Неточные совпадения
Он
был человек
не богатый, но умеренный, и по части хозяйства весьма смышленый.
Сия глупая старуха
не умела никогда различить двадцатипятирублевой ассигнации от пятидесятирублевой; крестьяне, коим она всем
была кума, ее вовсе
не боялись; ими выбранный староста до того им потворствовал, плутуя заодно, что Иван Петрович принужден
был отменить барщину и учредить весьма умеренный оброк; но и тут крестьяне, пользуясь его слабостию, на первый год выпросили себе нарочитую льготу, а в следующие более двух третей оброка платили орехами, брусникою и тому подобным; и тут
были недоимки.
Сие дружеских наших сношений нисколько, впрочем,
не расстроило; ибо я, соболезнуя его слабости и пагубному нерадению, общему молодым нашим дворянам, искренно любил Ивана Петровича; да нельзя
было и
не любить молодого человека столь кроткого и честного.
Иван Петрович вел жизнь самую умеренную, избегал всякого рода излишеств; никогда
не случалось мне видеть его навеселе (что в краю нашем за неслыханное чудо почесться может); к женскому же полу имел он великую склонность, но стыдливость
была в нем истинно девическая. [Следует анекдот, коего мы
не помещаем, полагая его излишним; впрочем, уверяем читателя, что он ничего предосудительного памяти Ивана Петровича Белкина в себе
не заключает. (Прим. А. С. Пушкина.)]
Таким образом прошлою зимою все окна ее флигеля заклеены
были первою частию романа, которого он
не кончил.
Искусство, до коего достиг он,
было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни
было, никто б в нашем полку
не усумнился подставить ему своей головы.
На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности
не входил, и видно
было, что таковые вопросы
были ему неприятны.
Мы
не сомневались в последствиях и полагали нового товарища уже убитым. Офицер вышел вон, сказав, что за обиду готов отвечать, как
будет угодно господину банкомету. Игра продолжалась еще несколько минут; но чувствуя, что хозяину
было не до игры, мы отстали один за другим и разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции.
Но после несчастного вечера мысль, что честь его
была замарана и
не омыта по его собственной вине, эта мысль меня
не покидала и мешала мне обходиться с ним по-прежнему; мне
было совестно на него глядеть.
Сильвио
был слишком умен и опытен, чтобы этого
не заметить и
не угадывать тому причины.
— Может
быть, мы никогда больше
не увидимся, — сказал он мне, — перед разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю и чувствую: мне
было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление.
— Вам
было странно, — продолжал он, — что я
не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его
была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность одному моему великодушию, но
не хочу лгать. Если б я мог наказать Р***,
не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что
не простил его.
Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым
не знал он счета и которые никогда у него
не переводились, и представьте себе, какое действие должен
был он произвести между нами.
Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно,
не в пример
были веселее: он шутил, а я злобствовал.
Мне должно
было стрелять первому, но волнение злобы во мне
было столь сильно, что я
не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел: противник мой
не соглашался.
Она изображала какой-то вид из Швейцарии; но поразила меня в ней
не живопись, а то, что картина
была прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую.
Однажды случилось мне целый месяц
не брать пистолета: мои
были в починке; что же бы вы думали, ваше сиятельство?
У нас
был ротмистр, остряк, забавник; он тут случился и сказал мне: знать у тебя, брат, рука
не подымается на бутылку.
— Как
не знать, ваше сиятельство; мы
были с ним приятели; он в нашем полку принят
был как свой брат товарищ; да вот уж лет пять, как об нем
не имею никакого известия. Так и ваше сиятельство, стало
быть, знали его?
— Ах, милый мой, — сказала графиня, — ради бога
не рассказывай; мне страшно
будет слушать.
На дворе увидел я дорожную телегу; мне сказали, что у меня в кабинете сидит человек,
не хотевший объявить своего имени, но сказавший просто, что ему до меня
есть дело.
Не понимаю, что со мною
было и каким образом мог он меня к тому принудить… но — я выстрелил, и попал вот в эту картину.
