Неточные совпадения
Я до такой степени привыкк ним, что, право,
не приходит даже на мысль вдумываться, в чем собственно заключаются
те тонкости, которыми один обуздательный проект отличается от другого такового ж. Спросите меня, что либеральнее: обуздывать ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых
о земских провинностях присутствий, — клянусь, я
не найдусь даже ответить на этот вопрос.
Как бы
то ни было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до
того незыблем, что даже говорить
о нем
не всегда удобно.
Не потому ли, спрашивается, он так живуч,
не потому ли
о нем неудобно говорить, что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
Они бросают в вас краеугольными камнями вполне добросовестно, нимало
не помышляя
о том, что камень может убить.
С другой стороны, он никогда
не рассуждал и
о том, почему жизнь так настойчиво подстрекает его на бунт против обуздания; ему сказали, что это происходит оттого, что «плоть немощна» и что «враг силен», — и он на слово поверил этому объяснению.
Ясно, что при такой обстановке совсем невозможно было бы существовать, если б
не имелось в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на все эти ужасы глазами пьяного человека, который готов и море переплыть, и с колокольни соскочить без всякой мысли
о том, что из этого может произойти.
Ничто
не изменилось кругом, ничто
не прекратило обычного ликования, и только он, злосчастный простец, тщетно вопиет к небу по делу
о побеге его жены с юнкером, с
тем самым юнкером, который при нем столько раз и с таким искренним чувством говорил
о святости семейных уз!
О, теоретики пенкоснимательства!
о, вы, которые с пытливостью, заслуживающей лучшей участи, допытываетесь, сколько грошей могло бы быть сбережено, если б суммы, отпускаемые на околку льда на волжских пристанях, были расходуемы более осмотрительным образом! Подумайте,
не целесообразнее ли поступили бы вы, обратив вашу всепожирающую пенкоснимательную деятельность на исследование
тех нравственных и материальных ущербов, которые несет человеческое общество, благодаря господствующим над ним призракам!
То же самое должно сказать и
о горохах. И прежние мужицкие горохи были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит, каких и во сне
не снилось помещикам!
Итак, настоящий, серьезный соглядатай — это француз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх
того, сухощав, непотлив и обладает так называемыми jarrets d'acier. [стальными мышцами (франц.)] Немец, с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок, и потому усердие в нем очень часто извращается опасением быть побитым. Жид мог бы быть отличным соглядатаем, но слишком торопится.
О голландцах, датчанах, шведах и проч. ничего
не знаю. Но русский соглядатай — положительно никуда
не годен.
— Да-с, но вы забываете, что у нас нынче смутное время стоит. Суды оправдывают лиц, нагрубивших квартальным надзирателям, земства разговаривают об учительских семинариях, об артелях,
о сыроварении. Да и представителей нравственного порядка до пропасти развелось: что ни шаг,
то доброхотный ревнитель. И всякий считает долгом предупредить, предостеречь, предуведомить, указать на предстоящую опасность… Как тут
не встревожиться?
— Крестьяне? крестьянину, сударь, дани платить надо, а
не о приобретении думать. Это
не нами заведено,
не нами и кончится. Всем он дань несет;
не только казне-матушке, а и мне, и тебе, хоть мы и
не замечаем
того. Так ему свыше прописано. И по моему слабому разуму, ежели человек бедный, так чем меньше у него,
тем даже лучше. Лишней обузы нет.
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал, как он ловко мужичков окружил, как он и в С., и в Р. сеть закинул и довел людей до
того, что хоть задаром хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник! помни, что мужику точно так же дорога его собственность, как и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил сына, он назвал мужиков бунтовщиками и накричал с три короба
о вреде стачек, отнюдь, по-видимому,
не подозревая, что «стачку», собственно говоря, производил он один.
Я уже
не говорю
о стороне «объегоренной»,"облапошенной"и т. д., которая с растерявшимся видом ощупывает себя, как будто с нею наяву произошло что-то вроде сновидения; я думаю, что даже сторона «объегорившая»,"облапошившая"и т. д. — и
та чувствует себя изубытченною, на
том основании, что"мало еще дурака нагрели".
В обществе «сквернословов» Осип Иваныч сам незаметно сделался сквернословом, и хотя еще держится в этом отношении на реальной почве, но кто же может поручиться, что дальнейшая практика
не сведет и его, в ближайшем будущем, на
ту почву мечтания,
о которой он покуда отзывается с негодованием.
