Неточные совпадения
Она отделила ей капитал в пять тысяч и деревнюшку в тридцать
душ с упалую усадьбой, в которой изо всех окон дуло и не
было ни одной живой половицы.
Он как бы провидел сомнения, шевелившиеся в
душе матери, и вел себя с таким расчетом, что самая придирчивая подозрительность — и та должна
была признать себя безоружною перед его кротостью.
— Да, брат, у нас мать — умница! Ей бы министром следовало
быть, а не в Головлеве пенки с варенья снимать! Знаешь ли что! Несправедлива она ко мне
была, обидела она меня, — а я ее уважаю! Умна, как черт, вот что главное! Кабы не она — что бы мы теперь
были?
Были бы при одном Головлеве — сто одна
душа с половиной! А она — посмотри, какую чертову пропасть она накупила!
—
Будут. Вот я так ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я в трубу! А братья
будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в
душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я на эти дела провидец! Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет — вот увидишь! Как приеду в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат
был!
— Покуда — живи! — сказала она, — вот тебе угол в конторе, пить-есть
будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так я с тобой и поступлю. Сама на
душу греха брать не хочу, как братья решат — так тому и
быть!
Как за папеньку-то я шла, у него только и
было, что Головлево, сто одна
душа, да в дальних местах, где двадцать, где тридцать —
душ с полтораста набралось!
И денег-то у меня в первый раз всего тридцать тысяч на ассигнации
было — папенькины кусочки дальние,
душ со сто, продала, — да с этою-то суммой и пустилась я, шутка сказать, тысячу
душ покупать!
— А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите
души ваши! в терпении — вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет, он все видит, милый друг маменька! Мы, может
быть, и не подозреваем ничего, сидим вот: и так прикинем, и этак примерим, — а он там уж и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что вы, маменька, паинька!
Впрочем, несмотря на сие, все почести отшедшему в вечность
были отданы сполна, яко сыну. Покров из Москвы выписали, а погребение совершал известный тебе отец архимандрит соборне. Сорокоусты же и поминовения и поднесь совершаются, как следует, по христианскому обычаю. Жаль сына, но роптать не смею и вам, дети мои, не советую. Ибо кто может сие знать? — мы здесь ропщем, а его
душа в горних увеселяется!»
Семейная твердыня, воздвигнутая неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула, но рухнула до того незаметно, что она, сама не понимая, как это случилось, сделалась соучастницею и даже явным двигателем этого разрушения, настоящею
душою которого
был, разумеется, Порфишка-кровопивец.
— Желаю! от
души брату желаю! Не любил он меня, а я — желаю! Я всем добра желаю! и ненавидящим и обидящим — всем! Несправедлив он
был ко мне — вот Бог болезнь ему послал, не я, а Бог! А много он, маменька, страдает?
— И ты, дружок,
будешь видеть, и все
будут видеть, а
душа покойного радоваться
будет. Может, он что-нибудь и вымолит там для тебя! Ты и не ждешь — ан вдруг тебе Бог счастье пошлет!
— А вот католики, — продолжает Иудушка, переставая
есть, — так те хотя бессмертия
души и не отвергают, но, взамен того, говорят, будто бы
душа не прямо в ад или в рай попадает, а на некоторое время… в среднее какое-то место поступает.
Ночью она ворочалась с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи — спи себе, как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там
есть и
душу с кем отвести!
Отведывала с Иудушкой и индюшек и уток; спала всласть и ночью, и после обеда и отводила
душу в бесконечных разговорах о пустяках, на которые Иудушка
был тороват по природе, а она сделалась тороватою вследствие старости.
— И то хорошо, хоть лампадочки погорели! И то для
души облегчение! Ты где садишься-то? опять, что ли, под меня ходить
будешь или крале своей станешь мирволить?
— Ах, маменька, маменька! золотая у вас
душа — право! Кабы не вы — ну что б я в эту минуту делал! Ну, просто пропал бы! как
есть, растерялся бы, пропал!
Иудушка тоже не понимал. Он не понимал, что открывавшаяся перед его глазами могила уносила последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его. И что отныне этот прах, не находя истока,
будет накопляться в нем до тех пор, пока окончательно не
задушит его.
Ясно, что тут дело шло совсем не об том, чтобы подбирать себе общество по
душе, а об том, чтобы примоститься к какому бы то ни
было обществу, лишь бы не изнывать в одиночестве.
— Нй с чего ей богатой
быть — оттого и бедна. Помещики все по службам разъехались, а мужичкам подняться нй из чего. Да их и всех-то с небольшим двести
душ в приходе!
С нее
было довольно. Она чувствовала, что ее
душит, что еще одно слово — и она не выдержит.
И вдруг, только что начал он развивать мысль (к чаю в этот день
был подан теплый, свежеиспеченный хлеб), что хлеб бывает разный: видимый, который мы едими через это тело свое поддерживаем, и невидимый, духовный, который мы вкушаеми тем стяжаем себе
душу, как Евпраксеюшка самым бесцеремонным образом перебила его разглагольствия.
— Мне что Горюшкино! Мне, пожалуй, и ничего не надо!
Было бы на свечку да на маслице — вот я и доволен! А вообще, по справедливости… Да, маменька, и рад бы смолчать, а не сказать не могу: большой грех на вашей
душе лежит, очень, очень большой!
И прежде бывало, что от времени до времени на горизонте появлялась звезда с «косицей», но это случалось редко, во-первых, потому, что стена, окружавшая ту беспечальную область, на вратах которой написано: «Здесь во всякое время
едят пироги с начинкой», почти не представляла трещин, а во-вторых, и потому, что для того, чтобы, в сопровождении «косицы», проникнуть в эту область, нужно
было воистину иметь за
душой что-либо солидное.
Одним словом, с какой стороны ни подойди, все расчеты с жизнью покончены. Жить и мучительно, и не нужно; всего нужнее
было бы умереть; но беда в том, что смерть не идет.
Есть что-то изменнически-подлое в этом озорливом замедлении умирания, когда смерть призывается всеми силами
души, а она только обольщает и дразнит…
Конечно,
было бы преувеличением сказать, что по поводу этого открытия в
душе его возникли какие-либо жизненные сопоставления, но несомненно, что в ней произошла какая-то смута, почти граничащая с отчаянием.