(Граф указывал пальцем на простреленную картину; лицо его горело как огонь; графиня
была бледнее своего платка: я
не мог воздержаться от восклицания.)
Тут он
было вышел, но остановился в дверях, оглянулся на простреленную мною картину, выстрелил в нее, почти
не целясь, и скрылся.
Граф замолчал. Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда так поразило меня. С героем оной уже я
не встречался. Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и
был убит в сражении под Скулянами.
Переписываясь и разговаривая таким образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего рассуждения: если мы друг без друга дышать
не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему благополучию, то нельзя ли нам
будет обойтись без нее?
Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега
было отвергнуто. Наконец она согласилась: в назначенный день она должна
была не ужинать и удалиться в свою комнату под предлогом головной боли. Девушка ее
была в заговоре; обе они должны
были выйти в сад через заднее крыльцо, за садом найти готовые сани, садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова в село Жадрино, прямо в церковь, где уж Владимир должен
был их ожидать.
Прошло еще около десяти минут; рощи все
было не видать.
Наконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир поворотил туда. Приближаясь, увидел он рощу. Слава богу, подумал он, теперь близко. Он поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать рощу кругом: Жадрино находилось тотчас за нею. Скоро нашел он дорогу и въехал во мрак дерев, обнаженных зимою. Ветер
не мог тут свирепствовать; дорога
была гладкая; лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.
Мало-помалу деревья начали редеть, и Владимир выехал из лесу; Жадрина
было не видать.
Письма, накануне ею написанные,
были сожжены; ее горничная никому ни о чем
не говорила, опасаясь гнева господ.
Однако ж ее слова
были столь несообразны ни с чем, что мать,
не отходившая от ее постели, могла понять из них только то, что дочь ее
была смертельно влюблена во Владимира Николаевича и что, вероятно, любовь
была причиною ее болезни.
Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили, что, видно, такова
была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем
не объедешь, что бедность
не порок, что жить
не с богатством, а с человеком, и тому подобное.
Владимира давно
не видно
было в доме Гаврилы Гавриловича.
Кто из тогдашних офицеров
не сознается, что русской женщине обязан он
был лучшей, драгоценнейшей наградою?..
В это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в *** губернии и
не видала, как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и деревнях общий восторг, может
быть,
был еще сильнее. Появление в сих местах офицера
было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо
было в его соседстве.
Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда
был он ужасным повесою, и это
не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны, которая (как и все молодые дамы вообще) с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера.
«Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне
будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду…» — «Она всегда существовала, — прервала с живостию Марья Гавриловна, — я никогда
не могла
быть вашею женою…» — «Знаю, — отвечал он ей тихо, — знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований…
«Помилуй, где ты замешкался? — сказал мне кто-то, — невеста в обмороке; поп
не знает, что делать; мы готовы
были ехать назад.
Чуть
было вы барышню
не уморили».
— Боже мой, боже мой! — сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, — так это
были вы! И вы
не узнаете меня?
Юрко
ел за четверых; Адриан ему
не уступал; дочери его чинились; разговор на немецком языке час от часу делался шумнее.
Никто того
не заметил, гости продолжали
пить, и уже благовестили к вечерне, когда встали из-за стола.
Хотелось
было мне позвать их на новоселье, задать им пир горой: ин
не бывать же тому!
— «
Не церемонься, батюшка, — отвечал тот глухо, — ступай себе вперед; указывай гостям дорогу!» Адриану и некогда
было церемониться.
— Что ты, батюшка?
не с ума ли спятил, али хмель вчерашний еще у тя
не прошел? Какие
были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца — воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили.
Сии столь оклеветанные смотрители вообще
суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и
не слишком сребролюбивые.
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век
были знакомы.
Лошади
были давно готовы, а мне все
не хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь проводила до телеги. В сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцеловать; Дуня согласилась… Много могу я насчитать поцелуев, [с тех пор, как этим занимаюсь,] но ни один
не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания.
При сем известии путешественник возвысил
было голос и нагайку; но Дуня, привыкшая к таковым сценам, выбежала из-за перегородки и ласково обратилась к проезжему с вопросом:
не угодно ли
будет ему чего-нибудь покушать?