Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком
не отделаешься — и
то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Невольным образом в этом рассказе замешивается и собственная моя личность; прошу
не обращать на нее внимания. Придется, может быть, и об Лицее сказать словечко; вы это простите, как воспоминания, до сих пор живые! Одним словом, все сдаю вам, как вылилось на бумагу. [Сообщения И. И. Пущина о
том, как он осуществлял свое обещание Е. И. Якушкину, — в письмах к Н. Д. Пущиной и Е. И. Якушкину за 1858 г. № 225, 226, 228, 242 и др.]
Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и
не слыхали, все, что читал, помнил; но достоинство его состояло в
том, что он отнюдь
не думал выказываться и важничать, как это очень часто бывает в
те годы (каждому из нас было 12лет) с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным
не по летам в думы и чтения, и тут же [В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за
то, что другой, ни на что лучшее
не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
Публика при появлении нового оратора, под влиянием предшествовавшего впечатления, видимо, пугалась и вооружилась терпением; но по мере
того, как раздавался его чистый, звучный и внятный голос, все оживились, и к концу его замечательной речи слушатели уже были
не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклоненном положении к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения!
Сбросив парадную одежду, мы играли перед Лицеем в снежки при свете иллюминации и
тем заключили свой праздник,
не подозревая тогда в себе будущих столпов отечества, как величал нас Куницын, обращаясь в речи к нам.
Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с
того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом.
Не одна слеза тут пролита.
Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына, и
то совершенно по-своему: уроков никогда
не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще
не существовало), у него и в обычае
не было: все делалось а livre ouvert.
К этой просьбе присовокупил, что он никогда
не носил никакого оружия, кроме
того, которое у него всегда в кармане, — и показал садовый ножик.
Долго они торговались; наконец, государь кончил
тем, что его
не переспоришь.
9 июня был акт. Характер его был совершенно иной: как открытие Лицея было пышно и торжественно, так выпуск наш тих и скромен. В
ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь
не взял с собой даже князя П. М. Волконского, который, как все говорили, желал быть на акте.
В
тот же день, после обеда, начали разъезжаться: прощаньям
не было конца. Я, больной, дольше всех оставался в Лицее. С Пушкиным мы тут же обнялись на разлуку: он тотчас должен был ехать в деревню к родным; я уж
не застал его, когда приехал в Петербург.
Эта высокая цель жизни самой своей таинственностию и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою — я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего
не значущей, но входящей в состав
того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие.
Не знаю, к счастию ли его, или несчастию, он
не был тогда в Петербурге, а
то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлек бы его с собою.
Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при этом случае,
не обинуясь, говорил: «Нашелся один добрый человек, да и
тот медведь!» Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: «Теперь самое безопасное время — по Неве идет лед».
Странное смешение в этом великолепном создании! Никогда
не переставал я любить его; знаю, что и он платил мне
тем же чувством; но невольно, из дружбы к нему, желалось, чтобы он, наконец, настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание. Видно, впрочем, что
не могло и
не должно было быть иначе; видно, нужна была и эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза.
Не нужно было спрашивать, кто приходил. Кроме
того, я понял, что этот раз Пушкин и ее
не застал.
Между
тем тут же невольно являлся вопрос: почему же помимо меня никто из близко знакомых ему старших наших членов
не думал об нем?
Значит, их останавливало почти
то же, что меня пугало: образ его мыслей всем хорошо был известен, но
не было полного к нему доверия.
Как ни вертел я все это в уме и сердце, кончил
тем, что сознал себя
не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения в деле, ответственном пред целию самого союза.
Там
не найдете
того, что ищете.
Директор рассказал мне, что государь (это было после
того, как Пушкина уже призывали к Милорадовичу, чего Энгельгардт до свидания с царем и
не знал) встретил его в саду и пригласил с ним пройтись.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой, и как отрадно было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз еще повидаться, и
то не прежде 1825 года.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью,
тем более что все наши толкования ни к чему
не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Хвалил своих соседей в Тригорском, [Соседи в Тригорском — семья П. А. Осиповой.] хотел даже везти меня к ним, но я отговорился
тем, что приехал на такое короткое время, что
не успею и на него самого наглядеться.
Я привез Пушкину в подарок Горе от ума;он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до
того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль, что
не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати.
Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как ни в чем
не бывало продолжал читать комедию — я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный
тем, что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение.
Горлов отстранен от должности за
то, что
не понял высочайшей воли, хотя она и
не была объявлена.
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я
не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я
не мог даже пожать руку
той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда
не раз икнулось.
Друзья упрекали Ершова: напрасно он
не пишет к Плетневу; ведь
тот охотно печатает стихи автора «Конька-Горбунка», ждет еще посылок.
