Неточные совпадения
Несознательно для нас самих мы начали
в Лицее
жизнь совершенно новую, иную от всех других учебных заведений.
При всех этих удобствах нам не трудно было привыкнуть к новой
жизни. Вслед за открытием начались правильные занятия. Прогулка три раза
в день, во всякую погоду. Вечером
в зале — мячик и беготня.
Таким образом, мы скоро сжились, свыклись. Образовалась товарищеская семья;
в этой семье — свои кружки;
в этих кружках начали обозначаться, больше или меньше, личности каждого; близко узнали мы друг друга, никогда не разлучаясь; тут образовались связи на всю
жизнь.
Главное, ему недоставало того, что называется тактом;это — капитал, необходимый
в товарищеском быту, где мудрено, почти невозможно при совершенно бесцеремонном обращении уберечься от некоторых неприятных столкновений вседневной
жизни.
Не пугайтесь! Я не поведу вас этой длинной дорогой, она нас утомит. Не станем делать изысканий; все подробности вседневной нашей
жизни, близкой нам и памятной, должны остаться достоянием нашим; нас, ветеранов Лицея, уже немного осталось, но мы и теперь молодеем, когда, собравшись, заглядываем
в эту даль. Довольно, если припомню кой-что, где мелькает Пушкин
в разных проявлениях.
Эта высокая цель
жизни самой своей таинственностию и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою — я как будто вдруг получил особенное значение
в собственных своих глазах: стал внимательнее смотреть на
жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значущей, но входящей
в состав того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие.
Поводом к этой переписке, без сомнения, было перехваченное на почте письмо Пушкина, но кому именно писанное — мне неизвестно; хотя об этом письме Нессельроде и не упоминает, а просто пишет, что по дошедшим до императора сведениям о поведении и образе
жизни Пушкина
в Одессе его величество находит, что пребывание
в этом шумном городе для молодого человека во многих отношениях вредно, и потому поручает спросить его мнение на этот счет.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная
жизнь,
в которой он частенько терялся.
Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как ни
в чем не бывало продолжал читать комедию — я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное
жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение.
Бог помощь вам, друзья мои,
В заботах
жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И
в сладких таинствах любви!
Размышляя тогда и теперь очень часто о ранней смерти друга, не раз я задавал себе вопрос: «Что было бы с Пушкиным, если бы я привлек его
в наш союз и если бы пришлось ему испытать
жизнь, совершенно иную от той, которая пала на его долю».
Положительно, сибирская
жизнь, та, на которую впоследствии мы были обречены
в течение тридцати лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь того развития, которое, к несчастию, и
в другой сфере
жизни несвоевременно было прервано.
Характеристическая черта гения Пушкина — разнообразие. Не было почти явления
в природе, события
в обыденной и общественной
жизни, которые бы прошли мимо его, не вызвав дивных и неподражаемых звуков его лиры; и поэтому простор и свобода, для всякого человека бесценные, для него были сверх того могущественнейшими вдохновителями.
В нашем же тесном и душном заточении природу можно было видеть только через железные решетки, а о живых людях разве только слышать.
Пушкин при всей своей восприимчивости никак не нашел бы там материалов, которыми он пользовался на поприще общественной
жизни. Может быть, и самый резкий перелом
в существовании, который далеко не все могут выдержать, пагубно отозвался бы на его своеобразном, чтобы не сказать капризном, существе.
Егор,я думаю, теперь уже
в знать попал, но я уверен, что это не заставит его забыть меня; наша связь выше всех переворотов
жизни.
Меня здесь мучит только ваше обо мне горе — меня мучит слеза
в глазах моего ангела-хранителя, который
в ужаснейшую минуту моей
жизни забывал о себе, думал еще спасти меня.
Я часто вспоминаю слова ваши, что не трудно жить, когда хорошо, а надобно быть довольным, когда плохо. Благодаря бога я во всех положениях довольно спокоен и очень здоров — что бог даст вперед при новом нашем образе
жизни в Читинской, что до сих пор от нас под большим секретом, — и потому я заключаю, что должно быть одно из двух: или очень хорошо, или очень дурно.
