Неточные совпадения
Через несколько дней Разумовский пишет дедушке, что оба его внука выдержали экзамен, но что из нас двоих один только может
быть принят в Лицей на том основании, что правительство желает, чтоб
большее число семейств могло воспользоваться новым заведением.
Настало, наконец, 19 октября — день, назначенный для открытия Лицея. Этот день, памятный нам, первокурсным, не раз
был воспет Пушкиным в незабываемых его для нас стихах, знакомых
больше или меньше и всей читающей публике.
Мы, школьники,
больше всех
были рады, что он замолк: гости сидели, а мы должны
были стоя слушать его и ничего не слышать.
Вот вам выдержки из хроники нашей юности. Удовольствуйтесь ими! Может
быть, когда-нибудь появится целый ряд воспоминаний о лицейском своеобразном быте первого курса, с очерками личностей, которые потом заняли свои места в общественной сфере;
большая часть из них уже исчезла, но оставила отрадное памятование в сердцах не одних своих товарищей.
Мне и на этот раз легко
было без
большого обмана доказать ему, что это совсем не собрание общества, им отыскиваемого, что он может спросить Маслова и что я сам тут совершенно неожиданно.
После этого мы как-то не часто виделись. Пушкин кружился в
большом свете, а я
был как можно подальше от него. Летом маневры и другие служебные занятия увлекали меня из Петербурга. Все это, однако, не мешало нам, при всякой возможности встречаться с прежней дружбой и радоваться нашим встречам у лицейской братии, которой уже немного оставалось в Петербурге;
большею частью свидания мои с Пушкиным
были у домоседа Дельвига.
Мне ничего
больше не нужно
было — я, в свою очередь, моргнул ему, и все
было понятно без всяких слов.
Проходили годы; ничем отрадным не навевало в нашу даль — там,на нашем западе, все шло тем же тяжелым ходом. Мы, грешные люди, стояли как поверстные столбы на
большой дороге: иные путники, может
быть, иногда и взглядывали, но продолжали путь тем же шагом и в том же направлении…
Вяземский
был очень болен. Теперь, однако, вышел из опасности; я вижу его довольно часто — и всегда непременно об тебе говорим. Княгиня —
большой твой друг.
В начале декабря непременно
буду — в письме невозможно всего сказать: откровенно признаюсь тебе, что твое удаление из Петербурга для меня
больше, чем когда-нибудь горестно… Я должен
буду соображаться с твоими действиями и увидеть, что необходимость заставит предпринять…
Будем жить четверо в одной комнате и ходить на какую-то работу, но без принуждения
большого.
Я часто вспоминаю слова ваши, что не трудно жить, когда хорошо, а надобно
быть довольным, когда плохо. Благодаря бога я во всех положениях довольно спокоен и очень здоров — что бог даст вперед при новом нашем образе жизни в Читинской, что до сих пор от нас под
большим секретом, — и потому я заключаю, что должно
быть одно из двух: или очень хорошо, или очень дурно.
Я много уже перенес и еще
больше предстоит в будущем, если богу угодно
будет продлить надрезаннуюмою жизнь; но все это я ожидаю как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем, что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилие людей — глухих к наставлениям века.
Хотя при жизни отца они и не в
большом порядке, но я с ужасом думаю, что
будет, если он скончается.
— Вы можете
быть уверены, что это
будет для него
больше, нежели приятно; он убежден, что и вам утешительно для него работать, но мучит его та мысль, что труд сей ужасно тяготит ваше зрение и может ему повредить.
Уже с поселения почаще
буду всех навещать моими посланиями, ты и Марья
будете иметь свою очередь; прошу только не поскучать многоречием и
большей частью пустословием моим. Между тем, по старой памяти, могу тебе заметить, что ты не знаешь внутренних происшествий.Поклон твой Митькову остается при тебе по очень хорошей причине: я не могу передать его в Красноярск, где он с 1836 года. Все здешние твои знакомые тебя приветствуют…
В образе жизни моей принята новая система: как можно
больше ходить и не
пить водки перед обедом — последняя статья в действии с выезда из Урика.
В Урике я много беседовал о вас с Муравьевыми и Вольфом. Все они существуют там старожилами. Нонушке теперь гораздо лучше: она совершенно
большая девушка и чрезвычайно милая. Александр — жених и, вероятно, теперь соединил уже свою участь с участью m-lle Josephine. Это супружество решено
было в мою бытность там. Миша, мой крестник, узнал меня и порадовал детскою своею привязанностию.
Прощайте, Петр Николаевич, обнимаю вас дружески. Поздравляю с новым неожиданным гостем, на этот раз не завидую вам. Если что узнаете об наших от Ив. Сем., расскажите: мысленно часто переношусь на восток. Имел известия от Волконских и Юшневских — вы
больше теперь знаете. Я давно порадовался за Сутгофа — это Ребиндер устроил, объяснив матери обстоятельства, как они
были.
