Неточные совпадения
В продолжение всей речи ни
разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру.
При всех этих удобствах нам
не трудно было привыкнуть к новой жизни. Вслед за открытием начались правильные занятия. Прогулка три
раза в день, во всякую погоду. Вечером в зале — мячик и беготня.
Товарищ милой, друг прямой!
Тряхнем рукою руку,
Оставим в чаше круговой
Педантам сродну скуку.
Не в первый
раз мы вместе пьем,
Нередко и бранимся,
Но чашу дружества нальем,
И тотчас помиримся.
Кайданов взял его за ухо и тихонько сказал ему: «
Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее. И вы, Пущин,
не давайте волю язычку», — прибавил он, обратясь ко мне. Хорошо, что на этот
раз подвернулся нам добрый Иван Кузьмич, а
не другой кто-нибудь.
Нечего и говорить уже о разных его выходках, которые везде повторялись; например, однажды в Царском Селе Захаржевского медвежонок сорвался с цепи от столба, [После этого автором густо зачеркнуто в рукописи несколько слов.] на котором устроена была его будка, и побежал в сад, где мог встретиться глаз на глаз, в темной аллее, с императором, если бы на этот
раз не встрепенулся его маленький шарло и
не предостерег бы от этой опасной встречи.
Не нужно было спрашивать, кто приходил. Кроме того, я понял, что этот
раз Пушкин и ее
не застал.
Мне и на этот
раз легко было без большого обмана доказать ему, что это совсем
не собрание общества, им отыскиваемого, что он может спросить Маслова и что я сам тут совершенно неожиданно.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой, и как отрадно было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено было только один
раз еще повидаться, и то
не прежде 1825 года.
Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько
раз им воспетая, — чуть
не задушил ее в объятиях.
Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько
раз повторял, что ему еще
не верится, что мы вместе.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что
раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что
не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»
Вы
не можете себе представить, с каким затруднением я наполняю эти страницы в виду спящего фельдъегеря в каком-нибудь чулане. Он мне обещает через несколько времени побывать у батюшки, прошу, чтобы это осталось тайною, он видел Михаила два
раза, расспросите его об нем.
Не знаю, где вообразить себе Николая, умел ли он что-нибудь сделать. Я
не делаю вопросов, ибо на это нет ни места, ни времени. Из Шлиссельбургане было возможности никак следить, ибо солдаты в ужасной строгости и почти
не сходят с острова.
После приговора им царь позволил ехать в Иркутск, их остановили и потом потребовали необходимым условием быть с мужьями — отречение от дворянства, что, конечно,
не остановило сих несчастных женщин; теперь держат их розно с мужьями и позволяют видеться только два
раза в неделю на несколько часов, и то при офицере.
Добрый Плуталов несколько
раз хотел дать мне прочесть донесение, на котором я только увидел надпись Суворочки, но я
не мог его убедить.
Голос друга лишний
раз заставит встрепенуться твое любящее сердце;
не требуй сегодня от меня разговоров; я бы сел возле и молча беседовал с тобой — в таком положении нахожусь, взяв перо, чтобы сказать тебе словечко после бесконечного молчания.
С Трубецкими я разлучился в грустную для них минуту: накануне отъезда из Иркутска похоронили их малютку Володю. Бедная Катерина Ивановна в первый
раз испытала горе потерять ребенка: с христианским благоразумием покорилась неотвратимой судьбе. Верно, они вам уже писали из Оёка, где прозимуют без сомнения, хотя, может быть, и выйдет им новое назначение в здешние края. Сестра мне пишет, что Потемкиной обещано поместить их в Тобольск.
Не понимаю, почему это
не вышло в одно время с моим назначением.
Пожалуйста, почтенный Иван Дмитриевич, будьте довольны неудовлетворительным моим листком — на первый
раз. Делайте мне вопросы, и я разговорюсь, как бывало прежде, повеселее. С востока нашего ничего
не знаю с тех пор, как уехал, — это тяжело: они ждут моих писем. Один Оболенский из уединенной Етанцы писал мне от сентября. В Верхнеудинске я в последний
раз пожал ему руку; горькая слеза навернулась, хотелось бы как-нибудь с ним быть вместе.
