— Ну, ладно. Только я, брат, говорю прямо: никогда я не обдумываю. У меня всегда ответ готов. Коли ты правильного чего просишь — изволь! никогда я ни в чем правильном не откажу. Хоть и трудненько иногда, и не по силам, а ежели правильно — не могу отказать! Натура такая. Ну, а ежели просишь неправильно — не прогневайся! Хоть и жалко тебя — а откажу! У меня, брат, вывертов нет! Я весь тут, на ладони. Ну, пойдем, пойдем в кабинет! Ты поговоришь, а я
послушаю! Послушаем, послушаем, что такое!
— Нет, нет, нет! Не хочу я твои пошлости
слушать! Да и вообще — довольно. Что надо было высказать, то ты высказал. Я тоже ответ тебе дал. А теперь пойдем и будем чай пить. Посидим да поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье — и с Богом. Видишь, как Бог для тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала. Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх — и не увидишь, как доплетешься до станции!
— Что! не нравится! — что ж, хоть и не нравится, а ты все-таки дядю
послушай! Вот я уж давно с тобой насчет этой твоей поспешности поговорить хотел, да все недосужно было. Не люблю я в тебе эту поспешность: легкомыслие в ней видно, нерассудительность. Вот и в ту пору вы зря от бабушки уехали — и огорчить старушку не посовестились! — а зачем?
Неточные совпадения
Говорит он без умолку, без связи перескакивая с одного предмета на другой; говорит и тогда, когда Иван Михайлыч
слушает его, и тогда, когда последний засыпает под музыку его говора.
Что-то ребяческое вдруг в нем проснулось; хотелось бежать поскорее в дом, взглянуть, как они одеты, какие постланы им постели и есть ли у них такие же дорожные несессеры, как он видел у одного ополченского капитана; хотелось
послушать, как они будут говорить с маменькой, подсмотреть, что будут им подавать за обедом.
Арина Петровна много раз уже рассказывала детям эпопею своих первых шагов на арене благоприобретения, но, по-видимому, она и доднесь не утратила в их глазах интереса новизны. Порфирий Владимирыч
слушал маменьку, то улыбаясь, то вздыхая, то закатывая глаза, то опуская их, смотря по свойству перипетий, через которые она проходила. А Павел Владимирыч даже большие глаза раскрыл, словно ребенок, которому рассказывают знакомую, но никогда не надоедающую сказку.
Ну, только
слушай ты меня!
Молчит-молчит Арина Петровна,
слушая глупые речи, но иногда не вытерпит и молвит...
Павел Владимирыч лежал неподвижно и потихоньку откашливался, ни одним движением не выказывая,
слушает он или нет. По-видимому, причитания матери надоели ему.
—
Слушаю, маменька… Так вы, голубушка, не забывайте нас… попросту, знаете, без затей! Мы к вам, вы к нам… по-родственному!
А вы, молодцы, смирненько посидите да ладком между собою поговорите, а я, старуха,
послушаю да полюбуюсь на вас!
Слушая эти похвалы, Аннинька не выдержала, чтоб не подразнить сердобольного дяденьку.
— Нельзя же совсем не
слушать. Он может заметить это, обидеться.
Теперь, может быть, ты
слушаешь меня да думаешь: фяка-дядя! старый ворчун дядя!
Аннинька облокотилась обеими руками на стол и старалась не
слушать.
— Ну, так
слушай же ты меня, — начал Иудушка, — молился я Богу, и вчера молился, и сегодня, и все выходит, что как-никак, а надо нам Володьку пристроить!
— И сегодня не сговорите, и завтра не сговорите… никогда! Будет! повластвовали! Наслушалась я довольно;
послушайте теперь вы, каковы мои слова будут!
Слушает Порфирий Владимирыч Ильины речи и не наслушается их!
Аннинька
слушала эти рассказы и волновалась.
Сделайте ваше одолжение-с!» — что ей хоть и досадно было видеть его глупую фигуру и
слушать его глупые речи, но она все-таки не могла отказаться и не успела опомниться, как у нее закружилась голова.
Нашлись, конечно, люди, которые приятельски советовали припрятать, что поценнее, но они
слушали и ничего не понимали.