Вследствие этого любовь и доверие дворянства к гостеприимному воплинскому хозяину росли
не по дням, а по часам, и
не раз шла даже речь
о том, чтоб почтить Утробина крайним знаком дворянского доверия,
то есть выбором в предводители дворянства, но генерал, еще полный воспоминаний
о недавнем славном губернаторстве, сам постоянно отклонял от себя эту честь.
Тем не менее сначала это была борьба чисто платоническая. Генерал один на один беседовал в кабинете с воображаемым нигилистом, старался образумить его, доказывал опасность сего, и хотя постоянно уклонялся от объяснения, что следует разуметь под словом сие,но по
тем огонькам, которые бегали при этом в его глазах, ясно было видно, что дело идет совсем
не о неведомом каком-то нигилизме, а
о совершившихся новшествах, которые, собственно, и составляли неизбывную обиду, подлежавшую генеральскому отмщению.
Само собою разумеется, что во всем этом
не было ни тени намека ни на социализм, ни на коммунизм,
о которых он, впрочем, и понятия
не имел, но
тем не менее поступок его произвел сенсацию.
Естественнее брать живой административный материал между своими, в
том вечно полном садке, где во всякое время можно зачерпнуть"дакающего человека", нежели в
той несоследимой массе,
о которой известно только
то, что она
не ведает никакой дисциплины, и которая, следовательно, имеет самые сбивчивые понятия
о «тоне», представляющемся в данную минуту желательным.
При крепостном-то праве мы словно в тюрьме сидели и каки-таки были у нас добродетели — никому
о том было
не ведомо.
Итак, всякий хочет жить — вот общий закон. Если при этом встречаются на пути краеугольные камни,
то стараются умненько их обойти. Но с места их все-таки
не сворачивают, потому что подобного рода камень может еще и службу сослужить. А именно: он может загородить дорогу другим и
тем значительно сократить размеры жизненной конкуренции. Стало быть: умелый пусть пользуется, неумелый — пусть колотится лбом
о краеугольные камни. Вот и всё.
Так что однажды, когда два дурака, из породы умеренных либералов (
то есть два такие дурака,
о которых даже пословица говорит: «Два дурака съедутся — инно лошади одуреют»), при мне вели между собой одушевленный обмен мыслей
о том, следует ли или
не следует принять за благоприятный признак для судебной реформы
то обстоятельство, что тайный советник Проказников
не получил к празднику никакой награды,
то один из них, видя, что и я горю нетерпением посодействовать разрешению этого вопроса, просто-напросто сказал мне: «Mon cher! ты можешь только запутать, помешать, но
не разрешить!» И я
не только
не обиделся этим, но простодушно ответил: «Да, я могу только запутать, а
не разрешить!» — и скромно удалился, оставив дураков переливать из пустого в порожнее на всей их воле…
— Извольте-с. Я готов дать соответствующее по сему предмету предписание. (Я звоню; на мой призыв прибегает мой главный подчиненный.) Ваше превосходительство! потрудитесь сделать надлежащее распоряжение
о допущении русских дам к слушанию университетских курсов! Итак, сударыни, по надлежащем и всестороннем обсуждении, ваше желание удовлетворено; но я надеюсь, что вы воспользуетесь данным вам разрешением
не для
того, чтобы сеять семена революций, а для
того, чтобы оправдать доброе мнение об вас начальства.
Там я найду
тот милый обман,
то чудесное смешение идеального и реального, которого так жаждет душа моя и которого, конечно,
не дадут никакие диспуты
о прародителях человека.
Опять мысль, и опять откровение! В самом деле, ведь оникак будто
о том больше хлопочут, чтоб было что-то на бумажке написано? Их интригует
не столько факт, сколько
то, что вот в такой-то книжке об этом так-то сказано! Спрашивается: необходимо ли это, или же представляется достаточным просто, без всяких законов, признать совершившийся факт, да и дело с концом?
Ну, да этот убогонький, за нас богу помолит! — думает Марья Петровна, — надо же кому-нибудь и богу молиться!.."И все-то она одна, все-то своим собственным хребтом устроила, потому что хоть и был у ней муж, но покойник ни во что
не входил, кроме как подавал батюшке кадило во время всенощной да каждодневно вздыхал и за обедом, и за ужином, и за чаем
о том, что
не может сам обедню служить.
