Неточные совпадения
Муж
у нее — человек легкомысленный и пьяненький (Арина Петровна охотно говорит об себе, что она — ни вдова, ни мужняя жена); дети частью служат в Петербурге, частью — пошли в отца и, в качестве «постылых», не допускаются ни до каких семейных
дел.
То косынку
у девки Анютки изрежет в куски, то сонной Васютке мух в рот напустит, то заберется на кухню и стянет там пирог (Арина Петровна, из экономии, держала детей впроголодь), который, впрочем, тут же
разделит с братьями.
— Ну, тогда я уж совсем мат; только одна роскошь
у меня и осталась от прежнего великолепия — это табак! Я, брат, как при деньгах был, в
день по четвертке Жукова выкуривал!
— И то
дело! где
у тебя полштоф-то?
Арина Петровна даже глаза зажмурила: так это хорошо ей показалось, что все живут на всем на готовеньком,
у всех-то все припасено, а она одна — целый-то
день мается да всем тяготы носит.
— Пришел, словно и
дело сделал, словно так и следовало: сколько бы, мол, я ни кутил, ни мутил,
у старухи матери всегда про меня кусок хлеба найдется!
— Шутовку ты, что ли, из меня сделать хочешь! — прикрикнула она на него, — мать об
деле говорит, а он — скоморошничает! Нечего зубы-то мне заговаривать! сказывай, какая твоя мысль! В Головлеве, что ли, его,
у матери на шее, оставить хочешь?
У него не было другого
дела как смотреть в окно и следить за грузными массами облаков.
Весь
день, покуда люди шарили по лесу, она простояла
у окна, с тупым вниманием вглядываясь в обнаженную даль.
— Она! именно она! И все Порфишке-кровопивцу передает! Сказывают, что
у него и лошади в хомутах целый
день стоят, на случай, ежели брат отходить начнет! И представьте, на
днях она даже мебель, вещи, посуду — всё переписала: на случай, дескать, чтобы не пропало чего! Это она нас-то, нас-то воровками представить хочет!
Арина Петровна не уехала ни к Сергию-троице, ни в домик
у могилки мужа, а имение
разделила, оставив при себе только капитал.
— И вы, стрекозы, туда же в слезы! чтоб
у меня этого не было! Извольте сейчас улыбаться — и
дело с концом!
— Ну, брат, вставай! Бог милости прислал! — сказал он, садясь в кресло, таким радостным тоном, словно и в самом
деле «милость»
у него в кармане была.
— Он, бабушка, за нами
у дверей подслушивает. Только на
днях его Петенька и накрыл…
— Ничего. Я ему говорю: это не
дело, папенька,
у дверей подслушивать; пожалуй, недолго и нос вам расквасить! А он: ну-ну! ничего, ничего! я, брат, яко тать в нощи!
— Он всякое утро проскомидию
у себя в кабинете служит, а потом нам по кусочку просвиры дает… черствой-пречерствой! Только мы однажды с ним штуку сделали: подсмотрели, где
у него просвиры лежат, надрезали в просвире
дно, вынули мякиш да чухонского масла и положили!..
— Мы, бабушка, целый
день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы
у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого — ну, да не нам других судить!
У ближнего сучок в глазу видим, а
у себя и бревна не замечаем… так-то, брат!
Через три
дня у Арины Петровны все было уже готово к отъезду. Отстояли обедню, отпели и схоронили Павла Владимирыча. На похоронах все произошло точно так, как представляла себе Арина Петровна в то утро, как Иудушке приехать в Дубровино. Именно так крикнул Иудушка: «Прощай, брат!» — когда опускали гроб в могилу, именно так же обратился он вслед за тем к Улитушке и торопливо сказал...
Ночью она ворочалась с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи — спи себе, как
у Христа за пазушкой!»
Днем ей по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там есть и душу с кем отвести!
— Нынче, маменька, и без мужа все равно что с мужем живут. Нынче над предписаниями-то религии смеются. Дошли до куста, под кустом обвенчались — и
дело в шляпе. Это
у них гражданским браком называется.
— Ах, грех какой! Хорошо еще, что лампадки в образной зажжены. Точно ведь свыше что меня озарило. Ни праздник
у нас сегодня, ни что — просто с Введеньева
дня лампадки зажжены, — только подходит ко мне давеча Евпраксеюшка, спрашивает: «Лампадки-то боковые тушить, что ли?» А я, точно вот толкнуло меня, подумал эдак с минуту и говорю: не тронь! Христос с ними, пускай погорят! Ан вон оно что!
Это увещание оказывает свое действие не потому, чтобы оно заключало что-нибудь действительно убедительное, а потому что Иудушка и сам видит, что он зарапортовался, что лучше как-нибудь миром покончить
день. Поэтому он встает с своего места, целует
у маменьки ручку, благодарит «за науку» и приказывает подавать ужинать. Ужин проходит сурово и молчаливо.
Есть
у него
дело, которое может разрешиться только здесь, в Головлеве, но такое это
дело, что и невесть как за него взяться.
День потянулся вяло. Попробовала было Арина Петровна в дураки с Евпраксеюшкой сыграть, но ничего из этого не вышло. Не игралось, не говорилось, даже пустяки как-то не шли на ум, хотя
у всех были в запасе целые непочатые углы этого добра. Насилу пришел обед, но и за обедом все молчали. После обеда Арина Петровна собралась было в Погорелку, но Иудушку даже испугало это намерение доброго друга маменьки.
