Неточные совпадения
И чем ближе вы подъезжаете к Троицкому посаду и к Москве, этому средоточию русской святыни, тем более убеждаетесь, что немец совсем
не перелетная птица в этих местах, что он
не на шутку задумал
здесь утвердиться, что он устроивается прочно и надолго и верною рукой раскидывает мрежи, в которых суждено барахтаться всевозможным Трифонычам, Сидорычам и прочей неуклюжей белужине и сомовине, заспавшейся, опухшей, спившейся с круга.
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места
здесь будет, только все лоскутками: в одном месте клочок, в другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит, что возжаться тут
не из чего. Взял да на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан одна усадьба кирпичом того стоит. Леску тоже немало, покосы!
— Ну вот, его самого. Теперь он у Адама Абрамыча первый человек состоит. И у него своя фабричка была подле Адам Абрамычевой; и тоже пофордыбачил он поначалу, как Адам-то Абрамыч
здесь поселился. Я-ста да мы-ста, да куда-ста кургузому против нас устоять! Ан через год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у него всем делом заправляет — оба друг дружкой
не нахвалятся.
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы
не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть
здесь дельце одно, и ручаюсь, что вы проведете время
не без пользы.
— Отчет? А помнится, у вас же довелось мне вычитать выражение: «ожидать поступков». Так вот в этом самом выражении резюмируется программа всех моих отчетов, прошедших, настоящих и будущих. Скажу даже больше: отчет свой я мог бы совершенно удобно написать в моей к — ской резиденции,
не ездивши сюда. И ежели вы видите меня
здесь, то единственно только для того, чтобы констатировать мое присутствие.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил.
Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах были — и тех всех до одного выловил да
здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
Прошлую весну совсем было
здесь нас залило, ну, я, признаться, сам даже предложил: «
Не помолебствовать ли, друзья?» А они в ответ: «Дождь-то ведь от облаков; облака, что ли, ты заговаривать станешь?» От кого, смею спросить, они столь неистовыми мыслями заимствоваться могли?
— И посейчас
здесь живет. И прелюбодейственная жена с ним. Только
не при капиталах находятся, а кое-чем пропитываются. А Пантелей Егорыч, между прочего, свое собственное заведение открыл.
— Кажется, таких правилов нет, чтобы мужикам господ учить! Они
здесь всех учат, а
не то чтобы что-с!
Я
не понял, как много скрывается
здесь для меня рокового, и, вместо того чтобы обуздать свое усердие, еще больше усилил его.
— Что и говорить! Вот и у вас, сударь, головка-то беленька стала, а об стариках и говорить нечего. Впрочем, я на себя
не пожалуюсь: ни единой во мне хворости до сей поры нет! Да что же мы
здесь стоим! Милости просим наверх!
— И лесами подобрались — дрова в цене стали. И вино — статья полезная, потому — воля. Я нынче фабрику миткалевую завел: очень уж
здесь народ дешев, а провоз-то по чугунке
не бог знает чего стоит! Да что! Я хочу тебя спросить: пошли нынче акции, и мне тоже предлагали, да я
не взял!
— Старший сын, Николай, дельный парень вышел. С понятием. Теперь он за сорок верст, в С***, хлеб закупать уехал! С часу на час домой жду. Здесь-то мы хлеб нынче
не покупаем; станция, так конкурентов много развелось, приказчиков с Москвы насылают, цены набивают. А подальше — поглуше. Ну, а младший сын, Яков Осипыч, — тот с изъянцем. С год места на глаза его
не пущаю, а по времени, пожалуй, и совсем от себя отпихну!
— Женат, четверо детей. Жена у него, в добрый час молвить, хорошая женщина! Уж так она мне приятна! так приятна! и покорна, и к дому радельна, словом сказать, для родителев лучше
не надо! Все
здесь, со мною живут, всех у себя приютил! Потому, хоть и противник он мне, а все родительское-то сердце болит!
Не по нем, так по присным его! Кровь ведь моя! ты это подумай!
— Ну ладно. И то сказать, окромя нас и покупщиков-то солидных
здесь нет. Испугать вздумали! нет, брат! ростом
не вышли! Бунтовать
не позволено!
