Неточные совпадения
Очевидно, что прежде
всего я должен ощутить ту
же благоговейную оторопь, которую ощущает и предостерегающий меня субъект.
Ежели нужно только „подождать“, то отчего
же не „подождать“?»
Все это до того резонно, что так и кажется, будто кто-то стоит и подталкивает сзади: подожди да подожди!
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что
все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно одно и то
же.
Как ни стараются они провести между собою разграничительную черту, как ни уверяют друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них один и тот
же, что
вся разница в том, что один делает руладу вверх, другой
же обращает ее вниз, и что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Нельзя себе представить положения более запутанного, как положение добродушного простеца, который изо
всех сил сгибает себя под игом обуздания и в то
же время чувствует, что жизнь на каждом шагу так и подмывает его выскользнуть из-под этого ига.
Ужас — ввиду безрадостности существования, со
всех сторон опутанного обузданием, и ужас
же — ввиду угрызений, которые необходимо должны отравить торжество немощной плоти над бодрым духом.
Напротив того,
все книжки свидетельствуют единогласно, что простец имеет столь
же неотъемлемое право на существование, как и «крепкий», исключая, разумеется, тех случаев, когда закон борьбы, независимо от указаний филантропии, безжалостно посекает первого и щадит второго.
Восклицание «уж так нынче народ слаб стал!» составляет в настоящее время модный припев градов и
весей российских. Везде, где бы вы ни были, — вы можете быть уверены, что услышите эту фразу через девять слов на десятое. Вельможа в раззолоченных палатах, кабатчик за стойкой, земледелец за сохою —
все в одно слово вопиют: «Слаб стал народ!» То
же самое услышали мы и на постоялом дворе.
— «Что
же, говорю, Василий Порфирыч, условие так условие, мы от условиев не прочь: писывали!» Вот он и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал; одно слово,
все как следует.
— Как
же! как
же! Красавица была!
всей Москве известна.
Я догадался, что имею дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное дело! — чем больше я вслушивался в его рекомендацию самого себя, тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит
все тот
же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но
все такой
же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому себе в глаза наплевать…
Сообразив
все это, он выпивает рюмку за рюмкой, и не только предает забвению вопрос о небытии, но вас
же уму-разуму учит, как вам это бытие продолжить, упрочить и вообще привести в цветущее состояние.
У
всех еще на памяти замасленный Держимордин халат, у
всех еще в ушах звенит раскатистый Держимордин смех — о чем
же тут, следовательно, толковать!
Словом сказать, настоящих, «отпетых» бюрократов, которые не прощают, очень мало, да и те вынуждены вести уединенную жизнь. Даже таких немного, которые прощают без подмигиваний. Большая
же часть прощает с пением и танцами, прощает и во
все колокола звонит: вот, дескать, какой мы маскарад устроиваем!
— Отчет? А помнится, у вас
же довелось мне вычитать выражение: «ожидать поступков». Так вот в этом самом выражении резюмируется программа
всех моих отчетов, прошедших, настоящих и будущих. Скажу даже больше: отчет свой я мог бы совершенно удобно написать в моей к — ской резиденции, не ездивши сюда. И ежели вы видите меня здесь, то единственно только для того, чтобы констатировать мое присутствие.
— Позвольте мне сказать! Имею ли
же я, наконец, основание законные свои права отыскивать или должен молчать? Я вашему высокородию объясняю, а вы мне изволите на какую-то инстанцию указывать! Я вам объясняю, а не инстанции-с! Ведь они
всего меня лишили: сперва учительского звания, а теперь, можно сказать, и собственного моего звания…
— Помилуйте! позвольте вам доложить! как
же нам-то не знать!
Всей округе довольно известно. Конечно, они себя берегут и даже, как бы сказать, не всякому об себе высказывают; однако и из прочиих их поступков очень достаточно это видно.
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть
всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что
же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не одни радости, но и горести! И кто
же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном
же нахожусь.
Много, ах! слишком много злодеяний скрывается в недрах мира, сего, особливо
же с тех пор, как
всем сказана воля.
"По получении твоего письма, голубчик Николенька, сейчас
же послала за отцом Федором, и
все вместе соединились в теплой мольбе всевышнему о ниспослании тебе духа бодрости, а начальникам твоим долголетия и нетленных наград. И когда
все это исполнилось, такое в душе моей сделалось спокойствие, как будто тихий ангел в ней пролетел!