Я видел вас с парома на последнем перевозе, как вы подъезжали к станции, и
не имел никакой возможности еще
раз обнять вас на разлуку.
Прощайте, Петр Николаевич, обнимаю вас дружески. Поздравляю с новым неожиданным гостем, на этот
раз не завидую вам. Если что узнаете об наших от Ив. Сем., расскажите: мысленно часто переношусь на восток. Имел известия от Волконских и Юшневских — вы больше теперь знаете. Я давно порадовался за Сутгофа — это Ребиндер устроил, объяснив матери обстоятельства, как они были.
Бедный Борисов в плохих — Андрей бушует и уже
раз его привозили в Верхнеудинск, чтобы оставить в больнице, но Петр опять выпросил и теперь сам со всеми прекратил сношения, ни к кому
не пишет; я боюсь, чтобы это положение
не подействовало и на него, чтобы он
не пустил себе пули в лоб.
Последние известия из Иркутска у меня от 3 мая: М. Н. мне пишет обо всем, [М. Н. — Волконская; сохранились интересные письма ее (22) к Пущину за 1839–1841, 1843 и 1847 гг. (РО, ф. 243); в письмах — много для характеристики взаимоотношений Волконской и Пущина.] рассказывает о посещении в Оёк, в именины Лизы была у них с детьми и хвалит новый дом Трубецких, который на этот
раз, как видно из ее описания,
не соображен по теории Ноева ковчега. Все там здоровы и проводят время часто вместе.
Хотя я
не мусульманин, но невольно ощущаю на этот
раз какое-то предопределение, которому повинуюсь и жду, когда моих цыплят пустят в родимое гнездо.
Прощайте. Басаргин пришел звать ходить. Да и вам пора отдохнуть от моей болтовни. Чего
не сказал, то до другого
раза.
Не знаю, сказал ли что-нибудь путного. Судите сами, я
не берусь читать своего письма. Жажду вашего листка. Пожалуйста, доставляйте мне иногда весточку через Дорофеева.
Мы надеялись, что наших поляков настигнут свадебные милости, но, к сожалению, на этот
раз им ничего нет. Товарищи их из юнкерской школы возвращены на родину, а нашим, видно, еще
не пришло время…
Переводами занимался
не один
раз; между прочим перевел еще в Читинском остроге Записки Франклина.
Прошли еще две недели, а листки все в моем бюваре.
Не знаю, когда они до вас доберутся. Сегодня получил письма, посланные с Бибиковым. Его самого
не удалось увидеть; он проехал из Тюмени на Тобольск. Видно, он с вами
не видался: от вас нет ни строчки. А я все надеялся, что этот молодой союзник вас отыщет и поговорит с вами о здешнем нашем быте. Муравьев, мой товарищ, его дядя, и он уже несколько
раз навещал наш Ялуторовск.
Не знаю, сказал ли я все, что хотелось бы сказать, но, кажется, довольно уже заставлять тебя разбирать мою всегда спешную рукопись и уверять в том, что ты и все вы знаете. На этот
раз я как-то изменил своему обычаю: меньше слов! — Они недостаточны для полных чувств между теми, которые хорошо друг друга понимают и умеют обмануть с лишком четвертьвековую разлуку. — Вот истинная поэзия жизни!
Пора обнять вас, почтенный Гаврило Степанович, в первый
раз в нынешнем году и пожелать вместо всех обыкновенных при этом случае желаний продолжения старого терпения и бодрости: этот запас
не лишний для нас, зауральских обитателей без права гражданства в Сибири. Пишу к вам с малолетним Колошиным, сыном моего доброго товарища в Москве. Сережа, который теперь полный Сергей Павлович, как вы видите, при мне был на руках у кормилицы.
