Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься — и то уже совестно, что
так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине,
как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Бледный
как смерть, начал что-то читать; читал довольно долго, но вряд ли многие могли его слышать,
так голос его был слаб и прерывист.
Пушкин просит живописца написать портрет К. П. Бакуниной, сестры нашего товарища. Эти стихи — выражение не одного только его страдавшего тогда сердечка!.. [Посвящено Е. П. Бакуниной (1815), обращено к А. Д. Илличевскому, недурно рисовавшему. В изд. АН СССР 1-я строка
так: «Дитя Харит и вображенья». Страдало также сердечко Пущина. Об этом — в первоначальной редакции пушкинского «19 октября», 1825: «
Как мы впервой все трое полюбили».]
9 июня был акт. Характер его был совершенно иной:
как открытие Лицея было пышно и торжественно,
так выпуск наш тих и скромен. В ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь не взял с собой даже князя П. М. Волконского, который,
как все говорили, желал быть на акте.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой, и
как отрадно было бы обнять его в
такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз еще повидаться, и то не прежде 1825 года.
Как сказано,
так и сделано.
Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин
как ни в чем не бывало продолжал читать комедию — я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему
такое высокое наслаждение.
«
Как, — подумал я, — хоть в этом не успокоить его,
как не устроить
так, чтоб ему, бедному поэту, было где подвигаться в зимнее ненастье».
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его,
как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая
так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.
Конечно, он поспешил бы поделиться с Плетневым и с читателями
таким ценным подарком,
как неизданные стихи Пушкина.
Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно
как будто не понимал слов рассказчика, —
так далека от меня была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых на него надежд. Это был для меня громовой удар из безоблачного неба — ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. — Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме — во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина — об общей нашей потере, но в итоге выходило одно: что его не стало и что не воротить его!
На другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать,
как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не
так,
как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
[Точки — в подлиннике — вместо названия Тайного общества.] надобно надеяться, однако, на время, которое возвратит его друзьям
таким,
каким он был прежде.
Мой Надворный Суд не
так дурен,
как я ожидал. Вот две недели, что я вступил в должность; трудов бездна, средств почти нет. На канцелярию и на жалование чиновников отпускается две тысячи с небольшим. Ты можешь поэтому судить, что за народ служит, — и, следовательно, надо благодарить судьбу, если они что-нибудь делают. Я им толкую о святости нашей обязанности и стараюсь собственным примером возбудить в них охоту и усердие.
Будущее не в нашей воле, и я надеюсь, что
как бы ни было со мной — будет лучше крепости, и, верно, вы довольны этой перемене, которую я ждал по вашим посылкам, но признаюсь, что они
так долго не исполнялись, что я уже начинал думать, что сапоги и перчатки присланы для утешения моего или по ошибочным уведомлениям, а не для настоящего употребления.
На днях получил доброе письмо ваше от 8-го генваря, почтенный, дорогой мой друг Егор Антонович! Оно истинно меня утешило и
как будто перенесло к вам, где бывал
так счастлив. Спасибо вам за подробный отчет о вашем житье-бытье. Поцелуйте добрую мою М. Я. и всех ваших домашних: их воспоминание обо мне очень дорого для меня; от души всех благодарю.
Он просит сказать доброму своему Егору Антоновичу, что он совершенно ожил, читая незабвенные для него строки, которыми
так неожиданно порадован был 10 сего месяца. Вы узнаете, что верный вам прежний Jeannot [Иванушка — семейное и лицейское прозвище Пущина.] все тот же; что он не охлажден тюрьмою, с тою же живостью чувствует,
как и прежде, и сердцем отдохнул при мысли, что добрый его старый директор с высот Уральских отыскивал отдаленное его жилище и думу о нем думал.
Таким образом, мои мысли вслух
как будто останутся совершенно между мною и вами, и вы найдете в сем ответ на молчный ваш вопрос, который,
как вы можете себе представить, поразил меня неожиданностью.
Вы там не
так свободны,
как я свободен в своей тюрьме.
