Неточные совпадения
От ранних
лет детства я не слышу иных разговоров, кроме разговоров об обуздании (хотя самое слово «обуздание» и не всегда
в них упоминается), и полагаю, что эти же разговоры проводят меня и
в могилу.
Дорога от М. до Р. идет семьдесят верст проселком. Дорога тряска и мучительна; лошади сморены, еле живы; тарантас сколочен на живую нитку; на половине дороги надо часа три кормить. Но на этот раз дорога была для меня поучительна. Сколько раз проезжал я по ней, и никогда ничто не поражало меня: дорога как дорога, и лесом идет, и перелесками, и полями, и болотами. Но вот
лет десять, как я не был на родине, не был с тех пор, как помещики взяли
в руки гитары и запели...
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай
в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте
лет через сорок вырастет!
Хозяева отобедали и ушли опять на работы. Пришел пастух, который
в деревнях обыкновенно кормится по ряду то
в одной крестьянской избе, то
в другой. Ямщик мой признал
в пастухе знакомого, который несколько
лет сряду пас стадо
в М.
— Нет, нынче как можно, нынче не
в пример нашему брату лучше! А
в четвертом
году я чуть было даже ума не решился, так он меня истиранил!
Мой визави, чистенький старичок, как после оказалось, старого покроя стряпчий по делам, переговаривался с сидевшим наискосок от меня мужчиной средних
лет в цилиндре и щегольском пальто.
— Ну, вот! вот он самый и есть! Так жил-был этот самый Скачков, и остался он после родителя
лет двадцати двух, а состояние получил — счету нет!
В гостином дворе пятнадцать лавок,
в Зарядье два дома, на Варварке дом, за Москвой-рекой дом,
в Новой Слободе… Чистоганом миллион…
в товаре…
Но не забудьте, что
в настоящее время мы все живем очень быстро и что вообще чиновничья мудрость измеряется нынче не
годами, а плотностью и даже, так сказать, врожденностью консервативных убеждений, сопровождаемых готовностью, по первому трубному звуку, устремляться куда глаза глядят.
Это до такой степени справедливо, что когда Держиморда умер и преемники его начали относиться к двугривенным с презрением, то жить сделалось многим тяжельше. Точно вот
в знойное, бездождное
лето, когда и без того некуда деваться от духоты и зноя, а тут еще чуются
в воздухе признаки какой-то неслыханной повальной болезни.
Он подслушивает со смыслом и
в массе подслушанного умеет на
лету различить существенное от ненужных околичностей.
И таким образом проходят
годы, десятки
лет, а настоящих, серьезных соглядатаев не нарождается, как не нарождается и серьезных бюрократов. Я не говорю, хорошо это или дурно, созрели мы или не созрели, но знаю многих, которые и
в этом готовы видеть своего рода habeas corpus.
Это человек
лет шестидесяти с лишком, необыкновенно длинный и весьма узкий
в кости.
—
В Москве, сударь!
в яме за долги
года с два высидел, а теперь у нотариуса
в писцах,
в самых, знаете, маленьких… десять рублей
в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он не
в чернильницу, а больше
в рот себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
Двадцати шести, двадцати семи
лет я буду прокурором — это почти верно. Я имею полное основание рассчитывать на такое повышение, потому что если уже теперь начальство без содрогания поручает мне защиту государственного союза от угрожающих ему опасностей, то ясно, что
в будущем меня ожидают очень и очень серьезные служебные перспективы.
Живя несколько
лет безвыездно
в деревне, я так от нынешних порядков отстала, что, признаюсь, не совсем даже поняла, какая такая это должность,
в которой все обвинять нужно.
При старости
лет моих, я ко многому
в жизни сделалась равнодушна, но по временам и я не могу не содрогнуться!
Слышались: фырканье лошадей, позвякиванье колокольцев и бубенчиков, гулкий
лет голубей, хлопанье крыльями домашней птицы; где-то,
в самом темном углу, забранном старыми досками, хрюкал поросенок, откармливаемый на убой к одному из многочисленных храмовых праздников.
Черная изба была довольно обширная о трех окнах комната,
в которой, за перегородкой, с молодою женой (женился он довольно поздно, когда ему было уже около тридцати
лет) ютился сам хозяин.
