Неточные совпадения
Я
не состою членом ни единого благотворительно-просветительного общества, ни
одной издающей сто
один том трудов комиссии.
Один (аристократ) говорит, что хорошо бы обуздать мужика, другой (демократ) возражает, что мужика обуздывать нечего, ибо он «предан», а что следует ли, нет ли обуздать дворянское вольномыслие; третий (педагог),
не соглашаясь ни с первым, ни со вторым, выражает такое мнение, что ни дворян, ни мужиков обуздывать нет надобности, потому что дворяне — опора, а мужики — почва, а следует обуздать «науку».
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем
не враги, а просто бестолковые люди, которые
не могут или
не хотят понять, что они болтают совершенно
одно и то же.
Я до такой степени привыкк ним, что, право,
не приходит даже на мысль вдумываться, в чем собственно заключаются те тонкости, которыми
один обуздательный проект отличается от другого такового ж. Спросите меня, что либеральнее: обуздывать ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь, я
не найдусь даже ответить на этот вопрос.
Но я стою на
одном: что частные вопросы
не имеют права загромождать до такой степени человеческие умы, чтобы исключать вопросы общие.
Я предпочитаю лгуна-лицемера уже по тому
одному, что он никогда
не лжет до конца, но лжет и оглядывается.
Вспомните, что оно обставлено целою свитой азбучных афоризмов, из которых ни
один не защищает, а, напротив того, представляет легко отворяющуюся дверь для всевозможных наездов!
Он
не может сказать себе: «Устрою свою жизнь по-новому», потому что он весь опутан афоризмами, и нет для него другого выхода, кроме изнурительного маячения от
одного афоризма к другому.
Тут была простая мораль «пур ле жанс», которую ни
один делец обуздания никогда
не считает для себя обязательною и в которой всегда имеется достаточно широкая дверь, чтобы выйти из области азбучных афоризмов самому и вывести из нее своих присных.
Подумайте, сколько тут теряется нравственных сил? а если нравственные силы нипочем на современном базаре житейской суеты, то переложите их на гроши и сообразите, как велик окажется недочет последних, вследствие
одного того только, что простец, пораженный унынием,
не видит ясной цели ни для труда, ни даже для самого существования?
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то
не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте
одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только все лоскутками: в
одном месте клочок, в другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит, что возжаться тут
не из чего. Взял да на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан
одна усадьба кирпичом того стоит. Леску тоже немало, покосы!
Вас надули при покупке, вы дались в обман,
не потому, чтоб были глупы, а потому, что вам на ум
не приходило, чтобы в стране, снабженной полицией, мошенничество было
одною из форм общежития...
Между уездными городами Р. занимает
одно из видных мест. В нем есть свой кремль, в котором когда-то ютилась митрополия; через него пролегает шоссе, которое, впрочем, в настоящее время
не играет в жизни города никакой роли; наконец, по весне тут бывает значительная ярмарка. В двух верстах от города пролегает железная дорога и имеется станция.
—
Не в десятый раз мне гореть! Я первая ударила! — протестует жалобный голос
одной из девочек.
Чтоб
не сидеть
одному, я направился в залу третьего класса. Тут, вследствие обширности залы, освещенной единственною лампой, темнота казалась еще гуще. На полу и на скамьях сидели и лежали мужики. Большинство спало, но в некоторых группах слышался говор.
— Сколько смеху у нас тут было — и
не приведи господи! Слушай, что еще дальше будет. Вот только немец сначала будто
не понял, да вдруг как рявкнет: «Вор ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в
одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
— «Что же, говорю, Василий Порфирыч, условие так условие, мы от условиев
не прочь: писывали!» Вот он и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал;
одно слово, все как следует.
И капитал целее будет, и пьян все
одно будешь!» Словом сказать, такое омерзение к иностранным винам внушили, что под конец он даже никакой другой посуды видеть
не мог — непременно чтоб был полштоф!
— Помилуйте! прекраснейшие люди! С тех самых пор, как умер Скачков… словно рукой сняло! Пить совсем даже перестал, в подряды вступил, откупа держал… Дальше — больше. Теперь церковь строит… в Елохове-то, изволите знать? — он-с! А благодеяниев сколько! И как, сударь, благодеяния-то делает!
Одна рука дает, другая
не ведает!
—
Одного я боюсь, — говорит он, — чтоб Тихон Никанорыч сам
не явился на торги!
— Наш хозяин гениальный! — говорит
один из них, —
не то что просто умный, а поднимай выше! Знаешь ли ты, какую он на днях штуку с братом с родным сыграл?
— Ему, сударыня, только понравиться нужно, — рассказывает
один голос, — пошутить, что ли, мимику там какую-нибудь сделать, словом, рассмешить… Сейчас он тебе четвертную, а под веселую руку и две. Ну, а мой-то и
не понравился!
Далее мы пролетели мимо Сокольничьей рощи и приехали в Москву. Вагоны, в которых мы ехали,
не разбились вдребезги, и земля, на которую мы ступили,
не разверзлась под нами. Мы разъехались каждый по своему делу и на всех перекрестках слышали
один неизменный припев: дурррак!
Говорят, что он соблазнил жену своего хозяина и вместе с нею обокрал последнего, что он судился за это и даже был оставлен в подозрении; но это
не мешает ему быть
одним из местных воротил и водить компанию с становым и тузами-капиталистами, которых в Л. довольно много.