Взирая на него, как он хлопочет и надрывается, усматривая на каждом шагу несомненные доказательства его почтительности, начальство говорило:"
О! это молодой человек верный! этот
не выдаст!"Напротив
того, Митенька был неприступен и непроницаем; он хранил свою пошлость про себя и совершенно искренно верил, что в ней заключаются истинные задатки будущего государственного человека; он
не хлопотал,
не суетился, но делал свои маленькие нелепости серьезно и методически и поражал при этом благородством манер.
— Паче всего сокрушаюсь я
о том, что для души своей мало полезного сделала. Всё за заботами да за детьми, ан об душе-то и
не подумала. А надо, мой друг, ах, как надо! И какой это грех перед богом, что мы совсем-таки… совсем об душе своей
не рачим!
Мало
того что братья
не уезжают, но он видит, как мать беспрестанно с ними
о чем-то шушукается, и как только он входит, переменяет разговор и начинает беседовать
о погоде.
Но даже и это имеет свою прелесть,
не говоря уже
о том, что подобная суровая обстановка есть лучшая школа для человека, которого назначение быть героем.
Салон светской женщины (ты именно такою описываешь мне Полину) —
не манеж и
не одно из
тех жалких убежищ, в которых вы, молодые люди, к несчастию, получаете первые понятия
о любви…
Разумеется, я говорю здесь
не об институтках, а
о настоящих женщинах,
о тех, которые испытаны жизнью и к числу которых, по-видимому, принадлежит и Полина.
Привычка и тысяча мелких услуг уже до
того сковывают все его действия, что он
не протестует, а думает только
о том, чтобы спасти приличия.
"Стало быть, нужно отступить?" — спросишь ты меня и, конечно, спросишь с негодованием. Мой друг! я слишком хорошо понимаю это негодование, я слишком ценю благородный источник его, чтоб ответить тебе сухим:"Да, лучше отступить!"Я знаю, кроме
того, что подобные ответы
не успокоивают, а только раздражают. Итак, поищем оба,
не блеснет ли нам в темноте луч надежды,
не бросит ли нам благосклонная судьба какого-нибудь средства,
о котором мы до сих пор
не думали?
Наталья Кирилловна, твоя мать, а моя жена, вчерашнего числа в ночь бежала, предварительно унеся из моего стола (посредством подобранного ключа) две тысячи рублей. Пишет, будто бы для свидания с Базеном бежит, я же наверно знаю, что для канканов в Closerie des lilas. [Сиреневой беседке (франц.)] Но я
не много
о том печалюсь, а трепещу только, как бы, навешавшись в Париже досыта, опять
не воротилась ко мне.
До сих пор я читал седьмую заповедь так:"
Не прелюбодействуй!"Но вы с матерью и сим недовольны, а новую заповедь выдумали:"
Не перепрелюбодействуй!"Вы простому прелюбодейству
не можете остаться верными, но даже в самый разгар оного
о том всечасно помышляете, как бы новое учинить!
«Гости» постепенно становятся развязнее и развязнее; наконец заводится разговор
о том, что"в трактире за свой пятачок всякий волен", что"это прежде, бывало, дворяне форсу задавали, а нынче царь-батюшка всем волю дал", что"если, значит, пришел ты в трактир,
то сиди смирно, рядом со всеми, и
не фордыбачь!"
Я счастлив уже
тем, что нахожусь в теплой комнате и сознаю себя дома,
не скутанным, свободным от грязи и вони, вдали от поучений. Старик Лукьяныч,
о котором я уже
не раз упоминал на страницах"Благонамеренных речей"и который до сих пор помогает мне нести иго собственности, встречает меня с обычным радушием, хотя, я должен сознаться, в этом радушии по временам прорывается легкий, но очень явный оттенок иронии.
Я уж
не впервые слышу эту угрозу из уст Лукьяныча. Всякий раз, как я приезжаю в Чемезово, он считает своим долгом пронзить меня ею. Мало
того: я отлично знаю, что он никогда
не решится привести эту угрозу в действие, что с его стороны это только попытка уязвить меня, заставить воспрянуть духом, и ничего больше. И за всем
тем, всякий раз, как я слышу эту просьбу «ослобонить», я невольно вздрагиваю при мысли
о той беспомощности, в которой я найдусь, если вдруг, паче чаяния, стрясется надо мной такая беда.
