Неточные совпадения
Это замечание мое до
того справедливо, что потом даже, в 1817
году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом: что мы за люди и какой это мундир?
Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по
летам в думы и чтения, и тут же [В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за
то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812
года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с
того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита.
К
тому же в 1818
году, когда часть гвардии была в Москве по случаю приезда прусского короля, столько было опрометчивых действий одного члена общества, что признали необходимым делать выбор со всею строгостию, и даже, несколько
лет спустя, объявлено было об уничтожении общества, чтобы
тем удалить неудачно принятых членов.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой, и как отрадно было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз еще повидаться, и
то не прежде 1825
года.
В промежуток этих пяти
лет генерала Инзова назначили наместником Бессарабии; с ним Пушкин переехал из Екатеринославля в Кишинев, впоследствии оттуда поступил в Одессу к графу Воронцову по особым поручениям. Я между
тем, по некоторым обстоятельствам, сбросил конно-артиллерийский мундир и преобразился в Судьи уголовного департамента московского Надворного Суда. Переход резкий, имевший, впрочем, тогда свое значение.
9 августа
того же
года Пушкин прибыл в имение отца своего статского советника Сергея Львовича Пушкина, состоящее в Опочковском уезде.
Если Пущин послал Плетневу в 1839 г. два неизданных стихотворения Пушкина,
то как мог редактор «Современника» держать их под спудом больше полутора
лет?
И он и Ершов не могли осенью 1841 г. забыть, что в майской книге «Современника» за
тот же
год были напечатаны два посвященные Пущину стихотворения Пушкина: «Современник» получался декабристами в разных местах сибирского поселения.
Проходили
годы; ничем отрадным не навевало в нашу даль — там,на нашем западе, все шло
тем же тяжелым ходом. Мы, грешные люди, стояли как поверстные столбы на большой дороге: иные путники, может быть, иногда и взглядывали, но продолжали путь
тем же шагом и в
том же направлении…
Положительно, сибирская жизнь,
та, на которую впоследствии мы были обречены в течение тридцати
лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант,
то далеко не дала бы ему возможности достичь
того развития, которое, к несчастию, и в другой сфере жизни несвоевременно было прервано.
Для меня эти два
года истинно были полезны — я научился терпению, которого у меня недоставало, научился между
тем зрело рассуждать.
Annette! Кто меня поддерживает? Я в Шлиссельбурге сам не свой был, когда получал письмо твое не в субботу, а в воскресенье, — теперь вот слишком
год ни строки, и я, благодаря бога, спокоен, слезно молюсь за вас. Это каше свидание. У Плуталова после смерти нашли вашу записку, но я ее не видал, не знаю, получили ли вы
ту, которую он взял от меня и обещал вам показать.
Человек — странное существо; мне бы хотелось еще от вас получить, или, лучше сказать, получать, письма, — это первое совершенно меня опять взволновало. Скажите что-нибудь о наших чугунниках, [Чугунники — лицеисты 1-го курса, которым Энгельгардт роздал в 1817 г. чугунные кольца в знак прочности их союза.] об иных я кой-что знаю из газет и по письмам сестер, но этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил
год тому назад письмо, — признаюсь, никогда не ожидал, но
тем не менее был очень рад.
Благодаря бога, до сих пор не имел случая на себя жаловаться, и сам столько
лет находил в себе силы,
то без сомнения теперь не время беспокоиться о
том, что рано или поздно должно со мной случиться.
Почтенный друг Егор Антонович, кажется, вы нарочно медлили отправлением вашей грамотки, чтобы она дошла до меня около
того времени, когда чувства и мысли мои больше обыкновенного с вами и с товарищами первых моих
лет.
Побеседовал я мысленно с прежними однокашниками, почтил благодарностью
тех, которые попечениями услаждали первые
годы нашей жизни, и в душе пожелал вам и им всем радостных ощущений.
Года два
тому назад почтенный Егор Антонович писал мне обо всех по алфавитному списку,с
тех пор уже много перемен.
Уже с поселения почаще буду всех навещать моими посланиями, ты и Марья будете иметь свою очередь; прошу только не поскучать многоречием и большей частью пустословием моим. Между
тем, по старой памяти, могу тебе заметить, что ты не знаешь внутренних происшествий.Поклон твой Митькову остается при тебе по очень хорошей причине: я не могу передать его в Красноярск, где он с 1836
года. Все здешние твои знакомые тебя приветствуют…
…Довольно вам знать, что я здесь и что постоянно
тот же, как вы меня знавали в старые
годы.
Приехавши ночью, я не хотел будить женатых людей — здешних наших товарищей. Остановился на отводной квартире. Ты должен знать, что и Басаргин с августа месяца семьянин: женился на девушке 18
лет — Марье Алексеевне Мавриной, дочери служившего здесь офицера инвалидной команды.
