Неточные совпадения
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину
по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него,
смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню,
смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там,
по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом
по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
— Помилуйте! дурак! как есть скотина! Ду-у-р-рак! Ну, а Петр Федорыч,
смотрите, какой дом на Солянке
по весне застроил! Всей Москве украшение будет!
— Смеется… писатель! Смейтесь, батюшка, смейтесь! И так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу я в свой палисадник —
смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется. Ну, я его честь честью: позвал-с, показал-с. «
Смотри, говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему в остроге сгноить за это тебя мало!» И что ж бы, вы думали, он мне на это ответил? «От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то так поговаривает! ась? от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к ним лопали?
—
По здешнему месту эти концы очень часто, сударь, бывают.
Смотришь, это, на человека: растет, кажется… ну, так растет! так растет! Шире да выше, краше да лучше, и конца-краю,
по видимостям, деньгам у него нет. И вдруг, это, — прогорит. Словно даже свечка, в одну минуту истает. Либо сам запьет, либо жена сбесится… разумеется, больше от собственной глупости. И пойдет, это, книзу, да книзу, уже да хуже…
Голубые глаза его слегка потускнели, вследствие старческой слезы, но
смотрели по-прежнему благодушно, как будто говорили: зачем тебе в душу мою забираться? я и без того весь тут!
— Постой, что еще вперед будет! Площадь-то какая прежде была? экипажи из грязи народом вытаскивали! А теперь
посмотри — как есть красавица! Собор-то, собор-то! на кумпол-то взгляни! За пятнадцать верст, как
по остреченскому тракту едешь, видно! Как с последней станции выедешь — всё перед глазами, словно вот рукой до города-то подать! Каменных домов сколько понастроили! А ужо, как Московскую улицу вымостим да гостиный двор выстроим — чем не Москва будет!
— Не нравится? А мне так любо
смотреть! ровно часовые
по улице-то стоят! впустить впустят, а выпустить — и думать не моги!
Суждение это было так неожиданно, что я невольно взглянул на моего собеседника, не рассердился ли он на что-нибудь. Но он по-прежнему был румян; по-прежнему невозмутимо-благодушно
смотрели его глаза; по-прежнему на губах играла приятная улыбка.
— Главная причина, — продолжал он, — коли-ежели без пользы читать, так от чтениев даже для рассудка не без ущерба бывает. День человек читает, другой читает —
смотришь,
по времени и мечтать начнет. И возмечтает неявленная и неудобьглаголемая. Отобьется от дела, почтение к старшим потеряет, начнет сквернословить. Вот его в ту пору сцарапают, раба божьего, — и на цугундер. Веди себя благородно, не мути, унылости на других не наводи. Так ли по-твоему, сударь?
Я помню,
смотрит, бывало, папенька в окошко и говорит:"Вот пьяницу-станового везут". Приедет ли становой к помещику
по делам — первое ему приветствие:"Что, пьяница! видно, кур
по уезду сбирать ездишь!"Заикнется ли становой насчет починки мостов — ответ:"Кроме тебя, ездить здесь некому, а для тебя, пьяницы, и эти мосты — таковские". Словом сказать, кроме «пьяницы» да «куроеда», и слов ему никаких нет!
— Ты
смотри!
по сторонам не заглядывайся! за это, брат, тоже не похвалят! — напутствовал его Лукьяныч.
И так далее, до тех пор, пока запас «собаченья» не истощался на время. Тогда наступало затишье, в продолжение которого Лукьяныч пощипывал бородку, язвительно взглядывал на покупателя, а покупатель упорно
смотрел в угол. Но обыкновенно Лукьяныч не выдерживал и,
по прошествии нескольких минут, с судорожным движением хватался за счеты и начинал на них выкладывать какие-то фантастические суммы.
На днях иду
по Невскому, мимо парикмахерской Дюбюра,
смотрю и глазам не верю:
по лестнице магазина сходит сам Осип Иванович Дерунов!
— Ну, вы-то чай, не всё
по зернышку клюете? Как сало-то на язык попробуете — в кармане,
смотри, и изрядный куш очутится!
— А я так, право, дивлюсь на вас, господа"калегварды"! —
по своему обыкновению, несколько грубо прервал эти споры Осип Иваныч, — что вы за скус в этих Жюдиках находите!
Смотрел я на нее намеднись: вертит хвостом ловко — это так! А настоящего фундаменту, чтоб, значит, во всех статьях состоятельность чувствовалась — ничего такого у нее нет! Да и не может быть его у французенки!
И вот, хотя отвлеченный грабеж, по-видимому, гораздо меньше режет глаза и слух, нежели грабеж, производимый в форме операции над живым материалом, но глаза Осипа Иваныча почему-то уже не
смотрят так добродушно-ясно, как сматривали во время оно, когда он в"худой одёже"за гривенник доезжал до биржи; напротив того, он старается их скосить вбок, особливо при встрече с старым знакомым.