Я много уже перенес и еще больше предстоит
в будущем, если богу угодно будет продлить надрезаннуюмою
жизнь; но все это я ожидаю как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем, что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилие людей — глухих к наставлениям века.
Хотя при
жизни отца они и не
в большом порядке, но я с ужасом думаю, что будет, если он скончается.
В первом вашем письме вы изложили весь ваш быт и сделали его как бы вновь причастным семейному вашему кругу. К сожалению, он не может нам дать того же отчета —
жизнь его бездейственная, однообразная! Живет потому, что провидению угодно, чтоб он жил; без сего убеждения с трудом бы понял, к чему ведет теперешнее его существование. Впрочем, не огорчайтесь: человек, когда это нужно, находит
в себе те силы, которые и не подозревал; он собственным опытом убедился
в сей истине и благодарит бега.
В единообразной его
жизни нет происшествий: дружба некоторых из его товарищей, попечения родных, ваши письма много-много доставляют ему приятных минут и заставляют иногда, не заглядывая вдаль, наслаждаться настоящим.
Побеседовал я мысленно с прежними однокашниками, почтил благодарностью тех, которые попечениями услаждали первые годы нашей
жизни, и
в душе пожелал вам и им всем радостных ощущений.
Не могу тебе дать отчета
в моих новых ощущениях: большой беспорядок
в мыслях до сих пор и
жизнь кочевая. На днях я переехал к ксендзу Шейдевичу; от него, оставив вещи, отправлюсь
в Урик пожить и полечиться; там пробуду дней десять и к 1 сентябрю отправлюсь
в дальний путь; даст бог доберусь до места
в месяц, а что дальше — не знаю.
Что тебе сказать для полного понятия моей
жизни в Иркутске?
Кажется, судьба не отказала мне
в свежести чувств, без которой отравлена преждевременно
жизнь, — дышу теперь свободнее, но грустно расстаться с добрыми спутниками тяжелой эпохи моей
жизни.
В образе
жизни моей принята новая система: как можно больше ходить и не пить водки перед обедом — последняя статья
в действии с выезда из Урика.
Главное — не надо утрачивать поэзию
жизни: она меня до сих пор поддерживала, — горе тому из нас, который лишится этого утешения
в исключительном нашем положении.
Она расставалась с
жизнью, со всем, что ей дорого
в этом мире, как должно христианке…
Предполагаемое упорство
в мнениях Вадковского может быть для него к лучшему —
в Иркутске ему
жизнь предстоит приятнее, но этот способ отказывать меня удивляет, почему он упорствует больше другого. Я думаю, онисами не знают?
Все это между нами до поры до времени.
В престранном я положении; что ни делал, никакого нет толку. Таким образом,
жизнь — не
жизнь.
Пожалуйста, приезжай — вместе нам будет легче, если не должно быть совсем хорошо, что очень трудно
в нашей
жизни, испещренной различными необыкновенностями…
[Кюхельбекер действительно любил Пущина
в продолжение всей своей
жизни; это отмечено
в его дневнике,
в письмах,
в стихах.
Хотя Пущин, как отмечает исследователь творчества Кюхельбекера, Ю. Н. Тынянов, был «трезвым и ясным лицейским критиком», он до конца
жизни не сумел отрешиться от усвоенного
в лицейские годы иронического отношения к этому талантливому поэту, серьезному, глубоко образованному мыслителю.
Об упоминаемом здесь свидании Волконской с Кюхельбекером —
в его письме к Волконской от 13 февраля 1845 г.: «Жена моя, преданная вам сердцем и душою, начала новую
жизнь после знакомства с вами; я ее не узнаю.
Спешу сообщить тебе сведения, которые ты желаешь иметь насчет здешнего края, хотя, по-моему,
в Тобольской губернии одна существенная выгода для
жизни нашей — это дешевизна.
Меня удивил твой вопрос о Барятинском и Швейковском. И тот и другой давно не существуют. Один кончил
жизнь свою
в Тобольске, а другой —
в Кургане. Вообще мы не на шутку заселяем сибирские кладбища. Редкий год, чтоб не было свежих могил. Странно, что ты не знал об их смерти. Когда я писал к тебе, мне и не пришло
в мысль обратиться к некрологии, которая, впрочем,
в нашем кругу начинает заменять историю…
Мне приятно было
в нем ощущать теплое сердце и какую-то готовность на деятельную
жизнь — ее не всегда встретишь
в представителях нового поколения, которые мне попадают под руку.
