Неточные совпадения
Я предпочитаю лгуна-лицемера уже
по тому
одному, что он никогда не лжет до конца, но лжет и оглядывается.
Он не может сказать себе: «Устрою свою жизнь по-новому», потому что он весь опутан афоризмами, и нет для него другого выхода, кроме изнурительного маячения от
одного афоризма к другому.
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину
по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте
одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Только
по весне купил. Он верхний-то этаж снести хочет. Ранжереи тоже нарушил. Некому, говорит, здесь этого добра есть. А в ранжереях-то кирпича
одного тысяч на пять будет.
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только все лоскутками: в
одном месте клочок, в другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит, что возжаться тут не из чего. Взял да на круг
по двадцать рублей десятину и продал. Ан
одна усадьба кирпичом того стоит. Леску тоже немало, покосы!
Хозяева отобедали и ушли опять на работы. Пришел пастух, который в деревнях обыкновенно кормится
по ряду то в
одной крестьянской избе, то в другой. Ямщик мой признал в пастухе знакомого, который несколько лет сряду пас стадо в М.
Между уездными городами Р. занимает
одно из видных мест. В нем есть свой кремль, в котором когда-то ютилась митрополия; через него пролегает шоссе, которое, впрочем, в настоящее время не играет в жизни города никакой роли; наконец,
по весне тут бывает значительная ярмарка. В двух верстах от города пролегает железная дорога и имеется станция.
Теперь
одних домов
по Москве семь штук считают!
Далее мы пролетели мимо Сокольничьей рощи и приехали в Москву. Вагоны, в которых мы ехали, не разбились вдребезги, и земля, на которую мы ступили, не разверзлась под нами. Мы разъехались каждый
по своему делу и на всех перекрестках слышали
один неизменный припев: дурррак!
— Тяжело, милый друг, народушке! ничем ты от этой болести не откупишься! — жаловались в то время друг другу обыватели и,
по неопытности,
один за другим прекращали свое существование.
Я даже помню, как он судился
по делу о сокрытии убийства, как его дразнили за это фофаном и как он оправдывался, говоря, что «
одну минуточку только не опоздай он к секретарю губернского правления — и ничего бы этого не было».
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров
по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах были — и тех всех до
одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Бывал-с. Только,
по замечанию моему, с их стороны это больше
одно притворство было…
Один голос говорит: «Вы, говорит, в недоимки
по уши влезли; устроивайте артели, варите сыры — и недоимкам вашим конец».
Стою, это, в дверях и вижу только
одно: что у них сидит наш крестьянин Лука Прохоров,
по замечанию моему, самый то есть злейший бунтовщик.
— Пустое дело-с. Молва
одна. Сказывают, это, будто он у здешнего купца Мосягина жену соблазнил и вместе будто бы они в ту пору дурманом его опоили и капиталом его завладели… Судбище у них тут большое
по этому случаю было, с полгода места продолжалось.
—
По здешнему месту эти концы очень часто, сударь, бывают. Смотришь, это, на человека: растет, кажется… ну, так растет! так растет! Шире да выше, краше да лучше, и конца-краю,
по видимостям, деньгам у него нет. И вдруг, это, — прогорит. Словно даже свечка, в
одну минуту истает. Либо сам запьет, либо жена сбесится… разумеется, больше от собственной глупости. И пойдет, это, книзу, да книзу, уже да хуже…
Месяц тому назад я уведомлял вас, что получил место товарища прокурора при здешнем окружном суде. С тех пор я произнес уже восемь обвинительных речей, и вот результат моей деятельности: два приговора без смягчающих вину обстоятельств;шесть приговоров,
по которым содеянное преступление признано подлежащим наказанию, но с допущением смягчающих обстоятельств; оправданий — ни
одного. Можете себе представить, в каком я восторге!!
Приняв во внимание все вышеизложенное, а равным образом имея в виду, что казенное содержание, сопряженное с званием сенатора кассационных департаментов, есть
один из прекраснейших уделов, на которые может претендовать смертный в сей земной юдоли, — я бодро гляжу в глаза будущему! Я не ропщу даже на то, что некоторые из моих товарищей
по школе, сделавшись адвокатами, держат своих собственных лошадей, а некоторые, сверх того, имеют и клеперов!
P. S. Помните ли вы Ерофеева, милая маменька? того самого Ерофеева, который к нам
по праздникам из школы хаживал? Теперь он адвокат, и представьте себе, какую штуку удрал! — взял да и объявил себя специалистом
по части скопцов! До тех пор у него совсем дел не было, а теперь от скопцов отбою нет! На днях выиграл
одно дело и получил сорок тысяч. Сорок тысяч, милая маменька!! А ведь он даже не очень умный!
