Неточные совпадения
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на
мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой
день встретил меня стихами...
Бурцов, которому я больше высказывался, нашел, что по мнениям и убеждениям
моим, вынесенным из Лицея, я готов для
дела.
Первая
моя мысль была — открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о
деле общем (respub-lica), по-своему проповедовал в нашем смысле — и изустно и письменно, стихами и прозой.
Иныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада, //…………………………………… //…Поэта дом опальный,
О Пущин
мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья
день печальный,
Ты в
день его Лицея превратил. //………………………………………
Ты, освятив тобой избранный сан,
Ему в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан.
Кстати, здесь, после
моей прозы, поместить стихи покойного Александра Одоевского, написанные в альбом княгини М. Н. Волконской 25-го декабря 1829 года (это
день ее рождения; тогда ей было 25-ть лет).
Мой первый друг,
мой друг бесценный,
И я судьбу благословил,
Когда
мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил;
Молю святое провиденье:
Да голос
мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейским ясных
дней!
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший
мой Вольховский; давно мы поджидали от тебя известия; признаюсь, уж я думал, что ты, подражая некоторым, не будешь к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но не о том
дело — поговорим вообще.
На другой
день приезда
моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости
моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Пиши ко мне: твои известия гораздо интереснее
моих — у меня иногда от
дел голова так кружится, что я не знаю, чем начать и чем кончить!
С каким восхищением я пустился в дорогу, которая, удаляя от вас, сближает.
Мои товарищи Поджио и Муханов. Мы выехали 12 октября, и этот
день для меня была еще другая радость — я узнал от фельдъегеря, что Михайло произведен в офицеры.
— Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих
днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную
мою рассудительность, так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло от участия в действии, которое даже я не взял на себя труда совершенно узнать, не только по важности его обдумать.
На
днях получил доброе письмо ваше от 8-го генваря, почтенный, дорогой
мой друг Егор Антонович! Оно истинно меня утешило и как будто перенесло к вам, где бывал так счастлив. Спасибо вам за подробный отчет о вашем житье-бытье. Поцелуйте добрую
мою М. Я. и всех ваших домашних: их воспоминание обо мне очень дорого для меня; от души всех благодарю.
Маленькой Annette мильон поцелуев от дяди Пу…Еще последняя просьба: не откажите мне помогать советами добрым
моим сестрам, если они будут иметь в них нужду при могущей скоро случиться перемене в их семейных
делах.
В ней играет свою роль ковер, который, наконец, прибыл сюда несколько
дней тому назад с
моими вещами.
Вообрази, любезный Оболенский, что до сих пор еще не писал домой — голова кругом, и ждал, что им сказать насчет места
моего поселения. Здесь нашел письмо ото всех Малиновских; пишут, что Розенберг у них пробыл пять
дней и встретился там с семейством Розена…
Не могу тебе дать отчета в
моих новых ощущениях: большой беспорядок в мыслях до сих пор и жизнь кочевая. На
днях я переехал к ксендзу Шейдевичу; от него, оставив вещи, отправлюсь в Урик пожить и полечиться; там пробуду
дней десять и к 1 сентябрю отправлюсь в дальний путь; даст бог доберусь до места в месяц, а что дальше — не знаю.
Вчера вечером поздно возвратился домой, не успел сказать тебе, любезный друг, слова. Был у преосвященного, он обещал освободить Иакинфа, но не наверное. — Просидел у Юшневских вечер.
Днем сделал покупку, казанскую телегу за 125 рублей — кажется, она довезет меня благополучно с
моим хламом. Может быть, можно бы и дешевле приискать колесницу, но тоска ходить — все внимание обращено на карман, приходящий в пустоту.
Прощай — разбирай как умеешь
мою нескладицу — мне бы лучше было с тобой говорить, нежели переписываться. Что ж делать, так судьбе угодно, а наше
дело уметь с нею мириться. Надеюсь, что у тебя на душе все благополучно. Нетерпеливо жду известия от тебя с места.
Новый городок
мой не представляет ничего особенно занимательного: я думал найти более удобств жизни, нежели на самом
деле оказалось.
Доброе письмо ваше [Письма И. Д. Якушкина к Пущину — в книге «Декабрист И. Д. Якушкин, Записки», изд. АН СССР, 1951.] от 15 декабря, почтенный
мой Иван Дмитриевич, дошло до меня за несколько
дней до Нового года, который мы здесь очень грустно встретили.