Грустно подумать, что мы расстались до неизвестного времени; твоя деревня,
как говорится, мне шибко не нравится; не смею предлагать тебе Туринска, где, может быть, тоже тоска, но лучше бы вместе доживать век. По крайней мере устройся
так, чтобы быть с Трубецкими: они душевно этого желают. Ребиндер хотел на этот счет поговорить с твоей сестрой — пожалуйста, не упрямься.
Прощай — разбирай
как умеешь мою нескладицу — мне бы лучше было с тобой говорить, нежели переписываться. Что ж делать,
так судьбе угодно, а наше дело уметь с нею мириться. Надеюсь, что у тебя на душе все благополучно. Нетерпеливо жду известия от тебя с места.
Это расположение отзывается и в письмах: пишу к родным по обыкновению, но не
так,
как бы хотелось, и им это прискорбно…
Все это время нездоров самым неприятным образом; повидимому, все в порядке, но почти беспрерывно испытываю
такое волнение и биение сердца, которые мешают и думать и заняться,
как должно.
Не постигаю,
каким образом все наши в Минусинске вздумали вдруг решиться на
такую меру. Это для меня странно, знаю только, что Беляевых сестры давно уговаривают надеть суму.
Семенов сам не пишет, надеется, что ему теперь разрешат свободную переписку. Вообразите, что в здешней почтовой экспедиции до сих пор предписание — не принимать на его имя писем; я хотел через тещу Басаргина к нему написать — ей сказали, что письмо пойдет к Талызину. Городничий в месячных отчетах его аттестует,
как тогда, когда он здесь находился, потому что не было предписания не упоминать о человеке, служащем в Омске. Каков Водяников и каковы те, которые читают
такого рода отчеты о государственных людях?
Денежные дела меня не беспокоят, они устроятся,
как все, что деньгами можно кончить, но существование его там в одиночестве
так не должно продолжаться; я многих выражений истинно не понимаю — он в каком-то волнении, похожем на то, что я ощущаю при биении моего сердца…
Почтенному отцу Степану скажите все, что можете лучшего от меня. Встреча
таких людей,
как он, во всех отношениях приятна и утешительна. Не давайте ему хворать.
Разбирайте,
как знаете, мои клетки. [Листок исписан также поперек текста — за отсутствием бумаги; имеются и другие письма
такого вида.] Отыщите в них только то чувство, которое без выражения существует, — больше ничего не желает верный вам П.
Странно, что С. Г. говорит о Каролине Карловне: «К. К. неожиданно нагрянула, пробыла несколько часов в Урике и теперь временно в Иркутске sans feu, ni lieu pour le moment». [Теперь ни кола, ни двора (без пристанища) (франц.).] Не понимаю,
каким образом тетка
так была принята, хоть она и не ожидала отверзтых объятий,
как сама говорила в Ялуторовске…
Annette теперь ожидает, что сделают твои родные, и между тем все они как-то надеются на предстоящие торжества. Спрашивали они мое мнение на этот счет — я им просто отвечал куплетом из одной тюремной нашей песни: ты, верно, его помнишь и согласишься, что я кстати привел на память эту старину. Пусть они разбирают,
как знают, мою мысль и перестанут жить пустыми надеждами:
такая жизнь всегда тяжела…
На заданные рифмы прошу вас докончить мысль. Вы ее знаете
так же хорошо,
как и я, а ваши стихи будут лучше моих — и вечный переводчик собственных именспокойнее будет думать о Ярославском именье…
Слабость непростительная: все-таки он может заставить племянника быть
как должно с теткой.
Тогда и вы прочтете, а Анненкова напишет к Александру Дюма и потребует, чтоб он ее письмо сделал
так же гласным,
как и тот вздор, к которому он решился приложить свое перо.
Не говорю вам о нашем духовенстве. Оно
такое сделало на меня впечатление, что я не говел именно по этому неприятному чувству. Вы меня будете бранить, но я по-своему,
как умею, без
такого посредничества, достигаю Недостижимогои с попами…
Я все-таки продолжаю писать, не зная,
какой дорогой ходят мои письма.