— То-то, говорю: чти! Вот мы, чернядь, как
в совершенные
лета придем, так сами домой несем! Родитель-то тебе медную копеечку даст, а ты ему рубль принеси! А и мы родителей почитаем! А вы, дворяна, ровно малолетные, до старости все из дому тащите — как же вам родителей не любить!
С тех пор прошло около двадцати
лет.
В продолжение этого времени я вынес много всякого рода жизненных толчков, странствуя по морю житейскому. Исколесовал от конца
в конец всю Россию, перебывал во всевозможных градах и весях: и соломенных, и голодных, и холодных, но не видал ни Т***, ни родного гнезда. И вот, однако ж, судьба бросила меня и туда.
В-третьих, город осенью и весной утопал
в грязи, а
летом задыхался от пыли; теперь — соборную площадь уж вымостили, да, того гляди, вымостят и Московскую улицу.
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый, был, да и
в том тесно стало. Скоро пять
лет будет, как вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было. При деньгах да не пожить? за это и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
— Какие дела! всех дел не переделаешь! Для делов дельцы есть — ну, и пускай их, с богом, бегают! Господи! сколько
годов, сколько годов-то прошло! Голова-то у тебя ведь почесть белая! Чай,
в город-то
в родной въехали, так диву дались!
— По правде сказать, невелико вам нынче веселье, дворянам. Очень уж оплошали вы. Начнем хоть с тебя: шутка сказать, двадцать
лет в своем родном гнезде не бывал!"Где был? зачем странствовал?" — спросил бы я тебя — так сам, чай, ответа не дашь! Служил семь
лет, а выслужил семь реп!
У меня
в год-то, может, больше сотни дел во всех местах перебывает.
"По полторы тысячи! стало быть, пятнадцать тысяч
в десять
лет! — мелькнуло у меня
в голове. — Однако, брат, ты ловок! сколько же разом-тоты намерен был мне отсыпать!"
— Старший сын, Николай, дельный парень вышел. С понятием. Теперь он за сорок верст,
в С***, хлеб закупать уехал! С часу на час домой жду. Здесь-то мы хлеб нынче не покупаем; станция, так конкурентов много развелось, приказчиков с Москвы насылают, цены набивают. А подальше — поглуше. Ну, а младший сын, Яков Осипыч, — тот с изъянцем. С
год места на глаза его не пущаю, а по времени, пожалуй, и совсем от себя отпихну!
Через минуту
в комнату вошел средних
лет мужчина, точь-в-точь Осип Иваныч, каким я знал его
в ту пору, когда он был еще мелким прасолом. Те же ласковые голубые глаза, та же приятнейшая улыбка, те же вьющиеся каштановые с легкою проседию волоса. Вся разница
в том, что Осип Иваныч ходил
в сибирке, а Николай Осипыч носит пиджак. Войдя
в комнату, Николай Осипыч помолился и подошел к отцу, к руке. Осип Иваныч отрекомендовал нас друг другу.
— И кончать тоже с умом надо. Сами
в глаза своего дела не видели, а кругом пальца обернуть его хотите. Ни с мужиками разговору не имели, ни какова такова земля у вас есть — не знаете. Сколько
лет терпели, а теперь
в две минуты конец хотите сделать!
В течение многих
лет одно у меня было
в мыслях: кончить.
— Ежели даже теперича срубить их, парки-то, — продолжал Лукьяныч, — так от одного молодятника через десять
лет новые парки вырастут! Вон она липка-то — робёнок еще! Купят, начнут кругом большие деревья рубить — и ее тут же зря замнут. Потому, у него, у купца-то, ни бережи, ни жаления: он взял деньги и прочь пошел… хоть бы тот же Осип Иванов! А сруби теперича эти самые парки настоящий хозяин, да сруби жалеючи —
в десять
лет эта липка так выхолится, что и не узнаешь ее!
Как все изменилось! как все вдруг шарахнулось
в сторону! Давно ли исправники пламенели либерализмом, давно ли частные пристава обливались слезами, делая домовые выемки! Давно ли?.. да не больше десяти
лет тому назад!
— Даже очень довольно смотрели. Мы, ваше благородие, здешние жители. Может, около каждого куста раз десять обошли. Очень довольно знаем.
