Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться
за старину. От вас, любезный друг, молчком
не отделаешься — и то уже совестно,
что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным
не по летам в думы и чтения, и тут же [В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства
за то,
что другой, ни на
что лучшее
не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
[В. Ф. Малиновский был «бледен как смерть» и волновался потому,
что вынужден был читать
не свою речь, забракованную министром А. К. Разумовским
за ее прогрессивное содержание, а речь, составленную И. И. Мартыновым по приказанию министра в реакционном духе.]
В продолжение всей речи ни разу
не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру,
что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только
что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру.
Повторяю свое мнение и рад говорить вечно,
что легче найти квадратуру круга, нежели средство написать путешествие сообразно с истиною и скромностию,
не введя в замешательство себя самого или какого-нибудь другого честного человека» (переведено с немецкого; напечатано в «Вестнике Европы»
за 1814 г., т. 78, № 22, ноябрь, отд.
Фома был дядька, который купил нам ром. Мы кой-как вознаградили его
за потерю места. Предполагается,
что песню поет Малиновский, его фамилию
не вломаешь в стих. Барон — для рифмы, означает Дельвига.
Кайданов взял его
за ухо и тихонько сказал ему: «
Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее. И вы, Пущин,
не давайте волю язычку», — прибавил он, обратясь ко мне. Хорошо,
что на этот раз подвернулся нам добрый Иван Кузьмич, а
не другой кто-нибудь.
Он отвечал,
что чуть ли
не более десяти человек этого желают (и Пушкин тогда колебался, но родные его были против, опасаясь
за его здоровье).
Говоришь, бывало: «
Что тебе
за охота, любезный друг, возиться с этим народом; ни в одном из них ты
не найдешь сочувствия, и пр.» Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать,
что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его:
не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего
не мог сообщить мне об нем, а рассказал только,
что за несколько дней до его выезда сгорел в Царском Селе Лицей, остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар в здании Лицея был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
Я привез Пушкину в подарок Горе от ума;он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда,
за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль,
что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати.
Горлов отстранен от должности
за то,
что не понял высочайшей воли, хотя она и
не была объявлена.
И он и Ершов
не могли осенью 1841 г. забыть,
что в майской книге «Современника»
за тот же год были напечатаны два посвященные Пущину стихотворения Пушкина: «Современник» получался декабристами в разных местах сибирского поселения.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне,
что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее
за участие, извинился,
что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль,
что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от тебя известия; признаюсь, уж я думал,
что ты, подражая некоторым,
не будешь к нам писать. Извини, брат,
за заключение. Но
не о том дело — поговорим вообще.
Мой Надворный Суд
не так дурен, как я ожидал. Вот две недели,
что я вступил в должность; трудов бездна, средств почти нет. На канцелярию и на жалование чиновников отпускается две тысячи с небольшим. Ты можешь поэтому судить,
что за народ служит, — и, следовательно, надо благодарить судьбу, если они что-нибудь делают. Я им толкую о святости нашей обязанности и стараюсь собственным примером возбудить в них охоту и усердие.
Без ропота малейшего все переношу и будущим
не пугаюсь, но
за что же вы должны… под этим тяжелым лишением.
Никак
не умею себе представить,
что у вас делается; хотел бы к вам забраться в диванную нечаянно, и сия минута вознаградила бы меня
за прошедшее и много укрепила вперед.
Лепарский [См. Дневник М. И. Пущина (стр. 371 и сл.).] отличный человек, и это заставляет меня думать,
что правительство
не совсем хочет нас загнать. Я
за все благодарю и стараюсь быть всем довольным. Бога ради — будьте спокойны, молитесь обо мне!
Прошу тебя, милая Annette, уведомить меня,
что сделалось с бедной Рылеевой.Назови ее тетушкой Кондратьевой.Я
не говорю об Алексее, ибо уверен,
что вы все для него сделаете,
что можно, и
что скоро, получив свободу, будет фельдъегерем и
за мной приедет.
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я
не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том,
что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь
не место,
не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам
за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
— Эти слова между нами
не должны казаться сильными и увеличенными — мы
не на них основали нашу связь, потому ясмело их пишу, зная,
что никакая земная причина
не нарушит ее; истинно благодарен вам
за утешительные строки, которые я от вас имел, и душевно жалею,
что не удалось мне после приговора обнять вас и верных друзей моих, которых прошу вас обнять; называть их
не нужно — вы их знаете; надеюсь,
что расстояние 7 тысяч верст
не разлучит сердец наших.
