За этими почти единственными, поэтическими для бедного студента, минутами следовала бурсацкая жизнь в казенных номерах, без семьи, без всякого развлечения, кроме вечного долбления профессорских лекций, мрака и смерти преисполненных, так что Иосаф почти несомненно полагал, что все эти мелкие примеры из истории Греции и Рима, весь этот строгий разум математики, все эти толки в риториках об изящном — сами
по себе, а жизнь с колотками в детстве от пьяных папенек, с бестолковой школой в юности и, наконец, с этой вечной бедностью, обрывающей малейший расцвет ваших юношеских надежд, — тоже сама по себе и что между этим нет, да и быть никогда не может, ничего общего.
Неточные совпадения
Если вам когда-нибудь случалось взбираться
по крутой и постоянно чем-то воняющей лестнице здания присутственных мест в городе П-е и там, на самом верху, повернув направо, проникать сквозь неуклюжую и с вечно надломленным замком дверь в целое отделение низеньких и сильно грязноватых комнат, помещавших в
себе местный Приказ общественного призрения, то вам, конечно, бросался в глаза сидевший у окна, перед дубовой конторкой, чиновник, лет уже далеко за сорок, с крупными чертами лица, с всклокоченными волосами и бакенбардами, широкоплечий, с жилистыми руками и с более еще неуклюжими ногами.
Каждую перемену между классами они сходились и все время ходили
по коридору, разговаривая между
собою задушевнейшим образом.
Сначала они походили
по коридору, поговорили между
собой о чем-то шепотом и прошли в физический кабинет.
— А что, Ферапонтов, были вы когда-нибудь влюблены? — спросил я, воспользовавшись одним праздничным послеобедом, когда он пришел ко мне и
по обыкновению сидел молча и задумавшись. Сам я был в это время ужасно влюблен в одну свою кузину и даже отрезал
себе клочок волос, чтобы похвастаться им перед, Ферапонтовым и сказать, что это подарила мне она.
Мучеников все это намотал
себе на ус и раз, когда они
по обыкновению проходили
по бульвару с Иосафом домой, впереди их шел именно этот самый гимназистик, очень печальная фигурка, в дырявой шинельке и с сумкой через плечо; но ничто это не тронуло Мученикова.
— Ничего не делали… известно…
по ягоды ходим, молока
себе потом купим, съедим их с ним. Виды там отличные; верст на шестьдесят кругом видно. Город здешний, как на ладони, да окромя того сел двадцать еще видно.
К стыду своему, Иосаф должен был признаться самому
себе, что он ни одного почти стихотворения и не читывал, кроме тех, которые задавались ему в гимназии
по риторике Кошанского.
Он на первой же лекции горячо заговорил о равенстве людей, о Христе, ходившем
по песчаным степям, посреди нищей братии и блудниц; кроме того, стал приглашать к
себе на дом студентов, читал с ними, толковал им разные свои задушевные убеждения.
Другие являли из
себя еще более печальный пример: ради утехи душевной, они, прямо же из присутствия, обыкновенно проходили в какое-нибудь в кредит верящее трактирное заведение, а оттуда уже ночью
по заборам, а иногда и на четвереньках переправлялись домой или попадали в часть.
Исполнение его должности,
по личному его настоянию, было поручено Иосафу и потом, когда старый служака чувствовал окончательное приближение смерти, то нарочно позвал к
себе своего начальника, непременного члена, и с клятвой наказывал ему не делать никого бухгалтером, кроме Ферапонтова.
Самым живым и почти единственным его развлечением было то, что отправится иногда летним временем поудить рыбу, оттуда пройдет куда-нибудь далеко-далеко в поле, полежит там на мураве, пройдется
по сенокосным лугам, нарвет цветов, полюбуется ими или заберется в рожь и с наслаждением повдыхает в
себя запах поспевающего хлеба; но с наступлением осени и то прекращалось.
Пообедав наскоро, он сейчас же принимался за чтение, и если тут что-нибудь приходилось ему
по душе, сильно углублялся в это занятие и потом вдруг иногда вставал, начинал взволнованными шагами ходить
по комнате, ерошил
себе волосы, размахивал руками и даже что-то такое декламировал и затем садился за свои гусли и начинал наигрывать и подпевать самым жалобным басом известную чувствительную песню: «Среди долины ровныя» [Среди долины ровныя… — первая строка песни на слова А.Ф.Мерзлякова (1778—1830).].