Во всяком случае, ты из них узнаешь
больше или меньше, что со мной делается, и увидишь, что моя новая жизнь как-то не клеится, нездоровье мое сильно мне наскучает, я никак не думал, чтобы пришлось так долго хворать: прежде все эти припадки
были слабее и проходили гораздо скорей.
Предполагаемое упорство в мнениях Вадковского может
быть для него к лучшему — в Иркутске ему жизнь предстоит приятнее, но этот способ отказывать меня удивляет, почему он упорствует
больше другого. Я думаю, онисами не знают?
Прощай, любезный друг Оболенский, мильон раз тебя целую,
больше, чем когда-нибудь. Продолжай любить меня попрежнему.
Будь доволен неполным и неудовлетворительным моим письмом. Об соседях на западе нечего сказать особенного. Знаю только, что Беляевы уехали на Кавказ. Туда же просились Крюковы, Киреев и Фролов. Фонвизину отказано. — Крепко обнимаю тебя.
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того, как я взглянул в последний раз на вас, добрый мой Иван Дмитриевич, я уже
был в объятиях детей и старушки Марьи Петровны. Они все ожидали меня как необходимого для них человека. Здесь я нашел Басаргина с женой: они переехали к нам до моего возвращения. Наскоро скажу вам, как случилось горестное событие 27 декабря. До сих пор мы
больше или меньше говорим об этом дне, лишь только сойдемся.
Вы знаете, что я не
большой поклонник г-жи Анненковой, но не могу не отдать ей справедливости: она с неимоверною любовью смотрит на своего мужа, которого женой я никак бы не хотел
быть.
Как бы с переводом Ентальцевых в Тобольск нас не обнесли этой чаркой. Она
больше нас имеет право приехать к вам. Может
быть, скажут, что слишком много сумасшедших
будет вместе, если и нас двоих приобщить к Андрею Васильевичу. [В Тобольске жил тогда душевнобольной Н. С. Бобрищев-Пушкин.]
Лорер, как вы должны
были заметить в «Инвалиде», произведен в прапорщики; других наших нет и в позднейших приказах. Видно, Николай Раевский смелее других отрядных командиров делает представления — и представления его
больше уважаются…
Обедаем без
больших прихотей, вместе, потом или отправляемся ходить, или садимся за винт, чтобы доставить некоторое развлечение нашему старому товарищу Тизенгаузену, который и стар, и глух, и к тому же, может
быть, по необходимости охотник посидеть за зеленым столом.
Беда только в том, что народ все пустой, и
большею частью с пушком на рыльце; это обстоятельство мешает и им
быть с нами, зная, что мы явно против этого общего обычая.
В несчастных наших чиновниках и здесь
есть страсть, только что дослужатся до коллежского асессора, тотчас заводят дворню; но
большею частью эта дворня по смерти кол[лежского] асессора получает свободу, потому что дети не имеют права владеть, родившись прежде этого важного чина.
Народ смышленый, довольно образованный сравнительно с Россией за малыми исключениями, и вообще состояние уравнено: не встречаете
большой нищеты. Живут опрятно, дома очень хороши;
едят как нельзя лучше. Не забудьте, что край наводняется ссыльными: это зло, но оно не так велико при условиях местных Сибири, хотя все-таки правительству следовало бы обратить на это внимание. Может
быть, оно не может потому улучшить положения ссыльных, чтобы не сделать его приманкою для крепостных и солдат.
Гости
будут самые близкие люди; но давно ему не удается собрать тех, кого бы хотелось зазвать и без
больших затей угостить в своем углу.
Как нарочно, случился сегодня почтовый день; надобно присесть к маленьким листикам —
будет всего три: один на запад, другие два на восток — в Иркутск; около него также рассеяна
большая колония наших.
Впрочем, эта статья давно между мной и Евгением кончена, но она невольным образом проявляется молча во всех отношениях даже теперь, а после еще
больше проявляться
будет.
Всего я видел семерых правоведов, и как ни приятна
была эта встреча в степи, но осталось какое-то темное, мрачное впечатление: они только что вступают в жизнь и, кажется, будто бы
больше нашего брата устали.
Писать
больше об этом тебе не
буду, потому что отнюдь не намерен волновать тебя, к тому же ты видишь какие-то оттенки богатства, о которых я никогда не помышлял.
