Неточные совпадения
И при этом они пожали друг другу руки и
не так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив
большой палец от других пальцев, причем хозяин чуть-чуть произнес: «А… Е…», на что Марфин слегка как бы шикнул: «Ши!». На указательных пальцах у того и у другого тоже были довольно оригинальные и совершенно одинакие чугунные перстни, на печатках которых была вырезана Адамова голова с лежащими под ней берцовыми костями и надписью наверху: «Sic eris». [«Таким будешь» (лат.).]
Хозяин дома, бывший, должно быть, несмотря на свою грубоватую наружность, человеком весьма хитрым и наблюдательным и, по-видимому, старавшийся
не терять графа из виду, поспешил, будто бы совершенно случайно, в сопровождений даже ничего этого
не подозревавшего Марфина, перейти из залы в маленькую гостиную, из которой очень хорошо можно было усмотреть, что граф
не остановился в
большой гостиной, исключительно наполненной самыми почтенными и пожилыми дамами, а направился в боскетную, где и уселся в совершенно уединенном уголку возле m-me Клавской, точно из-под земли тут выросшей.
По одной из стен ее в алькове виднелась
большая кровать под штофным пологом, собранным вверху в
большое золотое кольцо, и кольцо это держал
не амур,
не гений какой-нибудь, а летящий ангел с смертоносным мечом в руке, как бы затем, чтобы почиющему на этом ложе каждоминутно напоминать о смерти.
— Меня
больше всего тут удивляет, — заговорил он после короткого молчания и с недоумевающим выражением в лице, — нам
не доверяют, нас опасаются, а между тем вы, например, словами вашими успели вызвать — безделица! — ревизию над всей губернией.
— Наши с ma tante [тетушка (франц.).] дела — как сажа бела! — отвечал, захохотав, Ченцов. — Она вчера ждала, что управляющий ее прибудет к ней с тремя тысячами денег, а он ей привез только сорок куриц и двадцать поросенков, но и то
больше померших волею божией, а
не поваром приколотых.
— А скажите, что вот это такое? — заговорила она с ним ласковым голосом. — Я иногда, когда смотрюсь в зеркало, вдруг точно
не узнаю себя и спрашиваю: кто же это там, — я или
не я? И так мне сделается страшно, что я убегу от зеркала и целый день уж
больше не загляну в него.
Наша адмиральша, сидевшая до этого в
большой гостиной и слегка там, на основании своего чина, тонировавшая, тоже выплыла вместе с другими матерями и начала внимательно всматриваться своими близорукими глазами в танцующих, чтобы отыскать посреди их своих красоточек, но тщетно; ее досадные глаза, сколько она их ни щурила, кроме каких-то неопределенных движущихся фигур, ничего ей
не представляли: физическая близорукость Юлии Матвеевны почти превосходила ее умственную непредусмотрительность.
Все потянулись на его зов, и Катрин почти насильно посадила рядом с собой Ченцова; но он с ней
больше не любезничал и вместо того весьма часто переглядывался с Людмилой, сидевшей тоже рядом со своим обожателем — Марфиным, который в продолжение всего ужина топорщился, надувался и собирался что-то такое говорить, но, кроме самых пустых и малозначащих фраз, ничего
не сказал.
Старуха-адмиральша и все ее дочери встречали обыкновенно этих, иногда очень запоздавших, посетителей, радушно, и барышни сейчас же затевали с ними или танцы, или разные petits jeux [светские игры (франц.).], а на святках так и жмурки, причем Сусанна краснела донельзя и
больше всего остерегалась, чтобы как-нибудь до нее
не дотронулся неосторожно кто-либо из молодых людей; а тем временем повар Рыжовых, бывший постоянно к вечеру пьян, бежал в погребок и мясные лавки, выпрашивал там, по
большей части в долг, вина и провизии и принимался стряпать ужин.
—
Не могу,
не могу и никогда
не стану
больше! — говорила она.
Между тем в Людмиле была страсть к щеголеватости во всем: в туалете, в белье, в убранстве комнаты; тогда как Сусанна почти презирала это, и в ее спальне был только
большой образ с лампадкой и довольно жесткий диван, на котором она спала; Муза тоже мало занималась своей комнатой, потому что никогда почти
не оставалась в ней, но, одевшись, сейчас же сходила вниз, к своему фортепьяно.
Одета Людмила на этот раз была в кокетливый утренний капот, с волосами как будто бы даже
не причесанными, а только приколотыми шпильками, и — надобно отдать ей честь — поражала своей красотой и миловидностью; особенно у нее хороши были глаза —
большие, черные, бархатистые и с поволокой, вследствие которой они все словно бы где-то блуждали…
Начитавшись потом, по выходе из института, романов, и по
большей части рыцарских, которых Людмила нашла огромное количество в библиотеке покойного отца, она
не преминула составить себе идеал мужчины, который, по ее фантазии, непременно долженствовал быть или рыцарь, или сарацин какой-нибудь, вроде Малек-Аделя, или, по крайней мере, красивый кавалерийский офицер.