Несколько дальше в тени, около бани, двое маленьких петушков старательнейшим образом производили между
собою драку:
по крайней мере
по получасу стояли они, лукаво не шевелясь и нахохлившись друг перед другом, потом вдруг наскакивали друг на дружку, расскакивались и снова уставляли головенки одна против другой; но ничто это не заняло, как бывало прежде, Иосафа.
Бжестовский в это время возвратился. Иосаф, как-то глупо улыбаясь, стал глядеть на него. Однако, заметив, что Бжестовский позевнул, Эмилия тоже,
по известной симпатии, закрыв ручкой рот, сделала очень миленькую гримасу, он не счел
себя вправе долее беспокоить их и стал прощаться. При этом он опять осмелился поцеловать у Эмилии ручку и опять почувствовал, что она чмокнула его в темя. Бжестовский опять проводил его самым любезным образом до дверей.
Проходя домой
по освещенным луною улицам, Иосаф весь погрузился в мысли о прекрасной вдове: он сам уж теперь очень хорошо понимал, что был страстно, безумно влюблен. Все, что было в его натуре поэтического, все эти задержанные и разбитые в юности мечты и надежды, вся способность идти на самоотвержение, — все это как бы сосредоточилось на этом божественном,
по его мнению, существе, служить которому рабски, беспротестно, он считал для
себя наиприятнейшим долгом и какой-то своей святой обязанностью.
После его вошла старушка мещанка, принесшая тоже положить в Приказ,
себе на погребение, десять целковеньких и
по крайней мере с полчаса пристававшая к Иосафу, отдадут ли ей эти деньги назад.
Иосаф взошел
по развалившейся лесенке на заднее крыльцо и попал прямо в темную переднюю. Чтобы дать о
себе знать, он прокашлянул, но ответа не последовало. Он еще раз кашлянул, снова то же; а между тем у него чем-то уже сильно ело глаза, так что слезы даже показались.
Не столько, кажется, скупец, сколько человек мнительный, он давно уже купил
себе этот старый домишко и с тех пор поправки свои в нем ограничил только тем, что поставил
по крайней мере до шести подпорок в своей обитаемой комнате, и то единственно из опасения, чтобы в ней не обвалился потолок и не придавил его.
По своей расчетливости, юный Родионов был аспид, чудовище, могущее только породиться в купеческом, на деньгах сколоченном сословии: всего еще каких-нибудь двадцати пяти лет от роду, весьма благообразный из
себя, всегда очень прилично одетый и даже довольно недурно воспитанный, он при этом как бы не имел ни одной из страстей человеческих.
Даже ни одной приближенной женщины он не имел у
себя, и когда,
по этому случаю, некоторые зубоскалы-помещики смеялись ему, говоря: «Что это, Николай Саввич, хоть бы ты на какую-нибудь черноглазую Машеньку размахнулся от твоих миллионов», — «Зачем же-с это?
Он снял с
себя только фрак и лег; под ним захрустело и сейчас же к одному боку скатилось пересохлое сено; над головой его что-то такое шумело и шелестело; он с большим трудом успел, наконец, догадаться, что это были развешанные сухие веники
по всевозможным перекладинам.
— Прочь, развратитель!! — крикнула на него старуха. — Можете
себе представить, — обратилась она опять к Иосафу, — всю ночь слышу топ-топ
по чердаку то туда, то сюда… Что такое?.. Иду… глядь, соколена эта и катит оттуда и подолец обдергивает. Гляжу далее: и разбойник этот, и платочком еще рожу свою закрывает, как будто его подлой бороды и не увидят.
Выражение лица Ферапонтова в ту же минуту изменилось:
по нем пошли какие-то багровые пятна. Он скорыми шагами заходил
по комнате, грыз у
себя ногти, потирал грудь и потом вдруг схватил и разорвал поданное вместе с деньгами бурмистром объявление на мелкие кусочки, засунул их в рот и, еще прожевывая их, сел к столу и написал какую-то другую бумагу, вложил в нее бурмистровы деньги и, положив все это на стол, отошел опять к окну.