Спасибо добрым нашим дамам, они меня не забывают, и вдобавок Марья Казимировна уверяет, что мой письменный слог напоминает m-me Sévigné, tandis que je fais de la prose, sans m'en doute. [Тогда
как я, несомненно, пишу прозой (франц.).]
Такого рода вещи тем забавны, что и тот, кто их говорит, и тот, кто их слушает, никто не верит…
Из Иркутска нового ничего нет. Завтра Машенькины именины. Там меня вспомнят. Но Марья Николаевна редко мне пишет — потому и я не
так часто к ней пишу. Со мной беда.
Как западет мысль, что я наскучаю,
так непременно налево кругом сделаю. Не знаю, хорошо ли я думаю, — иначе не могу…
А наследующий день, 17 августа, Кюхельбекер записал в Дневнике: «Вчера у меня был
такой гость,
какого я с своего свидания с Maтюшкиным еще не имел во все 17 лет моего заточения, — Николай Пущин!..
Мне казалось,
как неизъяснимо сладостно должно вам было быть — обнять в глуши Сибири брата и
такого доброго брата.
Вы спрашиваете о моем переводе… Ровно ничего не знаю. Нат. Дм. только неделю тому назад имела сильное предчувствие,
как иногда с ней случается: она видела, что со мной прощается… Это видение наяву было для нее живо и ясно. Других сведений ниоткуда не получаю. Надобно довольствоваться таинственными сообщениями и ожидать исполнения. Между тем, если в декабре не получу разрешения, думаю сняться с якоря и опять отправиться в Туринск. В
таком случае непременно заеду к вам в Ялуторовск…
Как бы нам избежать
такого нарекания, невыгодного для рассеянной по всей Сибири нашей лавочки…
Что мне сказать про себя? Черная печать твоего конверта вся перед глазами. Конечно, неумолимое время наложило свою печать и на нее, [На нее — на М. И. Малиновскую, которая долго болела.] но покамест,
как ни приготовлялся к этой вести, все-таки она поразила неожиданно. В другой раз поговорим больше — сегодня прощай. Обнимаю тебя крепко. Да утешит тебя бог!
Продолжай действовать для их блага, но все-таки согласись, что
такой помещик,
как ты, только счастливое исключение.
Он
так был занят своими делами, что все другое ему
как будто чуждо.
Народ смышленый, довольно образованный сравнительно с Россией за малыми исключениями, и вообще состояние уравнено: не встречаете большой нищеты. Живут опрятно, дома очень хороши; едят
как нельзя лучше. Не забудьте, что край наводняется ссыльными: это зло, но оно не
так велико при условиях местных Сибири, хотя все-таки правительству следовало бы обратить на это внимание. Может быть, оно не может потому улучшить положения ссыльных, чтобы не сделать его приманкою для крепостных и солдат.
У него же, напротив, все пахнет каким-то неестественным, расстроенным воображением; все неловко,
как он сам, а охота пуще неволи, и говорит, что наше общество должно гордиться
таким поэтом,
как он.
Буду хранить эту книгу
как новое доказательство доброй вашей памяти обо мне: я всегда дорожу воспоминанием
таких людей,
как вы.
Если хочешь знать, справедлива ли весть, дошедшая до твоей Александры, то обратись к самому Евгению: я не умею быть историографом пятидесятилетних женихов, особенно
так близких мне,
как он. Трунить нет духу, а рассказывать прискорбно
такие события, которых не понимаешь. Вообще все это тоска. Может быть, впрочем, я не ясно вижу вещи, но трудно переменить образ мыслей после многих убедительных опытов.
Вследствие этого я хотел было написать письмо между двух линеек,
как, бывало, мы писали дедушке поздравительные письма, но совестно стало: слишком ребяческая шутка и
так же несвойственно моим летам,
как и замечание о почерке, который, впрочем, довольно долгое время находят возможность разбирать.
Пожалуйста, в одном не подражай отцу: не пиши
так,
как он пишет.