— Мы
здесь живем в тишине и во всяком благом поспешении, — сказал он солидно, — каждый при своем занятии находится. Я, например, при торговле состою; другой — рукомесло при себе имеет; третий — от земли питается. Что кому свыше определено. Чтениев для нас
не полагается.
Что
здесь меня могут заставить совершить такой акт, которого ни один человек в мире
не имеет права совершить.
— И какой еще лес-то пойдет! В десять лет и
не узнаешь, была ли тут рубка или нет! Место же
здесь боровое, ходкое!
— Есть их,"штучек"-то… довольно
здесь! Я, впрочем,
не столько для них, сколько для того, что уж оченно генерал приехать просил.
— Да все то же. Вино мы с ним очень достаточно любим. Да
не зайдете ли к нам, сударь: я
здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей. Ну, да ведь и вы писатель — все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать осталась.
— Ваше сиятельство! да неужели же я! Сколько лет, значит,
здесь живу! да, может,
не одна тыща пудов…
Как-то
не верится, что я снова в тех местах, которые были свидетелями моего детства. Природа ли, люди ли
здесь изменились, или я слишком долго вел бродячую жизнь среди иных людей и иной природы, — как бы то ни было, но я с трудом узнаю родную окрестность.
Леса
здесь были сплошные, береженые: на лес
не было покупателя, потому что нечего было с ним делать.
— Стой… да ты
не загадывай вперед… экой ты, братец, непостоянной! Едем мы, это, городом, а я тоже парень бывалый, про кутузку-то слыхивал. Подъехали к постоялому, я ее, значит, за ручку, высаживаю… жду… И вдруг, братец ты мой, какую перемену слышу!"А что, говорит, Иван, я
здесь только ночь переночую, а завтра опять к себе в усадьбу — доставил бы ты меня!"
— Как
не любить! любят, коли другого
не предвидится… Только вот ежели сапоги или полушубки ставить… это уж шабаш! Самый
здесь, сударь, народ насчет этого легкий!
Здесь больше, нежели где-нибудь, уместна угроза закона: никто
не может отговариваться неведением закона.
Быть может, в другом месте мы
не сделали бы этого, но
здесь, в виду этого поганого городишки, в среде этих людей, считающих лакомством вяленую воблу, мы, забыв всякий стыд, чувствовали себя далеко
не шуточными деятелями русской земли.
А главное, я вижу
здесь настоящих женщин, des femmes a passions, [женщин со страстями (франц.)] а
не каких-нибудь Эрнестинок, которые за умеренную плату показывают приходящим «l'amour — се n'est que fa!». [любовь — это только это! (франц.)]
Разумеется, я говорю
здесь не об институтках, а о настоящих женщинах, о тех, которые испытаны жизнью и к числу которых, по-видимому, принадлежит и Полина.
Но они
не были в забросе, как в большей части соседних имений, а, напротив того, с первого же взгляда можно было безошибочно сказать, что
здесь живется тепло и удобно.
— Как тебе сказать, мой друг! Я бы на твоем месте продала. Конечно, кабы
здесь жить… хорошенькие в твоем именье местечки есть… Вот хоть бы Филипцево… хорош, очень хорош лесок!.. Признаться сказать, и я иногда подумывала твое Чемезово купить — все-таки ты мне родной! — ну, а пяти тысяч
не дала бы! Пять тысяч — большие деньги! Ах, какие это большие деньги, мой друг! Вот кабы"Кусточки"…
На собственные, на трудовые денежки — наследственного-то мне родители
не завещали! — купил
здесь, поблизости, именьице, да и катаюсь взад да вперед: из имения в город, из города в именье.
— Так мы
здесь и живем! — сказал он, усаживаясь, — помаленьку да полегоньку, тихо да смирно, войн
не объявляем, тяжб и ссор опасаемся. Живем да поживаем. В умствования
не пускаемся, идей
не распространяем — так-то-с! Наше дело — пользу приносить. Потому, мы — земство. Великое это, сударь, слово, хоть и неказисто на взгляд. Вот, в прошлом году, на перервинском тракте мосток через Перерву выстроили, а в будущем году, с божьею помощью, и через Воплю мост соорудим…
— А знаете ли, братец, ведь и у нас
здесь прошлым летом чуть-чуть сатирик
не проявился?