Я желаю, чтоб вы меня поняли, почтеннейший дядюшка, я знаю, что вам мое предложение
не может нравиться, но так как тут дело идет
о том, чтоб вырвать человека из омута и дать ему возможность остаться честным,
то полагаю, что можно и побеспокоить себя.
Откуда он являлся, какое было его внеслужебное положение, мог ли он обладать какою-либо иною физиономией, кроме
той, которую носил в качестве старосты, радел ли он где-нибудь самостоятельно, за свой счет, в своемуглу, за своимгоршком щей, под своимиобразами, или же, строго придерживаясь идеала «слуги», только
о том и сохнул, как бы барское добро соблюсти, — мне как-то никогда
не приходило в голову поинтересоваться этим.
Покуда мы таким образом беседовали, все остальные молчали. Нонночка с удовольствием слушала, как ее Поль разговаривает с дяденькой
о чем-то серьезном, и только однажды бросила хлебным шариком в беленького Головлева. Филофей Павлыч, как глиняный кот, наклонял голову
то по направлению ко мне,
то в сторону Добрецова. Машенька по-прежнему
не отрывала глаз от тарелки.
Я ничего
не буду говорить
о себе, кроме
того, что во всех этих спорах и пререканиях я почти исключительно играю роль свидетеля. Но считаю нелишним обратить внимание читателей на Тебенькова и Плешивцева, как на живое доказательство
того, что даже самое глубокое разномыслие
не может людям препятствовать делать одно и
то же дело, если этого требует начальство.
Так что, например, если б Тейтч в стенах Берлинского университета защищал диссертацию на
тему о любви к отечеству,
то Форкенбек (президент рейхстага)
не только
не оборвал бы его и
не пригрозил бы ему призывом к порядку, но первый же с восторгом объявил бы его доктором отечестволюбия.
То же должно сказать и
о бедствиях, которые, в форме повальных болезней, неурожаев и проч., постигают человеческий род и которые поистине были бы непереносны, если б бедствующему человеку
не являлась на помощь любовь к отечеству, споспешествуемая благотворным сознанием, что закон неукоснительно преследует людей,
не умеющих быть твердыми в бедствиях".
— Постой! это другой вопрос, правильно или неправильно поступали французы. Речь идет
о том, имеет ли француз настолько сознательное представление об отечестве, чтобы сожалеть об утрате его, или
не имеет его? Ты говоришь, что у французов, вместо жизни духа — один канкан; но неужели они с одним канканом прошли через всю Европу? неужели с одним канканом они офранцузили Эльзас и Лотарингию до такой степени, что провинции эти никакого другого отечества, кроме Франции,
не хотят знать?
Тем не менее вопрос,
о котором зашла у нас речь, представлял для меня такой интерес, что я решился довести нашу беседу до конца, хотя бы даже Плешивцев и обвинил меня в измене.
Поэтому в таких захолустьях, куда квартальные
не заглядывают вовсе, обыватели доходят до
того, что вспоминают
о своей прикосновенности к чему-то более обширному и для них загадочному только в минуты уплаты податей и повинностей.
Единственное в этом отношении исключение составляет Ташкент, но и
то не потому, чтобы там идеи
о государстве были очень ясны, но потому, что правда, осуществлявшаяся в лице автобачей,
не в пример менее доброкачественна, нежели правда, олицетворением которой явились русские уездные исправники.
Кончилось
тем, что восторжествовал все-таки индивидуализм, а государственность должна была уступить. Правда, что Терпугов оставлял поле битвы понемногу: сначала просто потому, что говорить
о пустяках
не стоило, потом — потому, что надо же старушку чем-нибудь почтить; но, наконец, разговаривая да разговаривая, и сам вошел во вкус птенцовских лугов.
И таким образом, благодаря Наденьке, государство лишилось одного из лучших слуг своих. И на этот раз узкий индивидуализм победил государственность. Спрашивается, могла ли бы Наденька таким образом поступать, если бы в институте ей было своевременно преподано ясное и отчетливое понятие
о том, что такое государство? Но, увы!
не о государстве и его требованиях толковали ей, а на все лады пели...