И он и Ершов
не могли осенью 1841 г. забыть, что в майской книге «Современника» за
тот же год были напечатаны два посвященные Пущину стихотворения Пушкина: «Современник» получался декабристами в разных местах сибирского поселения.
Если же Ершов посылал Плетневу новые списки прежних двух стихотворений Пушкина,
то вряд ли Ершов и Пущин
не упомянули бы об этом.
А Пущин
не писал бы в сентябре 1841 г., что стихотворения, опубликованные в мае, нигде
не напечатаны: майский номер «Современника» мог быть уже в сентябре в Сибири, а
тем более в ноябре.]
Впоследствии узнал я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и
то и другое как-то худо укладывалось во мне: я
не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена красавица и придворная служба пугали меня за него. Все это вместе, по моим понятиям об нем,
не обещало упрочить его счастия. [Весь дальнейший текст Записок Пущина опубликован впервые В. Е. Якушкиным («Русские ведомости», 1899, № 143).]
Проходили годы; ничем отрадным
не навевало в нашу даль — там,на нашем западе, все шло
тем же тяжелым ходом. Мы, грешные люди, стояли как поверстные столбы на большой дороге: иные путники, может быть, иногда и взглядывали, но продолжали путь
тем же шагом и в
том же направлении…
Между
тем у нас, с течением времени, силою самых обстоятельств, устроились более смелые контрабандные сношения с европейской Россией — кой-когда доходили до нас
не одни газетныеизвестия.
Размышляя тогда и теперь очень часто о ранней смерти друга,
не раз я задавал себе вопрос: «Что было бы с Пушкиным, если бы я привлек его в наш союз и если бы пришлось ему испытать жизнь, совершенно иную от
той, которая пала на его долю».
Эта и пустая и совершенно ничего
не значащая встреча между
тем высказалась во мне каким-то знаменательным указанием…
Положительно, сибирская жизнь,
та, на которую впоследствии мы были обречены в течение тридцати лет, если б и
не вовсе иссушила его могучий талант,
то далеко
не дала бы ему возможности достичь
того развития, которое, к несчастию, и в другой сфере жизни несвоевременно было прервано.
Характеристическая черта гения Пушкина — разнообразие.
Не было почти явления в природе, события в обыденной и общественной жизни, которые бы прошли мимо его,
не вызвав дивных и неподражаемых звуков его лиры; и поэтому простор и свобода, для всякого человека бесценные, для него были сверх
того могущественнейшими вдохновителями. В нашем же тесном и душном заточении природу можно было видеть только через железные решетки, а о живых людях разве только слышать.
Одним словом, в грустные минуты я утешал себя
тем, что поэт
не умирает и что Пушкин мой всегда жив для
тех, кто, как я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях…
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от тебя известия; признаюсь, уж я думал, что ты, подражая некоторым,
не будешь к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но
не о
том дело — поговорим вообще.
Не могу тебе ничего сказать важного, после твоего отъезда, кажется, по несчастью или по счастью, все в
том же положении; мои заботы — о ремонте, [Ремонт — покупка лошадей, деятельность Пущина по службе в Конной артиллерии.] кроме многих других, которые непременно сопряжены с моим существованием.
На другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга.
Не стану тебе рассказывать, как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург
не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и
то после долгих и несносных хлопот. Заплатил
тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Не верь его отчаянию, можно служить, довольствуясь
тем, что удастся сделать хорошего.
Черевин, бедный, все еще нехорош — ждет денег от Семенова, а
тот до сих пор ни слова к нему
не пишет… N-ские очень милы в своем роде, мы иногда собираемся и вспоминаем старину при звуках гитары с волшебным пением Яковлева, который все-таки
не умеет себя представить.
Случай удобен; ежели мы ничего
не предпримем,
то заслуживаем во всей силе имя подлецов.
Вслед за сим приходят
те две [
Те две — А. В. Якушкина и ее мать, Н.Н.Шереметева.] и вызывают меня, но как наш командир перепугался и я
не хотел, чтоб из этого вышла им какая-нибудь неприятность,
то и
не пошел в коридор; начал между
тем ходить вдоль комнаты, и добрая Якушкина в дверь меня подозвала и начала говорить, спрося,
не имею ли я в чем-нибудь надобности и
не хочу ли вам писать.
Я
не говорю вам в подробности обо всех ваших милых посылках, ибо нет возможности, но что меня более всего восхитило — это
то, что там было распятие и торжество евангелия, о коих я именно хотел просить.
Однако я убежден, что
тот, кто меня поддерживает,
не оставит и вас, которая во всех отношениях заслуживает всяких благ.