— Есть господа, которые оправдывают его тем, — продолжал тот, — что своего состояния у него нет, жена больна, семейство
большое, сыновья служат в кавалергардах; но почему же
не в армии?.. Почему?
Однако привычка сдерживать и умерять в себе гневливость, присутствия которой в душе Егор Егорыч
не любил и боялся
больше всего, хотя и подпадал ей беспрестанно, восторжествовала на этот раз, и он ограничился тем, что,
не надеясь долго совладеть с собою, счел за лучшее прекратить свой визит и начал сухо раскланиваться.
Тема на этот разговор была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя дел, то хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем
не менее понимал хорошо, что все это имеет
большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже
не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или был за что-то недоволен им.
— Могу я докладывать? — спросил он, видя, что сенатор
больше уже
не желает говорить.
Здесь я, впрочем, по беспристрастию историка, должен объяснить, что, конечно, заседатель
не съел в один обед целого ушата капусты, но, попробовав ее и найдя очень вкусною, велел поставить себе в сани весь ушат и свез его своей жене —
большой хозяйке.
—
Не теперь бы, а еще вчера это следовало! — говорила все с
большим и
большим одушевлением gnadige Frau: о, она была дама энергическая и прозорливая, сумела бы найтись во всяких обстоятельствах жизни.
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя
больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа
не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради, и
не делал бы того.
Votre devouee». [«Дорогой друг! Прошу вас прийти ко мне в семь часов; я чувствую себя настолько несчастной, что
не могу вам сказать ничего
больше. Итак, я вас жду. Преданная вам». (франц.).]
Дамы, разумеется, прежде всего обеспокоились о нарядах своих, ради которых,
не без мелодраматических сцен, конечно, принялись опустошать карманы своих супругов или родителей, а мужчины
больше толковали о том, кто был именно приглашен сенатором и кто нет, и по точному счету оказалось, что приглашенные были по преимуществу лица,
не враждовавшие против губернатора, а враги его, напротив, почти все были
не позваны.
— А уж чугунного перстенька
больше не носите?
Владыко позвонил стоявшим на столе колокольчиком. Вошел служка в длиннополом сюртуке. Владыко ничего ему
не проговорил, а только указал на гостя. Служка понял этот знак и вынес губернскому предводителю чай, ароматический запах которого распространился по всей комнате. Архиерей славился тем, что у него всегда подавался дорогой и душистый чай, до которого он сам был
большой охотник. Крапчик, однако, отказался от чаю, будучи, видимо, чем-то озабочен.
— Но так как господин губернатор тогда был еще со мной хорош и ему прямо на моих глазах совестно было обнаружить себя, то он и принял мою сторону, — розыски действительно прошли очень сильные; но я этим
не удовольствовался, и меня
больше всего интересовало, кто ж над этими несчастными дураками совершает это?..
В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои
большие голубые глаза и стал ими глядеть, но
не на людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
Вода, заранее уже налитая в кофейник, начала невдолге закипать вместе с насыпанным в нее кофеем. Девочка и мальчик с полатей смотрели на всю эту операцию с
большим любопытством, да
не меньше их и сама Парасковья: кофею у них никогда никто из проезжающих
не варил.
Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем,
больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой, так что только мокренько оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду
не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались.
Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей было совестно такого малодушия своего, тем более, что она обнаружила его перед посторонними.
Gnadige Frau
не ошиблась, предполагая, что муж ее будет устраивать себе практику
больше у мужиков, чем у бар.
Здесь мне кажется возможным сказать несколько слов об этой комнате; она была хоть и довольно
большая, но совершенно
не походила на масонскую спальню Крапчика; единственными украшениями этой комнаты служили: прекрасный портрет английского поэта Эдуарда Юнга [Юнг Эдуард (1683—1765) — английский поэт, автор известной поэмы «Жалобы или Ночные думы» («Ночи»).], написанный с него в его молодости и представлявший мистического поэта с длинными волосами, со склоненною несколько набок печальною головою, с простертыми на колена руками, персты коих были вложены один между другого.
— Впадайте, и чем
больше, тем лучше: гнев честный и благородный всегда нашим ближним бывает во спасение! —
не унимался Сверстов.
Пошел!..» Кучер, наконец,
не стал сдерживать лошадей, и те, очень, кажется, довольные, что могут поразмяться, несмя несли, и
больше всех заявляла себя передовая лошадь: она, как будто бы даже играя, то понуривала своей породистой головой, то вытягивала ее вверх и в то же время ни разу
не сбилась с пути.
