Неточные совпадения
Иван Михайлыч просыпается и с минуту словно не понимает, каким образом
он очутился vis-а-vis с
барином.
— Хлеб да соль,
господа! — наконец говорит
он, — щи-то, кажется, жирные?
Головлев догадывается, что
его «проникли», хотя
он, не без нахальства, всю дорогу разыгрывал
барина и называл Ивана Михайлыча своим казначеем.
— Вот что,
барин! — говорит
он, нагоняя
его, — давеча, как ополченку вашу чистил, так три целковеньких в боковом кармане видел — не оброните как-нибудь ненароком!
Попадья при виде
его закручинилась и захлопотала об яичнице; деревенские мальчишки столпились вокруг
него и смотрели на
барина изумленными глазами; мужики, проходя мимо, молча снимали шапки и как-то загадочно взглядывали на
него; какой-то старик дворовый даже подбежал и попросил у
барина ручку поцеловать.
— Что ж, мой друг, и перенесешь, коли
Господу Богу угодно! знаешь, в Писании-то что сказано: тяготы друг другу носите — вот и выбрал меня
он, батюшко, чтоб семейству своему тяготы носить!
— Умирать, мой друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не черные это мысли, а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это — и в ус мне не дуют! Я слово —
они два! я слово —
они десять! Одну только угрозу и имею на
них, что молодым
господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!
Многим из старых, заслуженных дворовых выдавалась при «прежнем»
барине месячина; многие держали коров на барском сене, имели огороды и вообще жили «свободно»; всех, естественно, интересовал вопрос, оставит ли «новый»
барин старые порядки или заменит
их новыми, головлевскими.
Не торопясь вышел
он из коляски, замахал руками на дворовых, бросившихся
барину к ручке, потом сложил обе руки ладонями внутрь и начал медленно взбираться по лестнице, шепотом произнося молитву.
Столовая опустела, все разошлись по своим комнатам. Дом мало-помалу стихает, и мертвая тишина ползет из комнаты в комнату и наконец доползает до последнего убежища, в котором дольше прочих закоулков упорствовала обрядовая жизнь, то есть до кабинета головлевского
барина. Иудушка наконец покончил с поклонами, которые
он долго-долго отсчитывал перед образами, и тоже улегся в постель.
Не прямее ли было бы взять револьвер и приставить
его к виску:
господа! я недостоин носить ваш мундир! я растратил казенные деньги! и потому сам себе произношу справедливый и строгий суд!
Перед
ним явилась рослая и статная женщина с красивым румяным лицом, с высокою, хорошо развитою грудью, с серыми глазами навыкате и с отличнейшей пепельной косой, которая тяжело опускалась на затылок, — женщина, которая, по-видимому, проникнута была сознанием, что она-то и есть та самая «Прекрасная Елена», по которой суждено вздыхать
господам офицерам.
— Вздор, сударыня, вздор! Там, провинилась ли, нет ли Улитка перед
барином — это само собой! а тут этакой случай — а
он нб-поди! Что нам, целоваться, что ли, с ней? Нет, неминучее дело, что мне самой придется в это дело вступиться!
— Мне что ж! — говорила она, — мое дело — как «
они» хотят! Коли ежели
барин прикажут — может ли наша сестра против
их приказаньев идти!
Немедленно по приезде Иудушки она кинулась к
нему с целым ворохом сплетен, в которых Арина Петровна обвинялась чуть не в мошенничестве; но «
барин» сплетни выслушал благосклонно, а на Улитку взглянул все-таки холодно и прежней ее «заслуги» не попомнил.
Каждое движение умирающего, каждое
его слово немедленно делались известными в Головлеве, так что Иудушка мог с полным знанием дела определить минуту, когда
ему следует выйти из-за кулис и появиться на сцену настоящим
господином созданного
им положения.
Правда, не сам «
барин» поманил, но и того уж достаточно, что
он не попрепятствовал.