Та самая, о которой нам еще в Петровском говорили. Она его любит, уважает, а он надеется сделать счастие молодой своей жены…
Скоро будет отсюда случай к вам, я к
тому времени приготовлю все, что мне поручали в Ялуторовске. С почтой невозможно отправить заветных рукописей. По-моему бы и можно, но вы будете называть меня неосторожным человеком, и я не хочу в мои преклонные
лета заслужить такого мнения.
Опять из Туринска приветствую тебя, любезный, милый друг Евгений. Опять горестная весть отсюда: я не застал Ивашева. Он скоропостижно умер 27 декабря вечером и похоронен в
тот самый день, когда в прошлом
году на наших руках скончалась Камилла Петровна. В Тобольске это известие меня не застало: письмо Басаргина, где он просил меня возвратиться скорее, пришло два дни после моего отъезда. В Ялуторовске дошла до меня эта печальная истина — я тотчас в сани и сюда…
Еще в старые
годы почтенный мой директор часто говаривал мне: пожалуйста, не думай, а
то наверное скажешь вздор!
Зуев привез мне портрет брата Петра, которого я оставил пажом. Теперь ему 28
лет. Ни одной знакомой черты не нахожу — все новое, между
тем — родное. Часто гляжу на него и размышляю по-своему…
Я поджидаю книгу, которую вы хотели заставить меня перевести для лицейского капитала. Присылайте, я душою готов содействовать доброму вашему делу. На днях минет нашему кольцу 24
года. Оно на
том же пальце, на который вы его надели.
Сюда пишут, что в России перемена министерства,
то есть вместо Строгонова назначается Бибиков, но дух остается
тот же, система
та же. В числе улучшения только налог на гербовую бумагу. Все это вы, верно, знаете, о многом хотелось бы поговорить, как, бывало, прошлого
года, в осенние теперешние вечера, но это невозможно на бумаге.
В конце августа или в начале сентября, если все будет благополучно, пускаюсь в ваши страны: к
тому времени получится разрешение от князя, к которому я отправил 31 июля мое просительное письмо с лекарским свидетельством. Недели две или три пробуду у вас. Вы примите меня под вашу крышу. О многом потолкуем — почти два
года как мы не видались…
Сенатора прислали с целой ордой правоведцев; они все очищают только бумаги, и никакой решительно пользы не будет от этой дорогой экспедиции. Кончится
тем, что сенатору, [Сенатор — И. Н. Толстой.] которого я очень хорошо знаю с давних
лет, дадут ленту, да и баста. Впрочем, это обыкновенный ход вещей у нас. Пора перестать удивляться и желать только, чтобы, наконец, начали добрые, терпеливые люди думать: нет ли возможности как-нибудь иначе все устроить? Надобно надеяться, что настанет и эта пора.
Многих правоведцевя видел; но вообще они мне не понравились: не нахожу в них
того, что меня щекотало в их
годы.
Если б мне сказали в 1826
году, что я доживу до сегодняшнего дня и пройду через все тревоги этого промежутка времени,
то я бы никогда не поверил и не думал бы найти в себе возможность все эго преодолеть.
Гораздо простее ничего не делать,
тем более что никто из нас не вправе этого требовать, состоя на особенном положении, как гвардия между ссыльными, которые между
тем могут свободно переезжать по краю после известного числа
лет пребывания здесь и даже с самого привода получают билет на проживание там, где могут найти себе источник пропитания, с некоторым только ограничением, пока не убедится общество в их поведении.
Однако прощайте, почтенный друг. Вы, я думаю, и не рады, что заставили меня от времени до времени на бумаге беседовать с вами, как это часто мне случалось делать мысленно. Не умею отвыкнуть от вас и доброго вашего семейного круга, с которым я сроднился с первых моих
лет. Желаю вам всех возможных утешений. Если когда-нибудь вздумаете мне написать,
то посылайте письма Матрене Михеевне Мешалкиной в дом Бронникова. Это скорее доходит. Крепко жму вашу руку.
«1846
года января дня, в присутствии ялуторовского полицейского управления, мы, нижеподписавшиеся, проживающие в городе Ялуторовске, находящиеся под надзором полиции государственные и политические преступники, выслушав предписание господина состоящего в должности тобольского гражданского губернатора, от 8 числа настоящего месяца, за № 18, дали эту подписку в
том, что обязываемся не иметь у себя дагерротипов и что в настоящее время таковых у себя не имеем.
Из Иркутска я получил подробности о смерти доброго нашего Артамона — он умер сознательно с необыкновенным спокойствием. Сам потребовал священника и распорядился всеми своими делами. Что
год,
то новые могилы!..
