Неточные совпадения
— Женат, четверо
детей. Жена у него, в добрый час молвить, хорошая женщина! Уж так она мне приятна! так приятна! и покорна, и к дому радельна, словом сказать, для родителев лучше не надо! Все здесь, со мною живут, всех у себя приютил! Потому, хоть и противник он мне, а все родительское-то сердце болит! Не по нем, так по присным его! Кровь ведь
моя! ты это подумай!
Осип Иваныч тоже встал с дивана и по всем правилам гостеприимства взял
мою руку и обеими руками крепко сжал ее. Но в то же время он не то печально, не то укоризненно покачивал головой, как бы говоря:"Какие были родители и какие вышли
дети!"
В своем обществе Митенька называл Марью Петровну ma bonne pate de mere [
моя добрая матушка (франц.)] и очень трогательно рассказывал, как она там хозяйничает в деревне, чтоб прилично содержать своих
детей.
— Паче всего сокрушаюсь я о том, что для души своей мало полезного сделала. Всё за заботами да за
детьми, ан об душе-то и не подумала. А надо,
мой друг, ах, как надо! И какой это грех перед богом, что мы совсем-таки… совсем об душе своей не рачим!
— Нет, мне, видно, бог уж за вас заплатит! Один он, царь милосердый, все знает и видит, как материнское-то сердце не то чтобы, можно сказать, в постоянной тревоге об вас находится, а еще пуще того об судьбе вашей сокрушается… Чтобы жили вы,
мои дети, в веселостях да в неженье, чтоб и ветром-то на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб и не посмотрел-то на вас никто неприветливо…
— Ну да, Цыбуля… c'est convenu! [решено (франц.)] А вы будете сыном… mon fils, mon enfant — Il est ce pas? [
моим сыном,
моим ребенком — не правда ли? (франц.)]
— Ax, не говори этого, друг
мой! Материнское сердце далеко угадывает! Сейчас оно видит, что и как. Феогностушка подойдет — обнимет, поцелует, одним словом, все, как следует любящему
дитяти, исполнит. Ну, а Коронат — нет. И то же сделает, да не так выйдет. Холоден он, ах, как холоден!
— Ну, вот и молодцы
мои! — рекомендовала мне Машенька
детей, — не правда ли, хорошие
дети?
— Нет, мне скучать нельзя: у меня
дети,
мой друг. Да и некогда. Если б занятий не было, тогда другое дело… Вот я помню, когда я в девушках была, то всегда скучала!
Ах,
мой друг! великая эта милость божия, коли
дети родителей почитают!
— Поздно, друг
мой; в Покров мне уж сорок три будет. Я вот в шесть часов вставать привыкла, а у вас, в Петербурге, и извозчики раньше девяти не выезжают. Что ж я с своею привычкой-то делать буду? сидеть да глазами хлопать! Нет уж! надо и здесь кому-нибудь хлопотать:
дети ведь у меня. Ах, детки, детки!
Кормилицу
мою, семидесятилетнюю старуху Домну, бог благословил семейством. Двенадцать человек
детей у нее, всё — сыновья, и все как на подбор — один другого краше. И вот, как только, бывало, пройдет в народе слух о наборе, так старуха начинает тосковать. Четырех сынов у нее в солдаты взяли, двое послужили в ополченцах. Теперь очередь доходит до внуков. Плачет старуха, убивается каждый раз, словно по покойнике воет.
Она зари не замечает, // Сидит с поникшею главой // И на письмо не напирает // Своей печати вырезной. // Но, дверь тихонько отпирая, // Уж ей Филипьевна седая // Приносит на подносе чай. // «Пора,
дитя мое, вставай: // Да ты, красавица, готова! // О пташка ранняя моя! // Вечор уж как боялась я! // Да, слава Богу, ты здорова! // Тоски ночной и следу нет, // Лицо твое как маков цвет». —