Может быть, это мечта, но мечта для меня утешительная сладостная. Объяснений между нами
не нужно: я пойму, если вы пришлете мне какую-нибудь книгу и скажете в письме,
что она вам нравится, — тогда я прямо
за перо с некоторыми добрыми друзьями и спечем вам пирог. Но — увы! — когда еще этот листок до вас долетит и когда получу ответ? Мильон верст!
Только хочу благодарить вас
за памятные листки о последних минутах поэта-товарища, как узнаю из газет,
что нашего Илличевсксго
не стало.
Это знакомство во всех отношениях приятное; у них живет племянница Каролины Карловны, премиленькая девушка, — и все они полюбили необыкновенно твоего друга,
не знаю
за что!
Благодарю тебя, любезный друг Иван,
за добрые твои желания — будь уверен,
что всегда буду уметь из всякого положения извлекать возможность сколько-нибудь быть полезным. Ты воображаешь меня хозяином — напрасно. На это нет призвания, разве со временем разовьется способность; и к этому нужны способы, которых
не предвидится. Как бы только прожить с маленьким огородом, а о пашне нечего и думать.
Второе твое письмо получил я у них,
за два дня до кончины незабвенной подруги нашего изгнания. Извини,
что тотчас тебе
не отвечал — право,
не соберу мыслей, и теперь еще в разброде, как ты можешь заметить. Одно время должно все излечивать — будем когда-нибудь и здоровы и спокойны.
Прощайте, Петр Николаевич, обнимаю вас дружески. Поздравляю с новым неожиданным гостем, на этот раз
не завидую вам. Если
что узнаете об наших от Ив. Сем., расскажите: мысленно часто переношусь на восток. Имел известия от Волконских и Юшневских — вы больше теперь знаете. Я давно порадовался
за Сутгофа — это Ребиндер устроил, объяснив матери обстоятельства, как они были.
Насчет пособия, выдаваемого из казны, которого до этого времени ни он, ни другие
не получают, я нисколько
не удивляюсь, потому
что и здесь оно выдается несколько месяцев по истечении года,
за который следует.
Вообразите,
что на прошедшей почте получил от Спиридова новое странное поручение: теперь уже
не зовет в Тобольск
за благодарностию, а просит, чтобы мои родные взяли Гленова сына из Нарвы, где он в пансионе, и определили в кадетский корпус. Странно и довольно трудно!
Не худо,
что вы им отпели проповедь — авось
за Уралом будут сколько-нибудь пристойными представителями распадающейся нашей лавочки.
Признаюсь, вызывая его сюда, я
не об одном себе думаю, он угадал истинное основание моего желания. Давно уже по его письмам видел,
что он
не на месте и
что вы и Марья Николаевна преследуете его и гоните сюда. Первое мое приглашение было написано 1 декабря, также вдруг
за полчаса до отсылки писем к городничему.
Что из всего этого выйдет, право,
не знаю.
Верно, вы от Ивана Сергеевича слышали историю о рыбе, то есть о географической карте, которую мы с Якушкиным чертили в Петровском.
За это на меня гонение от губернатора — вероятно, Якушкин рассказал Персину это важное событие. Мне жаль,
что Персии
не видал моих родных и
не заехал сюда…
Очень рад,
что твои финансовые дела пришли в порядок. Желаю, чтобы вперед
не нужно было тебе писать в разные стороны о деньгах. Должно быть, неприятно распространяться об этом предмете. Напиши несколько строк Семенову и скажи ему общую нашу признательность
за пятьсот рублей, которые ему теперь уже возвращены.
Много бы хотелось с тобой болтать, но еще есть другие ответы к почте. Прощай, любезный друг. Ставь номера на письмах, пока
не будем в одном номере. Право, тоска, когда
не все получаешь,
чего хочется. Крепко обнимаю тебя. Найди смысл, если есть пропуски в моей рукописи.
Не перечитываю —
за меня кто-нибудь ее прочтет, пока до тебя дойдет. Будь здоров и душой и телом…
Ты меня смешишь желанием непременно сыграть мою свадьбу. Нет! любезный друг. Кажется,
не доставлю тебе этого удовольствия.
