— Вот видишь, ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой есть. Ну, да уж
Бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я… ах, как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
Неточные совпадения
— Вот
ты меня бранишь, а я за
тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что
ты это не от себя, а болезнь в
тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к
тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос
с ним! он же свой язык осквернил! А я… да не только я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст
Бог! А мы
с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так
ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Эк у
тебя спина какая…
Бог с ней! — невольно вырывается у Арины Петровны.
— Вот
тебе и на! — произносит Порфирий Владимирыч, — ах, Володя, Володя! не добрый
ты сын! дурной! Видно, не молишься
Богу за папу, что он даже память у него отнял! как же быть-то
с этим, маменька?
— Ну, спал — так и слава
Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я по себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно вот в колыбельке
тебя покачивает. Так как же мы
с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или
ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
— Нет, нет, нет! Не хочу я твои пошлости слушать! Да и вообще — довольно. Что надо было высказать, то
ты высказал. Я тоже ответ
тебе дал. А теперь пойдем и будем чай пить. Посидим да поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье — и
с Богом. Видишь, как
Бог для
тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала. Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх — и не увидишь, как доплетешься до станции!
— Ну вот! ну, слава
Богу! вот теперь полегче стало, как помолился! — говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, — ну, постой! погоди! хоть мне, как отцу, можно было бы и не входить
с тобой в объяснения, — ну, да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?
— Ну, все-таки… актриса…
ты думаешь, бабушке это легко было? Так прежде, чем на могилку-то ехать, обеденку бы
тебе отстоять, очиститься бы! Вот я завтра пораньше велю отслужить, а потом и
с Богом!
— Умер, дружок, умер и Петенька. И жалко мне его,
с одной стороны, даже до слез жалко, а
с другой стороны — сам виноват! Всегда он был к отцу непочтителен — вот
Бог за это и наказал! А уж ежели что
Бог в премудрости своей устроил, так нам
с тобой переделывать не приходится!
И хоть бы я что-нибудь
тебе дурное сказал, или дурно против
тебя поступил, или обиду бы какую-нибудь
ты от меня видела — ну, тогда
Бог бы
с тобой!
—
Тебе не сидится, а я лошадок не дам! — шутил Иудушка, — не дам лошадок, и сиди у меня в плену! Вот неделя пройдет — ни слова не скажу! Отстоим обеденку, поедим на дорожку, чайку попьем, побеседуем… Наглядимся друг на друга — и
с Богом! Да вот что! не съездить ли
тебе опять на могилку в Воплино? Все бы
с бабушкой простилась — может, покойница и благой бы совет
тебе подала!
Кабы не
Бог, была бы
ты теперь одна, не знала бы, как
с собою поступить, и какую просьбу подать, и куда подать, и чего на эту просьбу ожидать.
— Язва
ты, язва! — сказал он, — дьявол в
тебе сидит, черт… тьфу! тьфу! тьфу! Ну, будет. Завтра, чуть свет, возьмешь
ты Володьку, да скорехонько, чтоб Евпраксеюшка не слыхала, и отправляйтесь
с Богом в Москву. Воспитательный-то знаешь?
— А
ты знаешь ли, как
Бог за неблагодарность-то наказывает? — как-то нерешительно залепетал он, надеясь, что хоть напоминание о
Боге сколько-нибудь образумит неизвестно
с чего взбаламутившуюся бабу. Но Евпраксеюшка не только не пронялась этим напоминанием, но тут же на первых словах оборвала его.
—
Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот
с нами, покуда мы
с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб
Богу на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за самое и не подает нам
Бог ржицы — так ли, друг?
Неточные совпадения
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо
тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин.
Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), —
бог с ним! я человек простой».
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, //
С родом,
с племенем; что народу-то! // Что народу-то!
с камнем в воду-то! // Все прощает
Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик!
ты грешнее всех, // И за то
тебе вечно маяться!
Пошли порядки старые! // Последышу-то нашему, // Как на беду, приказаны // Прогулки. Что ни день, // Через деревню катится // Рессорная колясочка: // Вставай! картуз долой! //
Бог весть
с чего накинется, // Бранит, корит;
с угрозою // Подступит —
ты молчи! // Увидит в поле пахаря // И за его же полосу // Облает: и лентяи-то, // И лежебоки мы! // А полоса сработана, // Как никогда на барина // Не работал мужик, // Да невдомек Последышу, // Что уж давно не барская, // А наша полоса!
Да, видно,
Бог прогневался. // Как восемь лет исполнилось // Сыночку моему, // В подпаски свекор сдал его. // Однажды жду Федотушку — // Скотина уж пригналася, // На улицу иду. // Там видимо-невидимо // Народу! Я прислушалась // И бросилась в толпу. // Гляжу, Федота бледного // Силантий держит за ухо. // «Что держишь
ты его?» // — Посечь хотим маненичко: // Овечками прикармливать // Надумал он волков! — // Я вырвала Федотушку, // Да
с ног Силантья-старосту // И сбила невзначай.
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь //
С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет?
Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда
ты, сила, делася? // На что
ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!