Трактир свой он устроил на городскую ногу: с половыми в белых рубашках и с поваром,
одним из вымирающих обломков крепостного права, который может готовить
не только селянку, но и настоящее кушанье.
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно,
одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы
не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце
одно, и ручаюсь, что вы проведете время
не без пользы.
Что он очень хорошо знает, какую механику следует подвести, чтоб вы в
одну минуту перестали существовать, — в этом, конечно, сомневаться нельзя; но, к счастью, он еще лучше знает, что от прекращения чьего-либо бытия
не только для него, но и вообще ни для кого ни малейшей пользы последовать
не должно.
Прекратительных орудий словно как
не бывало; дело о небытии погружается в
один карман, двугривенный — в другой; в комнате делается светло и радостно; на столе появляется закуска и водка…
Вы расквитались, и хотя в вашей мошне сделалось
одним двугривенным меньше, но
не ропщите на это, ибо, благодаря этой монете, при вас остался драгоценнейший дар творца: ваше бытие.
— Тяжело, милый друг, народушке! ничем ты от этой болести
не откупишься! — жаловались в то время друг другу обыватели и, по неопытности,
один за другим прекращали свое существование.
Только в
одном случае и доныне русский бюрократ всегда является истинным бюрократом. Это — на почтовой станции, когда смотритель
не дает ему лошадей для продолжения его административного бега. Тут он вытягивается во весь рост, надевает фуражку с кокардой (хотя бы это было в комнате), скрежещет зубами, сует в самый нос подорожную и возглашает...
Одним словом, никогда
не поступит так, что потом и
не разберешь, соглядатай ли он или действительный вор и заговорщик.
Он никогда
не знает, что ему надобно, и потому подслушивает зря и, подслушавши, все кладет в
одну кучу.
Я даже помню, как он судился по делу о сокрытии убийства, как его дразнили за это фофаном и как он оправдывался, говоря, что «
одну минуточку только
не опоздай он к секретарю губернского правления — и ничего бы этого
не было».
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил.
Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах были — и тех всех до
одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Нет-с, до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп
один, так и тот намеднись при всей публике так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры,
не поверю! Это духовное-то лицо!
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь,
не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю, все
одно, чью кровь ни сосать!» Так нет, и ему
не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо
не людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!
Ведь пошлость
не всегда ограничивается
одним тем, что оскорбляет здравый человеческий смысл; в большинстве случаев она вызывает, кроме того, и очень резкие поползновения к прозелитизму.
—
Не знаю; до сих пор ничего замечательного
не вижу… Понял я из ваших слов
одно: что господин Парначев пропагандирует своевременную уплату недоимок — так ведь это
не возбраняется!
— И какое еще заведение-то! В Москве
не стыдно! за
одну машину восемьсот заплатил! — вставил Терпибедов.
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно я низкого звания человек, однако при всем том так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы
не взял, чтобы, значит, на
одной линии с мужиком идти! Помилуйте!
одной, с позволения сказать, вони… И боже ты мой! Ну, а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо как у благородных господ амбре.
Приняв во внимание все вышеизложенное, а равным образом имея в виду, что казенное содержание, сопряженное с званием сенатора кассационных департаментов, есть
один из прекраснейших уделов, на которые может претендовать смертный в сей земной юдоли, — я бодро гляжу в глаза будущему! Я
не ропщу даже на то, что некоторые из моих товарищей по школе, сделавшись адвокатами, держат своих собственных лошадей, а некоторые, сверх того, имеют и клеперов!
С
одной стороны, преступление есть осуществление или, лучше сказать, проявление злой человеческой воли. С другой стороны, злая воля есть тот всемогущий рычаг, который до тех пор двигает человеком, покуда
не заставит его совершить что-либо в ущерб высшей идее правды и справедливости, положенной в основание пятнадцати томов Свода законов Российской империи.
Предположение это так нелепо и, можно сказать, даже чудовищно, что ни
один адвокат никогда
не осмелится остановиться на идее ненаказуемости, и все так называемые оправдательные речи суть
не что иное, как более или менее унизительные варьяции на тему: „
не пойман —
не вор!“
P. S. Помните ли вы Ерофеева, милая маменька? того самого Ерофеева, который к нам по праздникам из школы хаживал? Теперь он адвокат, и представьте себе, какую штуку удрал! — взял да и объявил себя специалистом по части скопцов! До тех пор у него совсем дел
не было, а теперь от скопцов отбою нет! На днях выиграл
одно дело и получил сорок тысяч. Сорок тысяч, милая маменька!! А ведь он даже
не очень умный!
Благородные твои чувства, в письме выраженные, очень меня утешили, а сестрица Анюта даже прослезилась, читая философические твои размышления насчет человеческой закоренелости. Сохрани этот пламень, мой друг! сохрани его навсегда. Это единственная наша отрада в жизни, где, как тебе известно, все мы странники, и ни
один волос с головы нашей
не упадет без воли того, который заранее все знает и определяет!
Читаем мы вечером «житие», только он вдруг на
одном месте остановил нас:"Сестрицы! говорит, если я, по старой привычке, скощунствую, так вы меня, Христа ради, простите!"И скощунствовал-таки,
не удержался.
— Я положительно убежден, что найденный список с пятнадцатью фамилиями представляет собой силы далеко
не всего общества, а лишь
одного из отделов его!
Другой весь век на
одном месте сидит, и никто его
не замечает: все равно, что он есть, что его нет.