Неточные совпадения
При всякой возможности я отыскивал Пушкина, иногда с ним гулял в Летнем саду;
эти свидания вошли в обычай, так что, если несколько
дней меня не видать, Василий Львович, бывало, мне пеняет: он тоже привык ко мне, полюбил меня.
В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе:
это небывалое
дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру.
При всех
этих удобствах нам не трудно было привыкнуть к новой жизни. Вслед за открытием начались правильные занятия. Прогулка три раза в
день, во всякую погоду. Вечером в зале — мячик и беготня.
Слишком долго рассказывать преступление
этого парня; оно же и не идет к
делу. [Лицейский врач Пешель обозначен в рукописи Пущина только буквою «П.». Лицейский служитель Сазонов за два года службы в Лицее совершил в Царском Селе 6 или 7 убийств.]
Я, как сосед (с другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того
дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и
это его волновало.
Все
это обследовано почтенным издателем его сочинений П. В. Анненковым, который запечатлел свой труд необыкновенною изыскательностию, полным знанием
дела и горячею любовью к Пушкину — поэту и человеку.
Разумеется, кроме нас, были и другие участники в
этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по
делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню.
Мы трое явились и объявили, что
это наше
дело и что мы одни виноваты.
Исправлявший тогда должность директора профессор Гауеншильд донес министру. Разумовский приехал из Петербурга, вызвал нас из класса и сделал нам формальный, строгий выговор.
Этим не кончилось, —
дело поступило на решение конференции. Конференция постановила следующее...
Бежать без оглядки; но
этого мало, надобно поправить
дело, а
дело неладно!
На
это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб
это было в последний раз. «La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit», [Между нами: старая
дева, быть может, в восторге от ошибки молодого человека (франц.).] — шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту.
Между нами мнения насчет
этого нововведения были различны: иные, по суетности и лени, желали
этой лакейской должности; но
дело обошлось одними толками, и, не знаю почему, из
этих толков о сближении с двором выкроилась для нас верховая езда.
Впоследствии, когда думалось мне исполнить
эту мысль, я уже не решался вверить ему тайну, не мне одному принадлежавшую, где малейшая неосторожность могла быть пагубна всему
делу.
На
днях был у меня Николай Тургенев; разговорились мы с ним о необходимости и пользе издания в возможно свободном направлении; тогда
это была преобладающая его мысль.
Как ни вертел я все
это в уме и сердце, кончил тем, что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения в
деле, ответственном пред целию самого союза.
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только, что за несколько
дней до его выезда сгорел в Царском Селе Лицей, остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар в здании Лицея был 12 мая.] Все
это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
— Энгельгардт, — сказал ему государь, — Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но
это не исправляет
дела.
Не знаю, вследствие ли
этого разговора, только Пушкин не был сослан, а командирован от коллегии иностранных
дел, где состоял на службе, к генералу Инзову, начальнику колоний Южного края.
С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие
этой программы я подал в отпуск на 28
дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Тотчас же я отправился узнавать, откуда
эта беда, нежданная в такую пору
дня.
Шаткая
эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего
дня.
Что делалось с Пушкиным в
эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый
день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было...
Другим лучше меня, далекого, известны гнусные обстоятельства, породившие дуэль; с своей стороны скажу только, что я не мог без особенного отвращения об них слышать — меня возмущали лица, действовавшие и подозреваемые в участии по
этому гадкому
делу, подсекшему существование величайшего из поэтов.
Я располагаю нынешний год месяца на два поехать в Петербург — кажется, можно сделать
эту дебошу после беспрестанных занятий целый год. Теперь у меня чрезвычайно трудное
дело на руках. Вяземский знает его —
дело о смерти Времева. Тяжело и мудрено судить, всячески стараюсь как можно скорее и умнее кончить, тогда буду спокойнее…
Теперь редкий
день не забегу на минуту; беда только, что всякий
день дожди и надобно от грязи спасаться на извозчике:
это стоит денег — а их немного.
Поджио недоволен Усть-Кудой — и дом и все ему не нравится. Денежные
дела в плохом состоянии. Тоска об
этом говорить. — Прощай, друг — сердечно жму тебе руку…
Сюда я приехал десять
дней тому назад; все
это время прошло в скучных заботах о квартире и т. п.
Басаргин в полном смысле хозяин. Завелся маленьким домиком и
дела ведет порядком: все есть и все как должно. Завидую
этой способности, но подражать не умею. Мысль не к тому стремится…
Десять
дней только она была больна — нервическая горячка прекратила существование
этой милой женщины.
Я объяснил со смехом пополам, послал нашу рыбу в Тобольск. Между тем, шутя, пересказал
этот необыкновенный случай в письме к сестре. Пусть читают в канцелярии и покажут губернатору, что он не имеет права возвращать писем. Формально
дела заводить не стоит…
Вы, верно, слышали, что мне из Тобольска возвращено было одно письмо мое к Якушкину, после розысканий о рыбе.Мою карту, которую мы так всегда прежде называли, туда возили и нашли, что выражения двусмысленны и таинственны. Я все
это в шуткахописал сестре. Кажется, на меня сердится Горчаков, впрочем, этоего
дело…
Не извиняюсь, что преследую вас разного рода поручениями; вы сами виноваты, что я без зазрения совести задаю вам хлопоты. Может быть, можно будет вам через тезку Якушкина избавить
этого человека от всяких посторонних расходов. Словом сказать, сделать все, что придумаете лучшим; совершенно на вас полагаюсь и уверен, что
дело Кудашева в хороших руках.