— Ну, к Марье Потапьевне так к Марье Потапьевне! А у ней соскучитесь, так с Иваном Иванычем займетесь. Иван Иваныч! вот, братец, гость тебе! Займи! да
смотри, чтоб не соскучился! Да чаю им, да
по питейной части чтоб неустойки не было! Милости просим, сударь!
Прочитав это письмо, генерал окончательно поник головой. Он даже
по комнатам бродить перестал, а сидел, не вставаючи, в большом кресле и дремал. Антошка очень хорошо понял, что письмо Петеньки произвело аффект, и сделался еще мягче, раболепнее. Евпраксея, с своей стороны, прекратила неприступность. Все люди начали ходить на цыпочках,
смотрели в глаза, старались угадать желания.
Сам батюшка постепенно привык
смотреть на Стрелова, как на благонадежнейшего сына церкви, и
по окончании обедни всегда высылал ему с дьячком просвиру.
— Вы! — продолжал между тем молодой генерал, расхаживая тревожными шагами взад и вперед
по кабинету, — вы! вам нужна какая-нибудь тарелка щей, да еще чтоб трубка «Жукова» не выходила у вас из зубов… вы!
Посмотрите, как у вас везде нагажено, насрамлено пеплом этого поганого табачища… какая подлая вонь!
Комната, в которую Стрелов привел Петеньку,
смотрела светло и опрятно; некрашеный пол был начисто вымыт и снабжен во всю длину полотняною дорожкой;
по стенам и у окон стояли красного дерева стулья с деревянными выгнутыми спинками и волосяным сиденьем; посредине задней стены был поставлен такой же формы диван и перед ним продолговатый стол с двумя креслами
по бокам; в углу виднелась этажерка с чашками и небольшим количеством серебра.
Смотрим: невдалеке от дороги, у развалившихся ворот, от которых остались одни покосившиеся набок столбы, стоит старик в засаленном стеганом архалуке, из которого местами торчит вата, и держит руку щитком над глазами, всматриваясь в нас. На голове у него теплый картуз, щеки и губы обвисли, борода не брита, жидкие волосы развеваются
по ветру; в левой руке березовая палка, которую он тщетно старается установить.
Смотришь, ан со временем или
по судам его таскают, или он в кабаке смертную чашу пьет!
— Вы рады, а я в восторге-с. Я всегда и везде говорил, что вы скромны. Вы
по природе переводчицы — я это знаю. Поэтому я всех, всегда и везде убеждал:"Господа! дадимте им книжку — пусть
смотрят в нее!"Не правда ли, mesdames?
И в наружности, и в манерах его прежде всего поражала очень милая смесь откровенной преданности с застенчивою почтительностью; сверх того, он имел постоянно бодрый вид, а когда
смотрел в глаза старшим, то взгляд его так отливал доверчивостью и признательностью, что старшие, в свою очередь, не могли оторвать от него глаз и
по этой причине называли его василиском благонравия.
Сенечка улыбается; он хочет притвориться, что Феденька и его фаворит и что,
по любви к нему, он
смотрит на его выходки снисходительно.
Я сидел у растворенного окна,
смотрел на полную луну и мечтал. Сначала мои мысли были обращены к ней,но мало-помалу они приняли серьезное направление. Мне живо представилось, что мы идем походом и что где-то, из-за леса, показался неприятель. Я,
по обыкновению, гарцую на коне, впереди полка, и даю сигнал к атаке. Тррах!.. ружейные выстрелы, крики, стоны, «руби!», «коли!». Et, ma foi! [И, честное слово! (франц.)] через пять минут от неприятеля осталась одна окрошка!
А на меня он, по-видимому, именно
смотрел как на «встречного», то есть как на человека, перед которым не стоит метать бисера, и если не говорил прямо, что насилует себя, поддерживая какие-то ненужные и для него непонятные родственные связи, то, во всяком случае, действовал так, что я не мог не понимать этого.
— Вот она… французская-то цивилизация!
Смотри на него! любуйся! — трагически произнес Плешивцев, протягивая руку
по направлению Тебенькова.
Это был крик моего сердца, мучительный крик, не встретивший, впрочем, отзыва. И я, и Плешивцев — мы оба умолкли, как бы подавленные одним и тем же вопросом:"Но Чебоксары?!!"Только Тебеньков по-прежнему
смотрел на нас ясными, колючими глазами и втихомолку посмеивался. Наконец он заговорил.
Обратитесь к первому попавшемуся на глаза чиновнику-взяточнику и скажите ему, что действия его дискредитируют государство, что
по милости его страдает высшая идея правды и справедливости, оберегать которую призван сенат и Государственный совет, — он
посмотрит на вас такими удивленными глазами, что вы, наверное, скажете себе:"Да, этот человек берет взятки единственно потому, что он ничего не слыхал ни о государстве, ни о высшей идее правды и справедливости".