Про себя скажу тебе, что я, благодаря бога, живу здорово и спокойно. Добрые мои родные постоянно пекутся обо мне и любят попрежнему. В 1842
году лишился я отца — известие об его кончине пришло, когда я был в Тобольске с братом Николаем. Нам была отрада по крайней мере вместе его оплакивать. Я тут получил от Николая образок, которым батюшка благословил его с
тем, чтобы он по совершении дальнего путешествия надел мне его на шею.
Меня удивил твой вопрос о Барятинском и Швейковском. И
тот и другой давно не существуют. Один кончил жизнь свою в Тобольске, а другой — в Кургане. Вообще мы не на шутку заселяем сибирские кладбища. Редкий
год, чтоб не было свежих могил. Странно, что ты не знал об их смерти. Когда я писал к тебе, мне и не пришло в мысль обратиться к некрологии, которая, впрочем, в нашем кругу начинает заменять историю…
Вот и Новый
год, как говорится, на дворе. Приветствую всех вас с обычными желаниями. Исполнение этих желаний возложим на бога. Он знает, когда нас посетить горем, когда посетить и радостию.
То и другое примем с сердечною благодарностию.
Хозяева мои вас сердечно приветствуют. Здоровье Михаила Александровича так хорошо, что я нашел его теперь гораздо свежее, нежели при последнем свидании семь
лет тому назад. Заочное лечение Иноземцева избавило его совершенно от прежней болезни.
Привожу его полностью как документ, чрезвычайно интересный для истории пребывания декабристов на поселении; к
тому же в нем несколько фактических сообщений, вносящих поправки в биографии отдельных декабристов: «По преданиям этот дом построен в последних
годах царствования Екатерины II Егором Прокопьевым Белоусовым.
Князь Сибирский, генерал кригс-комиссар, был сослан Павлом I в последний или предпоследний
год его царствования за
то, что Преображенский полк явился к разводу в мундирах, которых сукно было слишком светло или темнозеленого цвета.
Между
тем точно плохо удался нам Павел, потому что юноши его
лет, едва знающие грамоту, отсюда уезжают на прииски и имеют место, жалованье и помогают матерям и отцам.
Давно я прочел твой листок, добрый друг Матюшкин, давно поблагодарил тебя за него, но еще не откликнулся тебе, — тебе, впрочем, давно сказали добрые мои сестры, что я в марте месяце порадован был твоим письменным воспоминанием. С
тех пор много времени прошло, но мы такими сроками отсчитываем время, что эта отсрочка нипочем, особенно когда независимо от
годов верна лицейская дружба. С этой уверенностию можно иногда и молча понимать друг друга.
Если это начало так было мне облегчено, если два
года одиночного заключения так благоразумно были мною приняты,
то ты можешь себе представить, как я был счастлив, когда в одно прекрасное утро в Шлиссельбурге раньше обыкновенного приносят мне умывальник и вслед за
тем чемодан.
Не забудь, что мы тринадцать
лет были на корабле, [
То есть в густонаселенных каторжных тюрьмах Читы и Петровского.] где от столкновения и у вас бывают нелады.
К тебе я
года два
тому назад посылал вашего охотского моряка Поплонского — не знаю, не испугал ли он твоего контр-адмиральства.
Какой же итог всего этого болтания? Я думаю одно, что я очень рад перебросить тебе словечко, — а твое дело отыскивать меня в этой галиматье. Я совершенно
тот же бестолковый, неисправимый человек, с
тою только разницею, что на плечах десятка два с лишком
лет больше. Может быть, у наших увидишь отъезжающих, которые везут мою рукопись, ты можешь их допросить обо мне, а уж я, кажется, довольно тебе о себе же наговорил.
На днях у меня был Оболенский, он сын
того, что был в Лицее инспектором. Вышел в 841-м
году. Служит при Гасфорте, приезжал в Ялуторовск по какому-то поручению и, услышав мою фамилию, зашел навестить меня. С ним я потолковал о старине. Он нашел, что я еще мало стар; забросал я его вопросами местными, напомнил ему, что он жил с отцом во флигеле в соседстве с Ротастом. Тогда этот Оболенский несознательно бегал — ему теперь только 32
года. — Только странный какой-то человек, должно быть вроде своего отца.
Пушкина последнее воспоминание ко мне 13 декабря 826-го
года: «Мой первый друг и пр.» — я получил от брата Михаилы в 843-м
году собственной руки Пушкина. Эта ветхая рукопись хранится у меня как святыня. Покойница А. Г. Муравьева привезла мне в
том же
году список с этих стихов, но мне хотелось иметь подлинник, и очень рад, что отыскал его.
Многое мне напомнила допотопная тетрадка. Как живо я перенесся в былое — как будто и не прошло стольких
лет. — Проси Бориса, чтоб он не хворал. А что поделывает Константин? Не
тот, который управляет министерством вашим, а который с гордым пламенем во взоре. — Читая твою тетрадь, я вперед говорил на память во многих местах. Жив Чурилка! За все благодарение богу!