— Сколько
раз давал себе слово
не касаться этого предмета, а все невольно болтаешь.
Иван Иванович, один
раз навсегда, где бы вы ни были, будете ли слышать обо мне, или нет, прошу вас
не изменять ко мне ваших чувств.
13 декабря Якушкин писал Пущину, повидимому, после сообщения по поводу требования Д. И. Кюхельбекер: «О капиталах своих Др. Ив. нисколько
не хлопочет… видно, она в тот
раз шарахнулась, сама
не зная почему».
В походе за Байкалом [При переходе из Читы в Петровское.] я ни
разу не присел на повозку.
…Оставим заботу сердечную, [В начале письма — о любви к Н. Д., о беспокойстве по поводу отсутствия писем от нее.] перейдем к существенному… Я целую тебя троекратно, чтоб
не сказать: мильон
раз.
Погода у нас ужасная: дождь, дождь и дождь! Вместо нестерпимых жаров, которые нас мучили здесь, теперь холода.
Не простудись в твоих переездах. Храни тебя бог! Целую тебя мильон
раз и в глазки, и в щечки, и в губки.
Два
раза погостила в доме Бронникова: 3 июля явилась отрадным гостем в темную, дождливую ночь. Никто
не верил, когда я утром возвестил о ее приезде. Тогда пробыла с нами до 15 июля.
До другого
разу. Все еще
не налаживаюсь — одно и то же перед глазами. Говорят, наш покойный друг Якушкин страшно исхудал и высох. — Велел на могиле посадить два вяза и клен — отнюдь
не ставить памятника…
…
Не знаю, говорил ли тебе наш шафер, что я желал бы, чтоб ты, друг мой, с ним съездила к Энгельгардту… Надеюсь, что твое отвращение от новых встреч и знакомств
не помешает тебе на этот
раз. Прошу тебя! Он тебе покажет мой портрет еще лицейский, который у него висит на особой стенке между рисунками П. Борисова, представляющими мой петровский NoMep от двери и от окна. Я знаю, что и Егору Антоновичу и Марье Яковлевне будет дорого это внимание жены их старого Jeannot…
Ты уже знаешь от жены, что я получил, любезный друг Николай, твое письмо от 10-го с припиской жены твоей. Теперь должен вам обоим сказать выговор: как вы
не сказали Казимирскому, что супруга моя в Петербурге, — он четыре дня провел с ней в одном городе, два
раза приезжал сюда в Марьино и,
не видавши ее, должен отправиться в Омск…
Взглянув на этот листок, вспомните того, который в последний
раз видел вас в 1849 году в Селенгинске… Я искренно разделил с вами потерю вашу,когда узнал о кончине моего доброго Николая Александровича. Этому прошло много лет, но все
не могу равнодушно вспомнить об истинно любимом мною и уважаемом товарище…
Третьего дня был у меня брат Михайло. Я рад был его видеть — это само собой разумеется, но рад был тоже и об тебе услышать, любезный друг Нарышкин. Решительно
не понимаю, что с тобой сделалось. Вот скоро два месяца, как мы виделись, и от тебя ни слова. Между тем ты мне обещал, проездом через Тулу, известить об Настеньке, которая теперь Настасья Кондратьевна Пущина. Признаюсь, я думал, что ты захворал, и несколько
раз собирался писать, но с каждой почтой поджидал от тебя инисиативы, чтоб потом откликнуться…
Сегодня получил, милый друг Машенька, твой листок от 26-го числа и тотчас с упреком совести бросился справляться] с записной книгой: вышло, что писал тебе в последний
раз 11 мая — кажется,
не может быть, чтоб я так долго молчал с тобой: или ты мне
не отвечала на тогдашнее письмо, или я забыл отметить в своей книжке.
Тебя еще
раз обнимаю крепко. Павел Бобрищев-Пушкин делает то же. Передаю перо директрисе. Ты будешь рад увидеть ее почерк. Добрая женщина! это
не новость для тебя.