Вы, верно, слышали, что мне из Тобольска возвращено было одно письмо
мое к Якушкину, после розысканий о рыбе.
Мою карту, которую мы так всегда прежде называли, туда возили и нашли, что выражения двусмысленны и таинственны. Я все это в шуткахописал сестре. Кажется, на меня сердится Горчаков, впрочем, этоего
дело…
Денежные
дела меня не беспокоят, они устроятся, как все, что деньгами можно кончить, но существование его там в одиночестве так не должно продолжаться; я многих выражений истинно не понимаю — он в каком-то волнении, похожем на то, что я ощущаю при биении
моего сердца…
Официальные
мои письма все, кажется, к вам ходят через Петербург — с будущей почтой буду отвечать Сергею Григорьевичу, на
днях получил его листок от 25 — го числа [Много писем С. Г. Волконского к Пущину за 1840–1843, 1855 гг., характеризующих их взаимную сердечную дружбу и глубокое, искреннее уважение — в РО (ф. 243 и Фв. III, 35), в ЦГИА (ф. 279, оп. I, № 254 и 255), за 1842, 1854 и 1857 гг. напечатаны в сборниках о декабристах.] — он в один
день с вами писал, только другой дорогой.
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того, как я взглянул в последний раз на вас, добрый
мой Иван Дмитриевич, я уже был в объятиях детей и старушки Марьи Петровны. Они все ожидали меня как необходимого для них человека. Здесь я нашел Басаргина с женой: они переехали к нам до
моего возвращения. Наскоро скажу вам, как случилось горестное событие 27 декабря. До сих пор мы больше или меньше говорим об этом
дне, лишь только сойдемся.
Опять из Туринска приветствую тебя, любезный, милый друг Евгений. Опять горестная весть отсюда: я не застал Ивашева. Он скоропостижно умер 27 декабря вечером и похоронен в тот самый
день, когда в прошлом году на наших руках скончалась Камилла Петровна. В Тобольске это известие меня не застало: письмо Басаргина, где он просил меня возвратиться скорее, пришло два
дни после
моего отъезда. В Ялуторовске дошла до меня эта печальная истина — я тотчас в сани и сюда…
Мы с тобой и без завода пропускаем их. Нам это понятно, но странно, что С. Г. удивляется искусству Горбачевского. Я, напротив, уверен, что Горбачевский чудесно устраивает свои
дела, а Волконский из зависти над ним трунит. Завод должен отлично идти, потому что он заведен по
моему совету, а советовать я мастер, как ты видишь из начала этого листка.
Десять
дней тому назад я получил, добрый друг
мой Оболенский, твое письмо, вероятно, мартовское, числа нет…
Приезд Оболенского, отъезд Басаргина как-то совершенно привели в беспорядок обыкновенный
мой день.
Почта привезла мне письмо от Annette, где она говорит, что
мой племянник Гаюс вышел в отставку и едет искать золото с кем-то в компании. 20 февраля он должен был выехать; значит, если вздумает ко мне заехать, то на этой неделе будет здесь. Мне хочется с ним повидаться, прежде нежели написать о нашем переводе; заронилась мысль, которую, может быть, можно будет привести в исполнение. Басаргин вам объяснит, в чем
дело.
А наследующий
день, 17 августа, Кюхельбекер записал в Дневнике: «Вчера у меня был такой гость, какого я с своего свидания с Maтюшкиным еще не имел во все 17 лет
моего заточения, — Николай Пущин!..
На этих
днях, почтенный друг Егор Антонович, получил я ваши листки от 17 января, мне их привез черномазый
мой племянник, которого я распек за то, что он с вами не повидался в Петербурге. На всякий случай начинаю беседу с вами, когда-нибудь найдется возможность переслать болтовню.
Начались сибирские наши жары, которые вроде тропических.
Моя нога их не любит; я принужден был бросить кровь и несколько
дней прикладывать лед. Это замедляет деятельность; надобно, впрочем, платить дань своему возрасту и благодарить бога, что свежа голова. Беда, как она начнет прихрамывать; а с ногой еще можно поправиться.
Передайте
мой дружеский привет доброму
моему Ивану. Тони поцелуйте за меня и скажите, что я жду обещанного им письма, где он хотел меня познакомить с распределением его
дня. Всегда с удовольствием читаю его письма, они имеют свой особенный характер.
