Неточные совпадения
Я просто скромный обыватель, пользующийся своим свободным временем, чтобы посещать знакомых и беседовать с ними, и совершенно довольный
тем, что начальство
не видит
в этом занятии ничего предосудительного.
Не забудьте, что я ничего
не ищу, кроме «благих начинаний», а так как едва ли сыщется
в мире человек,
в котором
не притаилась бы хотя маленькая соринка этого добра,
то понятно, какой перепутанный калейдоскоп должен представлять круг людей,
в котором я обращаюсь.
Когда кусочков наберется много,
то из них образуется
не картина и даже
не собрание полезных материалов, а простая куча хламу,
в которой едва ли можно разобрать, что куда принадлежит.
Я знаю все это, но и за всем
тем —
не только остаюсь при этой дурной привычке, но и виновным
в преднамеренном бездельничестве признать себя
не могу.
Напротив
того, я чувствую, что субъект, произносящий эти предостережения, сам ходит на цыпочках, словно боится кого разбудить; что он серьезно чего-то ждет, и
в ожидании, пока придет это «нечто», боится
не только за будущее ожидаемого, но и за меня, фрондёра, за меня, который непрошеным участием может скомпрометировать и «дело обновления», и самого себя.
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти люди,
в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг
в друге «политических врагов», —
в сущности, совсем
не враги, а просто бестолковые люди, которые
не могут или
не хотят понять, что они болтают совершенно одно и
то же.
Я до такой степени привыкк ним, что, право,
не приходит даже на мысль вдумываться,
в чем собственно заключаются
те тонкости, которыми один обуздательный проект отличается от другого такового ж. Спросите меня, что либеральнее: обуздывать ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь, я
не найдусь даже ответить на этот вопрос.
Вдумайтесь
в смысл этого выражения, и вы увидите, что «обуздание» совсем
не равносильно
тому, что на местном жаргоне известно под именем «подтягивания», и что действительное значение этого выражения гораздо обширнее и универсальнее.
Я думаю даже, что ежели
в обществе существует вкус к общим вопросам,
то это
не только
не вредит частностям, но даже помогает им.
Это до такой степени вздор, что даже мы, современные практики и дельцы, отмаливающиеся от общих вопросов, как от проказы, — даже мы, сами
того не понимая, действуем
не иначе, как во имя
тех общечеловеческих определений, которые продолжают теплиться
в нас, несмотря на компактный слой наносного практического хлама, стремящегося заглушить их!
Это чудища, которые лгут
не потому, чтобы имели умысел вводить
в заблуждение, а потому, что
не хотят знать ни свидетельства истории, ни свидетельства современности, которые ежели и видят факт,
то признают
в нем
не факт, а каприз человеческого своеволия.
Они бросают
в вас краеугольными камнями вполне добросовестно, нимало
не помышляя о
том, что камень может убить.
«Если
в результате наших усилий оказывается только пустота, — говорят они, —
то, следовательно, оно
не может иначе быть».
Ни
в том, ни
в другом случае опереться ему все-таки
не на что.
Ясно, что при такой обстановке совсем невозможно было бы существовать, если б
не имелось
в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на все эти ужасы глазами пьяного человека, который готов и море переплыть, и с колокольни соскочить без всякой мысли о
том, что из этого может произойти.
Такого рода метаморфозы вовсе
не редкость даже для нас; мы на каждом шагу встречаем мечущихся из стороны
в сторону простецов, и если проходим мимо них
в недоумении,
то потому только, что ни мы, ни сами мечущиеся
не даем себе труда формулировать
не только источник их отчаяния, но и свойство претерпеваемой ими боли.
«Что случилось? —
в смущении спрашивает он себя, —
не обрушился ли мир?
не прекратила ли действие завещанная преданием общественная мудрость?» Но и мир, и общественная мудрость стоят неприкосновенные и нимало
не тронутые
тем, что
в их глазах гибнет простец, которого бросила жена, которому изменил друг, у которого сосед отнял поле.
Эти люди совсем
не отрицатели и протестанты; напротив
того, они сами
не раз утверждали его
в правилах общежития, сами являлись пламенными защитниками
тех афоризмов, которыми он, с их же слов, окружил себя.
