруктов, ничего. Одни дыни. Только уж
и дыни бывали!
Порфирий Владимирыч делает распоряжение насчет завтрашней церемонии,
и все садятся за карты. Сдают раз, сдают
другой, Арина Петровна горячится
и негодует на Иудушку за
то, что он ходит под Евпраксеюшку все с одной. В промежутках сдач Иудушка предается воспоминаниям о погибшем сыне.
— Я, любезный
друг, твоих источников не знаю. На какие ты источники рассчитывал, когда проигрывал в карты казенные деньги, — из
тех и плати.
— А потому, во-первых, что у меня нет денег для покрытия твоих дрянных дел, а во-вторых —
и потому, что вообще это до меня не касается. Сам напутал — сам
и выпутывайся. Любишь кататься — люби
и саночки возить. Так-то,
друг. Я ведь
и давеча с
того начал, что ежели ты просишь правильно…
— То-то, что нет. Я что сказал? я сказал: не могу препятствовать — только
и всего. А позволяю или не позволяю — это
другой вопрос. Он у меня позволения
и не просил, он прямо написал: xoчy,папа, жениться на Лидочке — ну,
и я насчет позволения умолчал. Хочешьжениться — ну,
и Христос с тобой! женись, мой
друг, хоть на Лидочке, хоть на разлидочке — я препятствовать не могу!
С
тех пор как он заявил сомнение насчет принадлежности маменьке тарантаса (Иудушка соглашался внутренно, что тогда он был виноват
и заслуживал проклятия), воды утекло много; Арина Петровна смирилась, а Порфирий Владимирыч только
и думал об
том, как бы успокоить доброго
друга маменьку.
— Это я, маменька, — сказал он, — что это как вы развинтились сегодня! ах-ах-ах! Ту-то мне нынче не спалось; всю ночь вот так
и поталкивало: дай, думаю, проведаю, как-то погорелковские
друзья поживают! Утром сегодня встал, сейчас это кибиточку, парочку лошадушек —
и вот он-он!
— В чужом кармане, мой
друг, легко деньги считать. Иногда нам кажется, что у человека золотые горы, а поглядеть да посмотреть, так у него на маслице да на свечечку —
и то не его, а Богово!
Это были лица разнообразнейших характеров
и убеждений, так что самые мотивы для сближения с
тем или
другим отнюдь не могли быть одинаковыми.
Тем не менее
и тот,
и другой,
и третий давно составляли ее круг, из чего должно было заключить, что тут, собственно говоря, не могло быть
и речи об мотивах.
— Смотря по
тому, как возьмешься, мой
друг. Ежели возьмешься как следует — все у тебя пойдет
и ладно
и плавно; а возьмешься не так, как следует — ну,
и застрянет дело, в долгий ящик оттянется.
Ей показалось, что он даже улыбнулся, когда в
другой раз, с
тем же самоваром в руках, она встретила его в коридоре
и еще издали закричала...
— А вот с икоркой у меня случай был — так именно диковинный! В
ту пору я — с месяц ли, с два ли я только что замуж вышла —
и вдруг так ли мне этой икры захотелось, вынь да положь! Заберусь это, бывало, потихоньку в кладовую
и все ем, все ем! Только
и говорю я своему благоверному: что, мол, это, Владимир Михайлыч, значит, что я все икру ем? А он этак улыбнулся
и говорит: «Да ведь ты, мой
друг, тяжела!»
И точно, ровно через девять месяцев после
того я
и выпросталась, Степку-балбеса родила!
Пробовал он как-нибудь спрятаться за непререкаемость законов высшего произволения
и, по обыкновению, делал из этой
темы целый клубок, который бесконечно разматывал, припутывая сюда
и притчу о волосе, с человеческой головы не падающем,
и легенду о здании, на песце строимом; но в
ту самую минуту, когда праздные мысли беспрепятственно скатывались одна за
другой в какую-то загадочную бездну, когда бесконечное разматывание клубка уж казалось вполне обеспеченным, — вдруг, словно из-за угла, врывалось одно слово
и сразу обрывало нитку.
— Многие нынче любят кругом да около ходить:
и то не так,
и другое не по-ихнему,
и третье вот этак бы сделать, а я этого не люблю.
И сам не загадываю,
и в
других не похвалю. Высокоумие это — вот я какой взгляд на такие попытки имею!
— А ежели при этом еще так поступать, как
другие… вот как соседушка мой, господин Анпетов, например, или
другой соседушка, господин Утробин… так
и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А я этого не хочу. Я говорю так: коли Бог у меня моего ангела-хранителя отнял — стало быть, так его святой воле угодно, чтоб я вдовцом был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец,
то, стало быть, должен вдоветь честно
и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
— Так вот оно на мое
и выходит. Коли человек держит себя аккуратно: не срамословит, не суесловит,
других не осуждает, коли он притом никого не огорчил, ни у кого ничего не отнял… ну,
и насчет соблазнов этих вел себя осторожно — так
и совесть у
того человека завсегда покойна будет.
И ничто к нему не пристанет, никакая грязь! А ежели кто из-за угла
и осудит его, так, по моему мнению, такие осуждения даже в расчет принимать не следует. Плюнуть на них —
и вся недолга!
—
И на всякий день у нее платья разные, — словно во сне бредила Евпраксеюшка, — на сегодня одно, на завтра
другое, а на праздник особенное.
И в церкву в коляске четверней ездят: сперва она, потом господин. А поп, как увидит коляску, трезвонить начинает. А потом она у себя в своей комнате сидит. Коли господину желательно с ней время провести, господина у себя принимает, а не
то так с девушкой, с горничной ейной, разговаривает или бисером вяжет!