— А потому, во-первых, что
у меня нет денег для покрытия твоих дрянных
дел, а во-вторых — и потому, что вообще это до меня не касается. Сам напутал — сам и выпутывайся. Любишь кататься — люби и саночки возить. Так-то, друг. Я ведь и давеча с того начал, что ежели ты просишь правильно…
Нет
у них дружеских связей, потому что для дружества необходимо существование общих интересов; нет и деловых связей, потому что даже в мертвом
деле бюрократизма они выказывают какую-то уж совершенно нестерпимую мертвенность.
— А страшно, так встану на колени, помолюсь — и все как рукой снимет! Да и чего бояться?
днем — светло, а ночью
у меня везде, во всех комнатах, лампадки горят! С улицы, как стемнеет, словно бал кажет! А какой
у меня бал! Заступники да угодники Божии — вот и весь мой бал!
У кого, мой друг,
дело есть, да кто собой управлять умеет — тот никогда скуки не знает.
— Смотря по тому, как возьмешься, мой друг. Ежели возьмешься как следует — все
у тебя пойдет и ладно и плавно; а возьмешься не так, как следует — ну, и застрянет
дело, в долгий ящик оттянется.
Коли ежели
у нас в Головлеве не по-Божьему, ежели мы против Бога поступаем, грешим, или ропщем, или завидуем, или другие дурные
дела делаем — ну, тогда мы действительно виноваты и заслуживаем, чтоб нас осуждали.
А как дядя-то
у тебя есть, так мы, с Божьей помощью, в один
день все твое
дело вокруг пальца повернули.
— Впрочем, мы поровну делимся;
у нас уж сначала так было условлено, чтоб деньги пополам
делить.
Бабенькины апартаменты были вытоплены. В спальной стояла совсем приготовленная постель, а на письменном столе пыхтел самовар; Афимьюшка оскребала на
дне старинной бабенькиной шкатулочки остатки чая, сохранившиеся после Арины Петровны. Покуда настаивался чай, Федулыч, скрестивши руки, лицом к барышне, держался
у двери, а по обеим сторонам стояли скотница и Марковна в таких позах, как будто сейчас, по первому манию руки, готовы были бежать куда глаза глядят.
— Однако, оглашенные вы, как я на вас посмотрю! — тужила Арина Петровна, выслушавши эти признания, — придется, видно, мне самой в это
дело взойти! На-тко, пятый месяц беременна, а
у них даже бабушки-повитушки на примете нет! Да ты хоть бы Улитке, глупая, показалась!
— Ведь это, сударка, как бы ты думала? — ведь это… божественное! — настаивала она, — потому что хоть и не тем порядком, а все-таки настоящим манером… Только ты
у меня смотри! Ежели да под постный
день — Боже тебя сохрани! засмею тебя! и со свету сгоню!
Была и еще политическая беременность: с сестрицей Варварой Михайловной
дело случилось. Муж
у нее в поход под турка уехал, а она возьми да и не остерегись! Прискакала как угорелая в Головлево — спасай, сестра!
Нельзя было отослать Евпраксеюшку, яко непотребную, к родным, потому что, благодаря вмешательству Арины Петровны,
дело зашло слишком далеко и было
у всех на знати.
Теперь она впервые что-то поняла, нечто вроде того, что
у нее свое
дело есть, в котором она — «сама большая» и где помыкать ею безвозбранно нельзя.
— Положим, что капитал и небольшой, — праздномыслит Иудушка, — а все-таки хорошо, когда знаешь, что про черный
день есть. Занадобилось — и взял. Ни
у кого не попросил, никому не поклонился — сам взял, свое, кровное, дедушкой подаренное! Ах, маменька! маменька! и как это вы, друг мой, так, очертя голову, действовали!
— Что же смотреть! доктор я, что ли? совет, что ли, дать могу? Да и не знаю я, никаких я ваших
дел не знаю! Знаю, что в доме больная есть, а чем больна и отчего больна — об этом и узнавать, признаться, не любопытствовал! Вот за батюшкой послать, коли больная трудна — это я присоветовать могу! Пошлете за батюшкой, вместе помолитесь, лампадочки
у образов засветите… а после мы с батюшкой чайку попьем!
Порфирий Владимирыч умолк. Он был болтлив по природе, и, в сущности,
у него так и вертелось на языке происшествие
дня. Но, очевидно, не созрела еще форма, в которой приличным образом могли быть выражены разглагольствия по этому предмету.
Весь следующий
день Порфирий Влидимирыч не выходил из кабинета и молился, прося себе
у Бога вразумления.
— Однако… новые моды
у тебя завелись! уж третий
день сряду я твои разговоры слушаю!
— И за этим
у нас
дело не станет! Архипушку-кучера за бока! вели парочку лошадушек заложить, кати себе да покатывай!
А завтра, может быть, так
дело повернет, что и мне
у тебя под окошком постучать придется: одолжи, мол, Фокушка, ржицы осьминку — есть нечего!
—
У тебя прежде телеса были, — допрашивал он ее, — сказывай, куда ты их
девала?
Около семи часов дом начинал вновь пробуждаться. Слышались приготовления к предстоящему чаю, а наконец раздавался и голос Порфирия Владимирыча. Дядя и племянница садились
у чайного стола, разменивались замечаниями о проходящем
дне, но так как содержание этого
дня было скудное, то и разговор оказывался скудный же. Напившись чаю и выполнив обряд родственного целования на сон грядущий, Иудушка окончательно заползал в свою нору, а Аннинька отправлялась в комнату к Евпраксеюшке и играла с ней в мельники.