Басаргин больше всех хлопочет и устраивает свои
дела. Женитьба его гораздо удачнее Сутгофа. Он доволен своим существованием —
это главное его достоинство…
Любезный Александр Петрович, я отправил твое письмо к брату. Не знаю, будет ли успех, — желаю искренно, чтоб
дела твои поправились. Я не знаю, знаком либрат с Бобринским, — от него никогда не слыхал об
этом знакомстве. Я просил его постараться устроить. Во всяком случае, Николай уведомит, чем кончилось
дело.
Вы справедливо говорите, что у меня нет определенного занятия, — помогите мне в
этом случае, и без сомнения урочное
дело будет иметь полезное влияние и на здоровье вместе с гидропатией, которая давно уже в действии.
Останься я
день в Тобольске, мы с вами бы не увиделись. Почта туда должна была прийти на другой
день моего выезда. Не стану говорить вам, как свидание мое с вами и добрым Матвеем Ивановичем освежило мою душу, вы оба в
этом уверены без объяснений. У вас я забыл рубашку, значит скоро опять увидимся. Пока дети здесь, я не тронусь, а потом не ручаюсь, чтоб остался в Туринске.
Опять из Туринска приветствую тебя, любезный, милый друг Евгений. Опять горестная весть отсюда: я не застал Ивашева. Он скоропостижно умер 27 декабря вечером и похоронен в тот самый
день, когда в прошлом году на наших руках скончалась Камилла Петровна. В Тобольске
это известие меня не застало: письмо Басаргина, где он просил меня возвратиться скорее, пришло два
дни после моего отъезда. В Ялуторовске дошла до меня
эта печальная истина — я тотчас в сани и сюда…
Ты невольно спрашиваешь, что будет с
этими малютками? Не могу думать, чтобы их с бабушкой не отдали родным, и надеюсь, что
это позволение не замедлит прийти. Кажется,
дело просто, и не нужно никаких доказательств, чтобы понять его в настоящем смысле. Не умею тебе сказать, как мне трудно говорить всем об
этом печальном происшествии…
Знаю, что все глупые денежные
дела устроятся, но хотелось бы, чтоб скорее
это кончилось…
Очень рад, что твои финансовые
дела пришли в порядок. Желаю, чтобы вперед не нужно было тебе писать в разные стороны о деньгах. Должно быть, неприятно распространяться об
этом предмете. Напиши несколько строк Семенову и скажи ему общую нашу признательность за пятьсот рублей, которые ему теперь уже возвращены.
Мы с тобой и без завода пропускаем их. Нам
это понятно, но странно, что С. Г. удивляется искусству Горбачевского. Я, напротив, уверен, что Горбачевский чудесно устраивает свои
дела, а Волконский из зависти над ним трунит. Завод должен отлично идти, потому что он заведен по моему совету, а советовать я мастер, как ты видишь из начала
этого листка.
Скоро расстанусь с малютками, к которым много привык.
Это тоже радость. Странное положение, где должно уметь радоваться разлуке… Третьего
дня писал к Михаилу Александровичу…
Нельзя ли Степану Михайловичу помочь нам в
этом горе. В самом
деле такое положение совершенно уничтожит нашего несчастного Гаврилу Марковича.
Если б не хлопоты с князем, я бы явился на встречу Оболенского; но об
этом нечего и думать, потому что из
этого увольнения делают государственное
дело.
Михаил Александрович на
днях отправил табачницу вроде вашей, где представлена сцена, происходящая между вами, Бобрищевым-Пушкиным и Кюхельбекером. Он будет доволен
этим воспоминанием, освященным десятилетнею давностию… [Сохранился рисунок 1830-х гг., где изображены И. Д. Якушкин, П. С. Бобрищев-Пушкин и М. К. Кюхельбекер перед зданием петровской тюрьмы (см. Записки И. Д, Якушкина, 1951, вкладка к стр. 256); подлинный — в Пушкинском Доме.]
Почта привезла мне письмо от Annette, где она говорит, что мой племянник Гаюс вышел в отставку и едет искать золото с кем-то в компании. 20 февраля он должен был выехать; значит, если вздумает ко мне заехать, то на
этой неделе будет здесь. Мне хочется с ним повидаться, прежде нежели написать о нашем переводе; заронилась мысль, которую, может быть, можно будет привести в исполнение. Басаргин вам объяснит, в чем
дело.
Он мне рассказывал про ваше житье-бытье в Туринске и, наконец, начал меня уверять, что
дела ваши и вашего семейства в совершенном расстройстве, что вам необходимо пуститься в какие-нибудь обороты и что даже вы готовы на
это».
На
днях сюда приехал акушер Пономарев для прекращения язвы, которая давно кончилась. В
этих случаях, как и во многих других, правительство действует по пословице: лучше поздно, чем никогда…
В
этих словах выражается общее наше горе, которого тяжесть я
разделяю с тобой.
Скоро я надеюсь увидеть Вильгельма, он должен проехать через наш город в Курган, я его на несколько
дней заарестую. Надобно будет послушать и прозы и стихов. Не видал его с тех пор, как на гласисе крепостном нас собирали, —
это тоже довольно давно. Получал изредка от него письма, но
это не то, что свидание.