В Филипцеве это точно, что есть лесок, а
в прочиих местах
лет двадцать настоящего лесу дожидаться надо!
— И какой еще лес-то пойдет!
В десять
лет и не узнаешь, была ли тут рубка или нет! Место же здесь боровое, ходкое!
— Нет,
в самом деле! Не шутя, ведь узнать вас нельзя, Осип Иваныч! Похорошели! помолодели! Просто двадцать пять
лет с костей долой! Надолго ли
в Петербург?
В 1848
году путешествовали мы с известным адвокатом Евгением Легкомысленным (для чего я привлек к моему рассказу адвоката Легкомысленного — этого я и теперь объяснить себе не могу; ежели для правдоподобия, то ведь
в 1848
году и адвокатов,
в нынешнем значении этого слова, не существовало!!) по Италии, и, как сейчас помню, жили мы
в Неаполе, волочились за миловидными неаполитанками, ели frutti di mare [дары моря (итал.)] и пили una fiasca di vino. [фляжку вина (итал.)]
—
В стары
годы охоч был. А впрочем, скажу прямо: и молод был — никогда этих соусСв да труфелей не любил. По-моему, коли-ежели все как следует, налицо, так труфель тут только препятствует.
— Вот вы сказали давеча, — начал я, — что у Дерунова кровь на старости
лет заиграла. Я ведь и сам об этом
в К. мельком слышал: неужели это правда?
— Не говорите, сударь! Такого подлеца, как этот самый Осип Иванов, днем с огнем поискать! Живого и мертвого готов ободрать. У нас
в К. такую механику завел, что хоть брось торговать. Одно обидно: все видели, у всех на знати, как он на постоялом,
лет тридцать тому назад, извозчиков овсом обмеривал!
В то время (с небольшим
лет двадцать пять тому назад) генеральский дом кипел млеком и медом.
Затем, когда все земное было им совершено, он сам, motu proprio, [добровольно (лат.)] вышел
в отставку с приличною пенсией (это было
лет за десять до упразднения крепостного права) и поселился у себя
в Воплине.
Дворовые встрепенулись; генерал —
летом в белом пикейном сюртучке с форменными пуговицами, зимой
в коротеньком дубленом полушубке и всегда
в серо-синеватых брюках с выпушкой
в обтяжку и
в сапогах со шпорами — с утра до вечера бродил по полям, садам и огородам; за ним по пятам, как тень, всюду следовал Иона Чибисов для принятия приказаний.
Но
в 1856
году смутил генерала бес.
Архипушка, деревенский дурачок, малый
лет уж за пятьдесят, как нарочно шел
в это время мимо господской усадьбы, поднявши руки
в уровень с головой, болтая рукавами своей пестрядинной рубахи, свистя и мыча.
А между тем грозный час не медлил, и
в конце 1857
года уже сделан был первый шаг к разрешению крестьянского вопроса.
Впрочем,
в виду преклонных
лет, прежних заслуг и слишком яркой непосредственности Утробина, губернатор снизошел и процедил сквозь зубы, что хотя факт обращения к генерал-губернатору Западного края есть факт единичный, так как и положение этого края исключительное, и хотя засим виды и предположения правительства неисповедимы, но что, впрочем, идея правды и справедливости, с одной стороны, подкрепляемая идеей общественной пользы, а с другой стороны, побуждаемая и, так сказать, питаемая высшими государственными соображениями.
— А я, вашество,
в нынешнем
году переформировку у себя затеял, — произнес он как-то машинально, словно эта идея одна и была
в его голове.
Но
в январе 1858
года отовсюду посыпались адресы, а следующим
летом уже было приступлено к выборам членов комитета об улучшении быта крестьян, и генерал был
в числе двоих, избранных за К—ий уезд.
1861
год застал генеральскую усадьбу
в следующем положении: дом отстроен и обит тесом, но не выкрашен; крыша покрыта железом, но тоже не выкрашена и местами уже проржавела и дала течь.
Оранжереи потемнели, грунтовые сараи задичали; яблони, по случаю немилостивой зимы 1861
года, почти все вымерзли, так что
в плодовом саду, на месте роскошных когда-то дерев, торчали голые и корявые остовы их.