Теперь
же могу сказать только одно: они хотели переформировать
всю Россию и, между прочим, требовали, чтобы каждый, находясь у себя дома, имел право считать себя в безопасности.
И
все эти люди, которые завтра
же с полною готовностью проделают
всё то, что я проделал вчера, без всякого стыда говорят вам о каких-то основах и краеугольных камнях, посягательство на которые равносильно посягательству на безопасность целого общества!
Смирись
же, друг мой! ибо на
все его святая воля, мы
же все странники, а бездыханный труп братца Григория Николаича даже сильнее, нежели прежде, меня в этой мысли утверживает!
Сказывал старый камердинер его, Платон, что у покойного старая пассия в Москве жила и от оной, будто бы, дети, но она, по закону, никакого притязания к имению покойного иметь не может, мы
же, по христианскому обычаю, от
всего сердца грех ей прощаем и даже не желаем знать, какой от этого греха плод был!
— То-то, говорю: чти! Вот мы, чернядь, как в совершенные лета придем, так сами домой несем! Родитель-то тебе медную копеечку даст, а ты ему рубль принеси! А и мы родителей почитаем! А вы, дворяна, ровно малолетные, до старости
все из дому тащите — как
же вам родителей не любить!
Пошли в дом; лестница отличная, светлая; в комнатах — благолепие. Сначала мне любопытно было взглянуть, каков-то покажется Осип Иванович среди
всей этой роскоши, но я тотчас
же убедился, что для моего любопытства нет ни малейшего повода: до такой степени он освоился со своею новою обстановкой.
— Какое
же дело! Вино вам предоставлено было одним курить — кажется, на что статья подходящая! — а много ли барыша нажили! Побились, побились, да к тому
же Дерунову на поклон пришли — выручай! Нечего делать — выручил! Теперь
все заводы в округе у меня в аренде состоят. Плачу аренду исправно, до ответственности не допущаю — загребай помещик денежки да живи на теплых водах!
— Я-то сержусь! Я уж который год и не знаю, что за «сердце» такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и! да от кого
же я и пользу имею, как не от мужичка! Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое это дело! Предоставь мне с мужика получать! уж я своего не упущу,
всё до копейки выберу!
— Ну, продал, заключил условие, уехал. Не управляющего
же тебе нанимать, чтоб за полуторами тысячами смотреть. Уехал — и
вся недолга! Ну год они тебе платят, другой платят; на третий — пишут: сенов не родилось, скот выпал… Неужто ж ты из Питера сюда поскачешь, чтоб с ними судиться?!
Через минуту в комнату вошел средних лет мужчина, точь-в-точь Осип Иваныч, каким я знал его в ту пору, когда он был еще мелким прасолом. Те
же ласковые голубые глаза, та
же приятнейшая улыбка, те
же вьющиеся каштановые с легкою проседию волоса.
Вся разница в том, что Осип Иваныч ходил в сибирке, а Николай Осипыч носит пиджак. Войдя в комнату, Николай Осипыч помолился и подошел к отцу, к руке. Осип Иваныч отрекомендовал нас друг другу.
— Не продали.
Все, как есть, в Р*** уехали. Приехали — а там опять мы
же. Только уж я там, папенька, по пятидесяти копеечек купил.
Осип Иваныч тоже встал с дивана и по
всем правилам гостеприимства взял мою руку и обеими руками крепко сжал ее. Но в то
же время он не то печально, не то укоризненно покачивал головой, как бы говоря:"Какие были родители и какие вышли дети!"
Он был охранителем его во времена помещичьего благоденствия, и он
же охранял его и теперь, когда Чемезово сделалось, по его словам, таким местом, где,"куда ни плюнь,
все на пусто попадешь".
Еще на днях один становой-щеголь мне говорил:"По-настоящему, нас не становыми приставами, а начальниками станов называть бы надо, потому что я, например, за
весь свой стан отвечаю: чуть ежели кто ненадежен или в мыслях нетверд — сейчас
же к сведению должен дать знать!"Взглянул я на него — во
всех статьях куроед! И глаза врозь, и руки растопырил, словно курицу поймать хочет, и носом воздух нюхает. Только вот мундир — мундир, это точно, что ловко сидит! У прежних куроедов таких мундирчиков не бывало!