Как истинно развитой человек, он гуляет и тут, и там, никогда
не налагая на себя никаких уз, но
в то же время отнюдь
не воспрещая, чтобы другие считали для себя наложение уз полезным.
Простец нарождается беспрерывно, как
та тля, которой он служит представителем
в человеческом обществе и которую
не передавить и
не истребить целому сонмищу хищников.
Не простецов,
не тли, а «крепких» мало, да притом же на современном общественном языке, по какому-то горькому извращению понятий, «крепким» называется совсем
не тот, кто действительно борется за существование, а
тот, кто, подобно кукушке, кладет свои яйца
в чужие гнезда.
А между
тем никто так
не нуждается
в свободе от призраков, как простец, и ничье освобождение
не может так благотворно отозваться на целом обществе, как освобождение простеца.
Дорога от М. до Р. идет семьдесят верст проселком. Дорога тряска и мучительна; лошади сморены, еле живы; тарантас сколочен на живую нитку; на половине дороги надо часа три кормить. Но на этот раз дорога была для меня поучительна. Сколько раз проезжал я по ней, и никогда ничто
не поражало меня: дорога как дорога, и лесом идет, и перелесками, и полями, и болотами. Но вот лет десять, как я
не был на родине,
не был с
тех пор, как помещики взяли
в руки гитары и запели...
И чем ближе вы подъезжаете к Троицкому посаду и к Москве, этому средоточию русской святыни,
тем более убеждаетесь, что немец совсем
не перелетная птица
в этих местах, что он
не на шутку задумал здесь утвердиться, что он устроивается прочно и надолго и верною рукой раскидывает мрежи,
в которых суждено барахтаться всевозможным Трифонычам, Сидорычам и прочей неуклюжей белужине и сомовине, заспавшейся, опухшей, спившейся с круга.
— Это ты насчет
того, что ли, что лесов-то
не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай
в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на
том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч —
тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только все лоскутками:
в одном месте клочок,
в другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит, что возжаться тут
не из чего. Взял да на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан одна усадьба кирпичом
того стоит. Леску тоже немало, покосы!
— А
та и крайность, что ничего
не поделаешь. Павел-то Павлыч, покудова у него крепостные были, тоже с умом был, а как отошли, значит, крестьяне
в казну — он и узнал себя. Остались у него от надела клочочки — сам оставил: всё получше, с леском, местечки себе выбирал — ну, и
не соберет их. Помаялся, помаялся — и бросил. А Сибирян эти клочочки все к месту пристроит.
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И
не то чтоб себе на пользу — всё
в кабак! У нас
в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
А мужик,
то есть первый производитель товара, — он ничего перед собой
не видит, никакой политико-экономической игры
в спрос и предложение
не понимает, барышей
не получает, и потому может сказать только: «наплевать» — и ничего больше.
То же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив еще
в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит, каких и во сне
не снилось помещикам!
Остается, стало быть, единственное доказательство «слабости» народа — это недостаток неуклонности и непреоборимой верности
в пастьбе сельских стад. Признаюсь, это доказательство мне самому, на первый взгляд, показалось довольно веским, но, по некотором размышлении, я и его
не то чтобы опровергнул, но нашел возможным обойти. Смешно,
в самом деле, из-за какого-нибудь десятка тысяч пастухов обвинить весь русский народ чуть
не в безумии! Ну, запил пастух, — ну, и смените его, ежели
не можете простить!
И
не одно это припомнил, но и
то, как я краснел, выслушивая эти восклицания.
Не потому краснел, чтоб я сознавал себя дураком, или чтоб считал себя вправе поступать иначе, нежели поступал, а потому, что эти восклицания напоминали мне, что я мог поступать иначе,
то есть с выгодою для себя и
в ущерб другим, и что самый факт непользования этою возможностью у нас считается уже глупостью.
Стыдно сказать, но делается как-то обидно и больно, когда разом целый кагал смотрит на вас, как на дурака.
Не самое название смущает, а
то указывание пальцами, которое вас преследует на каждом шагу. Вы имели, например, случай обыграть
в карты и
не обыграли...