— Потому что он должен вам, а то, если он
не приедет сюда
больше, с кого же вы взыщете его проигрыш?
Кроме того, Крапчика весьма порадовало признание дочери в том, что Ченцов
не обожатель ее, следовательно, тут нечего было опасаться какого-нибудь
большого скандала с Катрин, тем более, что Ченцов теперь, как слышал о том Петр Григорьич, удрал за Людмилой, с которой этот развратник давно уже вожжался.
Не выходя никуда, кроме церкви, она
большую часть времени проводила в уединении и в совершенном бездействии, все что-то шепча сама с собой и только иногда принималась разбирать свой сундук с почти уже истлевшими светскими платьями и вдруг одевалась в самое нарядное из них, садилась перед небольшим зеркальцем, начинала улыбаться, разводила руками и тоже шептала.
Все эти слова Егора Егорыча Сусанна слушала, трепеща от восторга, но Муза — нет, по той причине, что, по отъезде матери и сестры, ей оказалось весьма удобным жить в
большом и почти пустынном доме и разыгрывать свои фантазии, тогда как понятно, что в Москве у них будут небольшие комнаты, да, пожалуй, и фортепьяно-то
не окажется.
Миропа Дмитриевна, прямо принявшая эти слова на свой счет, очень недолго посидела и ушла, дав себе слово
больше не заходить к своим постояльцам и за их грубый прием требовать с них квартирные деньги вперед; но демон любопытства, терзавший Миропу Дмитриевну более, чем кого-либо,
не дал ей покою, и она строго приказала двум своим крепостным рабам, горничной Агаше и кухарке Семеновне, разузнать, кто же будет готовить кушанье и прислуживать Рыжовым.
— Я надеюсь, что ваша нога
больше не будет в моем доме?
Она нашла ее уже стоявшею перед чемоданом, в который Юлия Матвеевна велела укладывать как можно
больше белья Людмилы, а из нарядных ее платьев она приказала
не брать ничего.
— Людмила, я вижу, никогда меня
не понимала: я любил ее, и любил
больше всех в мире.
—
Не знаю, — отвечала Людмила, — он приезжал тут; но я ему сказала, что
не могу
больше видаться с ним.
— Я люблю его и вместе ненавижу… Но постой, мне очень тяжело и тошно!..
Не расспрашивай меня
больше!.. — проговорила Людмила и склонилась на подушку.
— Что уж мне беречь себя! — полувоскликнула старушка. — Вы бы только были счастливы, вот о чем каждоминутно молитва моя! И меня теперь то
больше всего тревожит, — продолжала она глубокомысленным тоном, — что Людмила решительно
не желает, чтобы Егор Егорыч бывал у нас; а как мне это сделать?..
Марфин слушал капитана с нахмуренным лицом. Он вообще офицеров последнего времени недолюбливал, считая их шагистиками и
больше ничего, а то, что говорил Аггей Никитич, на первых порах показалось Егору Егорычу пошлым, а потому вряд ли даже
не с целью прервать его разглагольствование он обратился к барышням...
— Говорила, — ответила с уверенностью адмиральша, искренно убежденная, по своей недальновидности, что Людмила уж
больше не любит Ченцова.
Учиться стал я недурно, но ужасно любил драться, и
не из злости, а из удальства какого-то, и все
больше с семинаристами на кулачки…
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько, что может из этого произойти! — продолжала Миропа Дмитриевна. — Я сама была в замужестве при
большой разнице в летах с моим покойным мужем и должна сказать, что
не дай бог никому испытать этого; мне было тяжело, а мужу моему еще тяжельше, потому что он, как и вы же, был человек умный и благородный и все понимал.
Майор принял свою прежнюю позу, и только уж наутро, когда взошло солнце и окрасило верхушки домов московских розоватым отливом, он перешел с дивана к окну и отворил его: воздух был чистый, свежий; отовсюду слышалось пение и щебетание всевозможных птичек, которых тогда, по случаю существования в Москве множества садов, было гораздо
больше, чем ныне; но ничто это
не оживило и
не развлекло майора. Он оставался у окна неподвижен до тех пор, пока
не вошла в комнату Миропа Дмитриевна.
Нового Палкинского трактира вовсе
не существовало, и вообще около Песков и Лиговки был полупустырь; о железноконной дороге и помину
не было, да
не было еще и омнибусов; словом, огулом, скопом, демократического передвижения
не происходило по всему Петербургу, а на Невском и тем паче; ехали
больше в каретах; вместо пролеток тогда были дрожки, на которые мужчины садились верхом.
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за другими; но заметно был смущен тем, что ни одного слова
не в состоянии был приспособить к предыдущему разговору. «Ну, как, — думал он, — и за столом будут говорить о таких же все пустяках!» Однако вышло
не то: князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию,
больше ничего
не ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра Григорьича...