Скажи мамаше
большой поклон, поцелуй ручки за меня, а папаше [Так Аннушка должна
была называть М. К. и М, И. Муравьевых-Апостолов.] скажи, что я здесь сейчас узнал, что Черносвитова поймали в Тюкале и повезли в Петербург. Я думал про него, когда узнал, что послали кого-то искать в Красноярск по петербургскому обществу, но, признаюсь, не полагал, чтобы он мог принадлежать к комюнизму, зная, как он делил собственность, когда
был направником.
Пора бы за долговременное терпение дать право гражданства в Сибири, но, видно, еще не пришел назначенный срок. Между тем уже с лишком половины наших нет на этом свете. Очень немногие в России — наша категория еще не тронута. Кто
больше поживет, тот, может
быть, еще обнимет родных и друзей зауральских. Это одно мое желание, но я это с покорностию предаю на волю божию.
Какой же итог всего этого болтания? Я думаю одно, что я очень рад перебросить тебе словечко, — а твое дело отыскивать меня в этой галиматье. Я совершенно тот же бестолковый, неисправимый человек, с тою только разницею, что на плечах десятка два с лишком лет
больше. Может
быть, у наших увидишь отъезжающих, которые везут мою рукопись, ты можешь их допросить обо мне, а уж я, кажется, довольно тебе о себе же наговорил.
Крепко тебя обнимаю. Ты еще и о других моих листках
будешь слышать — везде один и тот же вздор. По этому ты меня узнаешь —
больше мне ничего не нужно.
Лишь бы она
была счастлива — или думала, что счастлива,
больше ничего не нужно.
Ты, может
быть, не имеешь времени читать русские журналы,
большею частию пустые, но «Современник» иногда пробегай.
— Повторяю с тобой, что она выйдет из этого затруднительного положения, но только усилий
больших будет стоить.
На нашем здешнем горизонте тоже отражается европейский кризис. Привозные вещи вздорожали. Простолюдины беспрестанно спрашивают о том, что делается за несколько тысяч верст. Почтовые дни для нас великое дело. Разумеется, Англии и Франции достается от нас
большое чихание. Теперь и Австрия могла бы
быть на сцене разговора, но она слишком низка, чтоб об ней говорить. — Она напоминает мне нашего австрийца Гауеншильда. Просто желудок не варит. Так и хочется лакрицу сплюснуть за щекой.
Завтра Сергиев день, у нас ярмарка, меня беспрестанно тормошат — думают, что непременно должно
быть много денег, а оных-то и нет! Эти частые напоминания наводят туман, который мешает мыслям свободно ложиться на бумагу. Глупая вещь — эти деньги; особенно когда хотелось бы ими поделиться и с другими, тогда еще
больше чувствуешь неудобство от недостатка в этой глупой вещи. Бодливой корове бог не дал рог. И сам уж запутался.
В нашем кругу все обстоит благополучно. Получено письмо Ивана Дмитриевича от 21 сентября. У него опять раны на ногах и
больше, нежели здесь. Персин уверяет, что все должно скоро пройти.
Ест черемшу и мажется разными зловониями. Может
быть, Чех сам вам писал прямо, а я все-таки вздумал и это вам сказать вместо политики. Извините, если выйдет дубликат.
Недавно узнал, что Неленька выхлопотала позволение М. Н. поехать в Москву. Значит, она
будет и здесь, тогда
больше с тобой поболтаю…
Сейчас получил, друг мой сердечный, твои листки 10 — 12-го из Нижнего. Прочитавши их, мне как-то легче стало сидеть, хотя, признаюсь, с трудом сидеть. Часто вспоминаю, как я лежал у вас наверху; обстоятельства тогда
были не совсем те же, но то же испытание терпения. Теперь это испытание в
больших и сложнейших размерах, и потому надобно находить в себе искусство с ними ладить…
Воображаю вас в Москве — особенно у Константина Оболенского. Это мой допотопный знакомый. Тогда он
был точно вырезанный из репы. Видел я его в Москве — та же пустошь неимоверная. При свидании
больше об нем когда-нибудь поговорим и посмеемся. Я вам расскажу преуморительные вещи, писать их не приходится…
Он
был у нас недолго.
Большой был тогда аскетик — худобы страшной. Он должен
быть теперь очень стар… [Пущин, как и другие лицеисты, в свои школьные годы не любил М. С. Пилецкого за иезуитизм. Впоследствии выяснилось, что он
был агентом тайной полиции, чего Пущин не мог знать (см. Б. Мейлах, Лицейские годовщины, «Огонек», 1949, № 23). Двустишие — из «Лицейских песен».]
Разумеется, если бы с начала царствования Александра (почти уже 60 лет) действовали не одними неудовлетворительными постановлениями, а взглянувши настоящим образом на это дело с финансовой стороны, хотя бы даже сделали налог самый легкий с этой целью, то о сю пору отвращены
были бы многие затруднения и чуть ли не
большая часть из крестьян
была бы уже свободна с землею.