— Нет, ты бы на немца-то посмотрел, какая у него
в ту пору рожа была! И испугался-то, и
не верит-то, и за карман-то хватается — смехота, да и только!
По-видимому, знакомство началось
не далее как вчера вечером, но
в речах обоих собеседников уже царствовала
та интимность, которою вообще отличаются излияния людей, вполне чистых сердцем и
не имеющих на душе ничего заветного.
— Помилуйте! прекраснейшие люди! С
тех самых пор, как умер Скачков… словно рукой сняло! Пить совсем даже перестал,
в подряды вступил, откупа держал… Дальше — больше. Теперь церковь строит…
в Елохове-то, изволите знать? — он-с! А благодеяниев сколько! И как, сударь, благодеяния-то делает! Одна рука дает, другая
не ведает!
Никогда, никогда, даже
в Париже, мое сердце
не билось с такой силой, как
в тот момент, когда святая Москва впервые открылась моим глазам.
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время
в трактирном заведении,
в ожидании лошадей, или
в компании,
то надеюсь, что вы
не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце одно, и ручаюсь, что вы проведете время
не без пользы.
— Тяжело, милый друг, народушке! ничем ты от этой болести
не откупишься! — жаловались
в то время друг другу обыватели и, по неопытности, один за другим прекращали свое существование.
— Ты
не пугай —
не слишком-то испугались! У самого Антона Антоныча (Сквозник-Дмухановский)
в переделе бывали — и
то живы остались! Ты дело говори: сколько тебе следует?
Он
не остановит своего внимания на пустяках,
не пожалуется, например, на
то, что такой-то тогда-то говорил, что человек происходит от обезьяны, или что такой-то, будучи
в пьяном виде, выразился: хорошо бы, мол, Верхоянск вольным городом сделать и порто-франко
в нем учредить.
Итак, настоящий, серьезный соглядатай — это француз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх
того, сухощав, непотлив и обладает так называемыми jarrets d'acier. [стальными мышцами (франц.)] Немец, с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок, и потому усердие
в нем очень часто извращается опасением быть побитым. Жид мог бы быть отличным соглядатаем, но слишком торопится. О голландцах, датчанах, шведах и проч. ничего
не знаю. Но русский соглядатай — положительно никуда
не годен.
В сущности, оно до
того вошло
в литературный обиход, что никого уже
не пугает.
— Ну, до этого-то еще далеко! Они объясняют это гораздо проще; во-первых, дробностью расчетов, а во-вторых,
тем, что из-за какого-нибудь гривенника
не стоит хлопотать. Ведь при этой системе всякий старается сделать все, что может, для увеличения чистой прибыли, следовательно, стоит ли усчитывать человека
в том, что он одним-двумя фунтами травы накосил меньше, нежели другой.
— Отчет? А помнится, у вас же довелось мне вычитать выражение: «ожидать поступков». Так вот
в этом самом выражении резюмируется программа всех моих отчетов, прошедших, настоящих и будущих. Скажу даже больше: отчет свой я мог бы совершенно удобно написать
в моей к — ской резиденции,
не ездивши сюда. И ежели вы видите меня здесь,
то единственно только для
того, чтобы констатировать мое присутствие.
Бывают люди, которые накидывают на себя бойкость именно для
того, чтоб маскировать известную неловкость положения, но
в Колотове, по-видимому, даже
не было ни малейшего сознания какой-либо неловкости.
Все это делало перспективу предстоявшего чаепития до
того несоблазнительною, что я уж подумывал,
не улепетнуть ли мне
в более скромное убежище от либерально-полицейских разговоров моего случайного собеседника!
И вдруг оказывается, что он жив-живехонек, что каким-то образом он ухитрился ухватиться за какое-то бревнышко
в то время, когда прорвало и смыло плотину крепостного права, что он притаился, претерпел либеральных мировых посредников и все-таки
не погиб.
—
В Москве, сударь!
в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса
в писцах,
в самых, знаете, маленьких… десять рублей
в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он
не в чернильницу, а больше
в рот себе сует. Из-за
того только и держат, что предводителем был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и
тот в здешний полк спустил.
Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси
в прудах были — и
тех всех до одного выловил да здесь
в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!