На днях узнали здесь о смерти Каролины Карловны — она
в двадцать четыре часа кончила
жизнь. Пишет об этом купец Белоголовый. Причина неизвестна, вероятно аневризм. Вольф очень был смущен этим известием. Говорил мне, что расстался с ней дурно, все надеялся с ней еще увидеться, но судьбе угодно было иначе устроить. Мне жаль эту женщину…
…Я бы желал, чтобы и
в других случаях моей
жизни нашелся добрый человек, который бы остановил вовремя от глупости, которую часто не так легко исправить, как поразборчивее написать письмо…
Грустно, признаюсь; я тебе завидую — ты поставлен был насильственно
в колесо
жизни… а я избрал сам себе дорогу, — сам себя должен упрекать, что остался бездомным, хворым сиротою…
Потом я перебрался
в Туринек, там четыре года свободной сибирской
жизни с правом никуда не выезжать.
Не знаю, сказал ли я все, что хотелось бы сказать, но, кажется, довольно уже заставлять тебя разбирать мою всегда спешную рукопись и уверять
в том, что ты и все вы знаете. На этот раз я как-то изменил своему обычаю: меньше слов! — Они недостаточны для полных чувств между теми, которые хорошо друг друга понимают и умеют обмануть с лишком четвертьвековую разлуку. — Вот истинная поэзия
жизни!
Неленька прелесть — а он беда! Тоскливо, мрачно видеть сочетание полной
жизни с омертвением. Впрочем, вы их видели вместе, следовательно ощущали то же, что и я. Если также благополучно ехали вперед, то должны уже быть почти
в деревне его матери. Там отдых.
Ты мне говоришь, что посылаешь… Я тут думал найти «Вопросы
жизни»,о которых ты давно говоришь. Я жажду их прочесть, потому что теперь все обращается
в вопросы. Лишь бы они разрешились к благу человечества, а что-то новое выкраивается. Без причин не бывает таких потрясений.
Поцелуй Таню [Таней называла себя
в переписке с Пущиным Н. Д. Фонвизина, заявлявшая, что
в «Евгении Онегине» Пушкин изобразил ее брак с Фонвизиным и что ее отношения к Пущину при
жизни мужа сходны с отношением Татьяны к Онегину.] — меня пугает слово на надписях. Все какое-то прощание! а я это слово не люблю вообще, а особенно от нее. Не лучше ли: до свидания! Где-нибудь и как-нибудь.
На повороте обернулась, и вдалеке под каким-то темным облаком представилась высокая колокольня церкви, близ которой скрыто
в земле последнее мое земное сокровище, последняя отрада моей
жизни.
Я не люблю писать к вам наскоро, как-нибудь, чтобы только сказать, что я к вам писала, — нет, я люблю поговорить с вами на просторе, рассказать подробно случающееся со мной, потолковать о чем-нибудь заветном для меня,
в полной уверенности, что все это найдет отголосок
в вашем добром сердце; писавши к вам и прочим друзьям моим, я знаю, что я еще не совсем одна
в мире, знаю, что мне будут сочувствовать, а это теперь единственная моя отрада
в моей трудной
жизни…
Каждый изворот дороги вызывал
в памяти моей мою золотую минувшую молодость, я как будто молодела, приближаясь к местам, где молодая
жизнь била ключом
в моем сердце; все — и земные радости, давно пережитые, и духовные восторги прежней набожности — стремительно, как молния, пролетали
в памяти сердечной…
Пожалуйста, не смущайтесь вопросами — на это нечего обращать внимания. Все это такой вздор — хоть именно досадно, что Ивана Дмитриевича преследовали эти пустяки. Я тоже уверен, что cela a mis de l'eau dans son vin. [Этим подмешали воды
в его вино (то есть ухудшили его положение) (франц.).] Самая
жизнь в деревне Толстого верно отозвалась на его расстроенном организме, не говоря уже о нравственном страдании при разлуке с семьею Евгения. Обнимаю вас.