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не
одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я,
по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Читаем мы вечером «житие», только он вдруг на
одном месте остановил нас:"Сестрицы! говорит, если я,
по старой привычке, скощунствую, так вы меня, Христа ради, простите!"И скощунствовал-таки, не удержался.
Однако так как и генералу твоему предики этого изувера понравились, то оставляю это на его усмотрение, тем больше что, судя
по письму твоему, как там ни разглагольствуй в духе пророка Илии, а все-таки разглагольствиям этим
один неизбежный конец предстоит.
Осип Иваныч умолк на минуту и окинул нас взглядом. Я сидел съежившись и как бы сознаваясь в какой-то вине; Николай Осипыч, как говорится, ел родителя глазами. По-видимому, это поощрило Дерунова. Он сложил обе руки на животе и глубокомысленно вертел
одним большим пальцем вокруг другого.
Он даже не ждет с моей стороны «поступков», а просто, на основании Тришкиных показаний, проникает в тайники моей души и
одним почерком пера производит меня или в звание"столпа и опоры", или в звание"опасного и беспокойного человека", смотря
по тому, как бог ему на душу положит!
Еще на днях
один становой-щеголь мне говорил:"По-настоящему, нас не становыми приставами, а начальниками станов называть бы надо, потому что я, например, за весь свой стан отвечаю: чуть ежели кто ненадежен или в мыслях нетверд — сейчас же к сведению должен дать знать!"Взглянул я на него — во всех статьях куроед! И глаза врозь, и руки растопырил, словно курицу поймать хочет, и носом воздух нюхает. Только вот мундир — мундир, это точно, что ловко сидит! У прежних куроедов таких мундирчиков не бывало!
Да и
один ли становой!
один ли исправник! Вон Дерунов и партикулярный человек, которому ничего ни от кого не поручено, а попробуй поговори-ка с ним
по душе! Ничего-то он в психологии не смыслит, а ежели нужно, право, не хуже любого доктора философии всю твою душу
по ниточке разберет!
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал, как он ловко мужичков окружил, как он и в С., и в Р. сеть закинул и довел людей до того, что хоть задаром хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник! помни, что мужику точно так же дорога его собственность, как и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил сына, он назвал мужиков бунтовщиками и накричал с три короба о вреде стачек, отнюдь, по-видимому, не подозревая, что «стачку», собственно говоря, производил он
один.
И кто же знает, столп ли он
по части союзов семейного и государственного? Может быть, в государственном союзе он усматривает
одни медали, которыми уснащена его грудь? Может быть, в союзе семейном…
И вот, наскучив быть столько времени под гнетом
одного и того же вопроса, я сел в
одно прекрасное утро в вагон и помчался в Т***, никак не предполагая, что «конец» есть нечто сложное, требующее осмотров, покупщиков, разговоров, запрашиваний, хлопаний
по рукам и т. п.
— Тут
одного гвоздья сколько! — восторгался Лукьяныч, бесстрашно водя меня
по опустелым комнатам. — Кирпичу, изразцу, заслонок — страсть! Опять же и дерево! только нижние венцы подгнили да балки поперечные сопрели, а прочее — хоть опять сейчас в дело! Сейчас взял, балки переменил, верхнюю половину дома вывесил, нижние венцы подрубил — и опять ему веку не будет, дому-то!
— Опять ежели теперича самим рубить начать, — вновь начал Лукьяныч, — из каждой березы верно полсажонок выйдет. Ишь какая стеколистая выросла — и вершины-то не видать! А под парками-то восемь десятин —
одних дров полторы тыщи саженей выпилить можно! А молодятник сам
по себе! Молодятник еще лучше после вырубки пойдет! Через десять лет и не узнаешь, что тут рубка была!
Я, конечно, не намерен рассказывать читателю все перипетии этой драмы, но считаю нелишним остановиться на
одном эпизоде ее, которым, впрочем, и кончились мои деревенские похождения
по предмету продажи и купли.
Одна рука уперлась в бок, другая полукругом застыла в воздухе, голова склонена набок, роскошные плечи чуть вздрагивают, ноги каблучками притопывают, и вот она, словно павушка-лебедушка, истово плывет
по хороводу, а парни так и стонут кругом, не «калегварды», а настоящие русские парни, в синих распашных сибирках, в красных александрийских рубашках, в сапогах навыпуск, в поярковых шляпах, утыканных кругом разноцветными перьями…
В столовой всем стало как-то поваднее. «Калегварды» выпили
по две рюмки водки и затем,
по мере закусывания, поглощали соответствующее количество хересу и других напитков. Разговор сделался шумным; предметом его служила Жюдик. Некоторые хвалили;
один «калегвард» даже стал в позу и спел"la Chatouilleuse". [«Недотрогу» (франц.)] Другие, напротив того, порицали, находя, что Жюдик слишком добродетельна и что, например, Шнейдерша…
— Нельзя, сударь, нрав у меня легкий, — онзнает это и пользуется. Опять же земляк, кум, детей от купели воспринимал — надо и это во внимание взять. Ведь он, батюшка, оболтус оболтусом, порядков-то здешних не знает: ни подать, ни принять — ну, и руководствуешь.