Ведь сам
же он, и даже не без самодовольства, говорил давеча, что по
всему округу сеть разостлал? Стало быть, он кого-нибудь в эту сеть ловит? кого ловит? не таких ли
же представителей принципа собственности, как и он сам? Воля ваша, а есть тут нечто сомнительное!
Мне начинает казаться, что на меня со
всех сторон устремлены подозрительные взоры, что в голове человека, с которым я имею дело, сама собою созревает мысль:"А ведь он меня хочет надуть!"И кто
же может поручиться, что и в моей голове не зреет та
же мысль? не думаю ли и я с своей стороны:"А ведь он меня хочет надуть!"
Когда я покупаю и продавец, по осмотре предмета покупки, начинает уверять меня, что
все виденное мною ничто в сравнении с тем, что я, с божьею помощью, впереди увижу, то я не только не вступаю с ним в спор, не только не уличаю его во лжи, но, напротив того, начинаю восклицать:"Да помилуйте! да неужели
же я не понимаю!"и т. д.
И вдруг
весь этот либерализм исчез! Исправник «подтягивает», частный пристав обыскивает и гогочет от внутреннего просветления.
Все поверили, что земля под стеклянным колпаком висит,
все уверовали в"чудеса кровопускания", да не только сами уверовали, но хотят, чтоб и другие тому
же верили, чтобы ни в ком не осталось ни тени прежнего либерализма.
— Да вы зачем
же показываете либо одно, либо другое! Вы бы, как следует,
всё показали!
— И то стараюсь. Потому вижу: господин добрый, неведущий — для кого
же нам и стараться-то! Слава богу! я
всем господам по здешнему месту довольно известен! Голозадов генерал, Порфирьев господин…
все хоть сейчас аттестат мне подписать готовы!
Из Филипцева заехали мы в Опалиху, а по дороге осмотрели и Волчьи Ямы. И тут оказалось то
же: полевее проехать — цены нет, поправее взять —
вся цена грош.
Ежедневные разъезды по одним и тем
же местам, беспрерывные разговоры об одних и тех
же предметах до того расшатали мои нервы, что мне почти
всю ночь не спалось.
Эти разговоры в особенности раздражали меня.
Все они велись в одной и той
же форме,
все одинаково не имели никакого содержания, кроме совершенно бессмысленной укоризны. На русском языке даже выработался особенный термин для характеристики подобных разговоров. Этот термин:"собачиться".
Если
же у кума было нельзя приютиться (Зачатиевский был необыкновенно плодущ, и не всегда в его квартире имелся свободный угол), в таком случае Дерунов нанимал дешевенький нумер в гостинице «Рига» или у Ротина, и там
все его издержки, сверх платы за нумер, ограничивались требованием самовара, потому что чай и сахар у него были свои, а вместо обеда он насыщался холодными закусками с сайкой, покупаемыми у лоточников.
Вот и стал бы я, вместо того, чтобы сам до
всего доходить, прикащика за себя посылать, а прикащику-то плати, да он
же тебя за твои деньги продаст!
Всё через нашу
же экономию да осмотрительность!
— Да
все то
же. Вино мы с ним очень достаточно любим. Да не зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она
же который день ко мне пристает: покажь да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей. Ну, да ведь и вы писатель —
все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать осталась.
— Да, сударь, всякому люду к нам теперь ходит множество. Ко мне — отцы, народ деловой, а к Марье Потапьевне — сынки наведываются. Да ведь и то сказать: с молодыми-то молодой поваднее, нечем со стариками. Смеху у них там… ну, а иной и глаза таращит — бабенке-то и лестно, будто как по ней калегвардское сердце сохнет! Народ военный, свежий, саблями побрякивает — а время-то, между тем, идет да идет. Бывают и штатские, да
всё такие
же румяные да пшеничные — заодно я их
всех «калегвардами» прозвал.
Не успел я высказать
всего этого, как раздался выстрел. И в то
же время два вопля поразили мой слух: один раздирающий, похожий на визг, другой — в котором я узнал искаженный голос моего друга.
Все мелкие виды грабежа, производимые над живым материалом и потому сопровождаемые протестом в форме оханья и криков, он предоставляет сыну Николашеньке и приказчикам, сам
же на будущее время исключительно займется грабежом «отвлеченным», не сопряженным с оханьями и криками, но дающим в несколько часов рубль на рубль."И голова у тебя слободка, и совесть чиста — потому"разговоров нет!" — так, я уверен, рассуждает он в настоящее время.