Я счел лучшим действовать предварительными дипломатическими нотами, интервенциями, потому что не хотел, чтоб
мои родные вообразили себе, что я в самом
деле нуждаюсь в серном купанье…
Почтенная и добрая Надежда Николаевна, я к вам писал из Ялуторовска за несколько
дней до
моего выезда, и вы воображаете, что я уже на водах Туркинских.
На этих
днях я получил листок от Ивана Дмитриевича (с ялуторовскими друзьями я в еженедельной переписке). Он меня порадовал вашим верным воспоминанием, добрая Надежда Николаевна. Вы от него будете знать об дальнейших
моих похождениях. Надобно только благодарить вас за ваше участие: будем надеяться, что вперед все пойдет хорошо; здесь я починил инвалидную
мою ногу и дорогой буду брать все предосторожности.
Меня они родственно балуют — я здесь как дома и не боюсь им наскучить
моею хворостию. Это убеждение вам доказывает, до какой степени они умеют облегчить
мое положение. Другие здешние товарищи помогают им в этом
деле.
Нам случалось в этот
день, в первый раз с самого
моего приезда, быть наедине.
Как мне благодарить вас, добрый друг Матвей Иванович, за все, что вы для меня делаете. Письмо ваше от 10 сентября вместе с листком от Аннушки глубоко тронуло меня.
День ее рождения мысленно я был в вашем кругу и видел
мою малютку в восхищении от всех ваших добрых к ней вниманий. Спасибо, от души спасибо!..
…Вы меня спрашиваете о действии воды. Оставим этот вопрос до свидания. Довольно, что
мое здоровье теперь очень хорошо: воды ли, или путешествие это сделали — все равно. Главное
дело в том, что результат удовлетворительный… Если б я к вам писал официально, я бы только и говорил о водах, как это делаю в письмах к сестре, но тут эта статья лишняя…
Зимние сборы
мои самые демократические: надобно беречь деньги, которых мало, и в этом
деле я не мастер, как вам известно… Всем говорю: до свидания! Где и как, не знаю. Это слово легче выговорить, нежели тяжелое:, прощай!..
На
днях выезжаю, добрый Василий Львович, и явлюсь к вам со всеми рассказами о
моих похождениях.
Три
дня погостили у нас Давыдовы — можете себе представить, как я рад был увидеть милую
мою Лизу.
Какой же итог всего этого болтания? Я думаю одно, что я очень рад перебросить тебе словечко, — а твое
дело отыскивать меня в этой галиматье. Я совершенно тот же бестолковый, неисправимый человек, с тою только разницею, что на плечах десятка два с лишком лет больше. Может быть, у наших увидишь отъезжающих, которые везут
мою рукопись, ты можешь их допросить обо мне, а уж я, кажется, довольно тебе о себе же наговорил.
Теперь хочу тебя попросить об одном
деле. Ты поступи со мной откровенно. Если можно, сделай, а не то откажи прямо. Я не хочу об этом теперь писать к своим, потому что поручение
мое может их затруднить, а хлопотать они станут.
На
днях у меня был Оболенский, он сын того, что был в Лицее инспектором. Вышел в 841-м году. Служит при Гасфорте, приезжал в Ялуторовск по какому-то поручению и, услышав
мою фамилию, зашел навестить меня. С ним я потолковал о старине. Он нашел, что я еще мало стар; забросал я его вопросами местными, напомнил ему, что он жил с отцом во флигеле в соседстве с Ротастом. Тогда этот Оболенский несознательно бегал — ему теперь только 32 года. — Только странный какой-то человек, должно быть вроде своего отца.
Отрадное чувство
мое вам понятно без лишних возгласов, потому что вы, действуя так любезно, заставляете меня забывать скучные расчеты в
деле дружбы.
Разделите между собой
мой признательный крик, как я нераздельно принимаю ваше старое лицейское воспоминание.
Одним словом, ура Лицею старого чекана! Это был вечером тост при громком туше. Вся древность наша искренно
разделила со мной благодарное чувство
мое; оно сливалось необыкновенно приятно со звуками вашего фортепиано. Осушили бокалы за вас, добрые друзья, и за нашего старого директора. Желали вам всего отрадного; эти желания были так задушевны, что они должны непременно совершиться.
На
днях был у меня моряк Каралов с твоим листком от 5 марта. Читал его с признательностию, мне стало так совестно, что я очень бранил себя и пишу тебе
мою повинную с сыном нашего Якушкина, который был здесь ревизором в Тобольской губернии по межевой части. — Он надеется тебя лично увидеть и дать изустную весть обо мне.