— Ишь парки-то! — молвил Лукьяныч, когда я, охваченный волнами прошлого, невольно остановился посреди одной из аллей. — Дерунов мужичкам тысячу рублей сулил, чтоб на дрова срубить, однако мужички согласия
не дали. Разве что после будет, а покуда у нас
здесь девки по воскресеньям хороводы водят… гулянье! Так и в приговоре написали.
— Да
не слыхать н'ишто. Видится, как будто она в доме-то головой. Он все председателем в управе состоит, больше в городе живет, а она
здесь распоряжается. Нынче, впрочем, у них
не очень здорово. Несчастья пошли. Сначала-то сын старшенький изобидел…
— Долгов, слышь, наделал. Какой-то мадаме две тысячи задолжал да фруктовщику тысячу. Уж приятель какой-то покойного Саввы Силыча из Петербурга написал: скорее деньги присылайте,
не то из заведения выключат. Марья-то Петровна три дня словно безумная ходила, все шептала:"Три тысячи! три тысячи! три тысячи!"Она трех-то тысяч
здесь в год
не проживет, а он, поди, в одну минуту эти три тысячи матери в шею наколотил!
— Ну, уж, чай, где ничего! Состарелась я, голубчик, вот только духом еще бодра, а тело… А впрочем, и то сказать! Об красоте ли в моем положении думать (она вздохнула)! Живу
здесь в углу, никого
не вижу. Прежде хоть Нонночка была, для нее одевалась, а теперь и одеваться
не для кого.
— Поздно, друг мой; в Покров мне уж сорок три будет. Я вот в шесть часов вставать привыкла, а у вас, в Петербурге, и извозчики раньше девяти
не выезжают. Что ж я с своею привычкой-то делать буду? сидеть да глазами хлопать! Нет уж! надо и
здесь кому-нибудь хлопотать: дети ведь у меня. Ах, детки, детки!
Эта бумага была плодом заветнейших замыслов Плешивцева. Он писал ее по секрету и по секрету же сообщил об ней лишь одному мне. Читая ее, он говорил:"Я
здесь — Плешивцев! понимаешь? Плешивцев, а
не чиновник!"И затем представив свою работу князю Ивану Семенычу, он даже несколько побаивался за ее судьбу.
В городах и в местах более населенных эта неряшливость сказывается, конечно, в меньшей степени; но ведь и
здесь, как уже упомянуто выше, руководящею нитью обывательской жизни все-таки служат взгляды и требования ближайшего начальства, а отнюдь
не мысль о государстве.
Но есть одно обстоятельство, которое в значительной степени омрачает эту прекрасную внешность. Обстоятельство это — глухая борьба, которая замечается всюду и существование которой точно так же
не подлежит сомнению, как и существование усилий к ее подавлению. Трактаты пишутся, но читаются лишь самым незаметным меньшинством, законоположения издаются, но
не проникают внутрь ядра, а лишь скользят по его поверхности. И
здесь старуха Домна наполняет воздух своим воем и антигосударственными причитаниями.
Правда, что южная Германия — больное место империи, созданной войною 1870 — 71 г., но для наблюдателя важно то, что
здесь даже резкие перемены, произведенные успехами Пруссии,
не помешали появлению некоторых симптомов, которые в других частях новосозданного государства находятся еще в дремотном состоянии.
И
здесь, как и везде, очень мало сделано в этом отношении, и
здесь, как и везде, государство представляется исключительно в виде усмирителя и сборщика податей, а
не в виде убежища.
Затем мы сели ужинать, и он спросил шампанского. Тут же подсела целая компания подручных устроителей ополчения. Все было уже сформировано и находилось, так сказать, начеку. Все смеялось, пило и с доверием глядело в глаза будущему. Но у меня
не выходило из головы:"Придут нецыи и на вратах жилищ своих начертают:"
Здесь стригут, бреют и кровь отворяют"".