Не забудь,
что мне 4 мая стукнуло 43 года. Правда,
что я еще молодой жених в сравнении с Александром Лукичом; но предоставляю ему право быть счастливым и
за себя и
за меня. Ты мне ни слова
не говоришь об этой оригинальной женитьбе. Все кажется,
что одного твоего письма я
не получил…
Благодарю
за добрые ваши советы: будьте уверены,
что самая подвижностьмоего характера
не помешает мне ими воспользоваться с признательностью
за вашу дружбу ко мне…
…Без вашего позволения я
не смел прямо отправить холст: в таких случаях всегда боюсь обидеть;
не имея привычки брать взяток, боюсь их и давать… [Тобольское почтовое начальство притесняло туринского почтового чиновника
за то,
что он принял от М. П. Ледантю для отсылки в Петербург рукопись перевода «Мыслей» Паскаля. Холст посылался тобольскому начальству для умиротворения его.]
Приветствуйте
за меня Анненковых. Я слышал,
что она ожидает умножения семейства. Дай бог, чтоб это хорошо у них кончилось. К ним
не пишу, Федор Федорович им будет рассказывать про нашу жизнь лучше всякого письма. Может быть, скажет многое,
чего и нет…
За три дня до появления сюда Жадовского я послал к вам письмо через Мясникова — и мне теперь досадно,
что не адресовал к другому лицу.
На этих днях, почтенный друг Егор Антонович, получил я ваши листки от 17 января, мне их привез черномазый мой племянник, которого я распек
за то,
что он с вами
не повидался в Петербурге. На всякий случай начинаю беседу с вами, когда-нибудь найдется возможность переслать болтовню.
Сбылось, как я ожидал: вперед был уверен,
что Жадовский, которому, однако, я очень благодарен
за пожертвование нескольких часов на пути, ничего вам
не сказал особенного обо мне.
Обнимите
за меня крепко Фрицку; душевно рад,
что он переселился к вам. Мысленно я часто в вашем тесном кругу с прежними верными воспоминаниями. У меня как-то они
не стареют. Вижу вас, Марию Яковлевну, такими как я вас оставил; забываю,
что я сам
не тот,
что прежде. Оставив в сторону хронологию, можно так живо все это представить,
что сердце
не верит давности.
Народ смышленый, довольно образованный сравнительно с Россией
за малыми исключениями, и вообще состояние уравнено:
не встречаете большой нищеты. Живут опрятно, дома очень хороши; едят как нельзя лучше.
Не забудьте,
что край наводняется ссыльными: это зло, но оно
не так велико при условиях местных Сибири, хотя все-таки правительству следовало бы обратить на это внимание. Может быть, оно
не может потому улучшить положения ссыльных, чтобы
не сделать его приманкою для крепостных и солдат.
«1846 года января дня, в присутствии ялуторовского полицейского управления, мы, нижеподписавшиеся, проживающие в городе Ялуторовске, находящиеся под надзором полиции государственные и политические преступники, выслушав предписание господина состоящего в должности тобольского гражданского губернатора, от 8 числа настоящего месяца,
за № 18, дали эту подписку в том,
что обязываемся
не иметь у себя дагерротипов и
что в настоящее время таковых у себя
не имеем.
Получила ли Наталья Дмитриевна облатки? Я их послал с Васильем Ивановичем. Я его благодарю
за хлопоты обо мне, но только жаль,
что он, вероятно, напугал моих родных, которым я никогда
не пишу о моих болезнях, когда тут
не замешивается хандра 840-го года. Она от них
не может укрыться, потому
что является в каждом моем слове.
Тут я просто взбунтовался и доказал,
что никогда
не приму такой жертвы
за минутное свидание.
Пожалуйста, когда будешь писать Горбачевскому, спроси его,
за что он перестал ко мне писать. Во всех письмах он неимоверно хандрил — наконец, вовсе замолчал.
Не понимаю,
что ему
за неволя оставаться сторожем нашей тюрьмы. Зачем
не перепросился в окрестности Иркутска, где товарищи его Борисовы.
Он рассказывает,
что К. К.
за три дни до смерти все говорила,
что должна умереть, сделала завещание, присоединилась к русской церкви, потому
что не было пастора.
Скажи мамаше большой поклон, поцелуй ручки
за меня, а папаше [Так Аннушка должна была называть М. К. и М, И. Муравьевых-Апостолов.] скажи,
что я здесь сейчас узнал,
что Черносвитова поймали в Тюкале и повезли в Петербург. Я думал про него, когда узнал,
что послали кого-то искать в Красноярск по петербургскому обществу, но, признаюсь,
не полагал, чтобы он мог принадлежать к комюнизму, зная, как он делил собственность, когда был направником.