По его, как собрались гости, он на всех готов
одну селедку выставить да полштоф очищенного! Ну, а я и воздерживай. Эти крюшончики да фрукты — ктообо всем подумал? Я-с! А кому почет-то?
Сюда он перенес ту же кипучую деятельность, которая отличала его и на губернаторском месте, а для того, чтоб не было скучно
одному посреди холопов, привез с собой, в качестве секретаря,
одного довольно жалконького чиновника приказа общественного призрения, Иону Чибисова, предварительно женив его на шустренькой маленькой поповне,
по имени Агния.
Перед домом, где надлежало сделать нивелировку кручи, существовали следы некоторых попыток в этом смысле, в виде канав и дыр; сзади дома были прорезаны дорожки,
по бокам которых посажены кленки, ясенки и липки, из которых принялась
одна десятая часть, а все остальное посохло и, в виде голых прутьев, стояло на местах посадки, раздражая генеральское сердце.
Тем не менее сначала это была борьба чисто платоническая. Генерал
один на
один беседовал в кабинете с воображаемым нигилистом, старался образумить его, доказывал опасность сего, и хотя постоянно уклонялся от объяснения, что следует разуметь под словом сие,но
по тем огонькам, которые бегали при этом в его глазах, ясно было видно, что дело идет совсем не о неведомом каком-то нигилизме, а о совершившихся новшествах, которые, собственно, и составляли неизбывную обиду, подлежавшую генеральскому отмщению.
Анпетов по-прежнему остался в толпе, заявляя о себе
одним лишь ликованием и нося в своем чистом сердце только
одну гражданскую зависть — к Луке Кисловскому.
Одним словом, кончилось ничем, и батюшка, придя в тот же вечер к генералу, заявил, что Анпетов, даже
по многому увещанию, остался непреклонен.
"
Один генерал, служивший
по гражданской части (впрочем, с сохранением военного чина и эполет), не быв никогда в лесу, пожелал войти вовнутрь оного.
«Сгною подлецов во временнообязанных, а на выкуп не пойду… нет! никогда!» — воскликнул он тогда — и что же? теперь он не только пошелна выкуп, но и вынужден был совершить его «
по требованию
одного владельца»…
— Земли, ваше превосходительство,
по здешнему месту самый, значит, нестоющий товар. А при сем у папаши вашего в пустошах —
один пенек-с. Даже поросли нет, потому что мужицкий скот бызвыходно теперича
по порубке ходит.
— Нельзя сказать, чтоб очень. Намеднись
один мужичок при мне ему говорит:"Ты, говорит, Григорий Александрыч, нече сказать, нынче парень отменный стал, не обидчик, не наругатель, не что; а прежнее-то, по-твоему, как?"–"А прежнее, говорит, простить надо!"
Смотрим: невдалеке от дороги, у развалившихся ворот, от которых остались
одни покосившиеся набок столбы, стоит старик в засаленном стеганом архалуке, из которого местами торчит вата, и держит руку щитком над глазами, всматриваясь в нас. На голове у него теплый картуз, щеки и губы обвисли, борода не брита, жидкие волосы развеваются
по ветру; в левой руке березовая палка, которую он тщетно старается установить.
И действительно, через несколько секунд с нашим тарантасом поравнялся рослый мужик, имевший крайне озабоченный вид. Лицо у него было бледное, глаза мутные, волоса взъерошенные, губы сочились и что-то без умолку лепетали. В каждой руке у него было
по подкове, которыми он звякал
одна об другую.
Значительное число расшив и судов покрывает реку;
одни бросили якорь, другие медленно двигаются вверх
по реке с помощью бечевы.
Лицо его сияло, и он с каким-то безапелляционным легкомыслием, быстро и решительно, выбрасывал из себя
один афоризм за другим, по-видимому даже не допуская мысли, чтобы можно было что-нибудь ему возразить.
— Ну, да уж это само собой. Умеешь денежки брать — умей и шпаги глотать! не прогневайся! — бесцеремонно вмешивается
один из депутатов
по части истребления вредных мыслей.