«И что бы ей стоило крошечку погодить, — сетовал
он втихомолку на милого друга маменьку, — устроила бы все как следует, умнехонько да смирнехонько — и Христос бы с ней! Пришло время умирать — делать нечего! жалко старушку, да коли так Богу угодно, и слезы наши, и доктора, и лекарства наши, и мы все — всё против воли Божией бессильно! Пожила старушка, попользовалась! И сама барыней век прожила, и детей
господами оставила! Пожила, и будет!»
Головлевский дом погружен в тьму; только в кабинете у
барина, да еще в дальней боковушке, у Евпраксеюшки, мерцает свет. На Иудушкиной половине царствует тишина, прерываемая щелканьем на счетах да шуршаньем карандаша, которым Порфирий Владимирыч делает на бумаге цифирные выкладки. И вдруг, среди общего безмолвия, в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон. Иудушка вздрагивает; губы
его моментально трясутся; карандаш делает неподлежащий штрих.
— А ежели при этом еще так поступать, как другие… вот как соседушка мой,
господин Анпетов, например, или другой соседушка,
господин Утробин… так и до греха недалеко. Вон у
господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А я этого не хочу. Я говорю так: коли Бог у меня моего ангела-хранителя отнял — стало быть, так
его святой воле угодно, чтоб я вдовцом был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец, то, стало быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
— По крайности, теперь хоть забава бы у меня была! Володя! Володюшка! рожоный мой! Где-то ты? чай, к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти на вас нет,
господа вы проклятые! Наделают робят, да и забросят, как щенят в яму: никто, мол, не спросит с нас! Лучше бы мне в ту пору ножом себя по горлу полыхнуть, нечем
ему, охавернику, над собой надругаться давать!
— Не знаю, почему
они беспутные… Известно,
господа требуют… Который
господин нашу сестру на любовь с собой склонил… ну, и живет она, значит… с
им! И мы с вами не молебны, чай, служим, а тем же, чем и мазулинский
барин, занимаемся.
— Правду говорят, что все
господа проклятые! Народят детей — и забросят в болото, словно щенят! И горюшка
им мало! И ответа ни перед кем не дадут, словно и Бога на
них нет! Волк — и тот этого не сделает!
Пьяненький Прохор дразнил ее, что она извела
барина, опоила
его и что не миновать ей за это по владимирке погулять.
Одно было неприятно: оказывалось нужным заслуживать благосклонное внимание
господина полицмейстера, который хотя и принадлежал к числу друзей Люлькина, но иногда любил дать почувствовать, что
он в некотором роде власть.
И она покорялась: утром подавала частному приставу закуску и водку, а вечером собственноручно делала для
господина полицмейстера какой-то «шведский» пунш, до которого
он был большой охотник.
— Однако же оне из любви к
господину Люлькину все-таки кушают-с! — возразил Кукишев, — да и позвольте вам доложить, кралечка-с, разве нам
господа Люлькины образец-с?
Они — Люлькины-с, а мы с вами — Кукишевы-с! Оттого мы и хлопнем, по-нашему-с, по-кукишевски-с!
— Знаете ли что-с? — вдруг объявил
он, — ужо, как лето наступит, отправимтесь-ка мы с
господами Люлькиными за компанию ко мне на мельницу-с, возьмем с собой саквояж-с (так называл
он коробок с вином и закуской) и искупаемся в речке-с, с обоюдного промежду себя согласия-с!
Следующее лето было ужасно. Мало-помалу сестер начали возить по гостиницам к проезжающим
господам, и на
них установилась умеренная такса. Скандалы следовали за скандалами, побоища за побоищами, но сестры были живучи, как кошки, и все льнули, все желали жить.
Они напоминали тех жалких собачонок, которые, несмотря на ошпаривания, израненные, с перешибленными ногами, все-таки лезут в облюбованное место, визжат и лезут. Держать при театре подобные личности оказывалось неудобным.
Рабыни чуяли сердцами своего
господина и искупителя, верили, что
он воскреснет, воистину воскреснет.