— Будь, — говорю, — Марфушка, со мной откровенна; вот тебе клятва моя, я старик, имею сам детей, на ветер слов
говорить не стану: скажи мне только правду, я твой стыд девичий поберегу, даже матери твоей не скажу ничего, а посоветую хорошее и дам тебе лекарства.
Неточные совпадения
— Противности, —
говорю, — сударыня, от меня никогда никакой
не было, а что всякой матери, хоть бы и крестьянке, свое дитятко болезно. Если,
говорю, Егор Парменыч
станет ее у меня в заделье тянуть и
не ослободит ее, так я,
говорю, пойду к асправнику: вся его воля, что хочет, то со мною и делает.
И
говорить больше
не стал.
— Притащим,
не беспокойся, — отвечает тот, — у нас, —
говорит, — ваше благородие, — обращается ко мне, — в полку один солдат тоже
стал колдуном прикидываться.
— Ничего, —
говорит, — мамонька,
не стану я
говорить: как, —
говорит, — мне про мою стыдобушку самой баять? Ничего я
не скажу, — а сама, знаете, опять навзрыд зарыдала.
Что у них тут было,
не знаю; волей али неволей, только усадили они ее в сани да в усадьбу и увезли, и сначала он ее, кормилец, поселил в барском кабинете, а тут, со страху, что ли, какого али так, перевел ее на чердак, и
стала она словно арестантка какая: что хотел, то и делал: а у ней самой, кормилец, охоты к этому
не было: с первых дней она в тоску впала и все ему
говорила: «Экое,
говорит, Егор Парменыч, ты надо мною дело сделал; отпусти ты меня к мамоньке;
не май ты ни ее, ни меня».
Этих слов он, кормилец, поопасился: «Хорошо,
говорит, Марфушка, я тебя к матери привезу; только ты ничего
не рассказывай, а притворись лучше немой, а если, паче чаяния, какова пора
не мера,
станут к тебе шибко приступать или сама собой проговоришь как-нибудь, так скажи,
говорит, что тебя леший воровал, вихрем унес, а что там было, ты ничего
не помнишь.
Кто бы тебя,
говорит, ни
стал спрашивать, хоша я сам али какой чиновник,
не сговаривай: стой в одном, а
не то будет хуже: сама пропадешь да и мне
не уйти».
Послушаться она его точно послушалась, только сердцем начала больно тосковать, а с тоски этой, вестимо, и припадки
стали приключаться; в церковь божью сходить хочется, а выстоять
не может «Много раз,
говорит, мамонька, сбиралась тебе всю правду открыть, только больно стыдно было».
— Нет, кормилец, — отвечает мне старуха, — я
не то, что к тебе с жалобой, али там, чтобы ему худо чрез нас было;
говорить неча: сама дура-девка виновата, —
не оправляю я ее! Ты только тем, родимый, заступись, чтоб он нас прижимать шибко
не стал.
— Ну где, родимой, где уж? Хошь и мужички, а обегаем этого: парнишку тоже принесла; матка ладила было подкинуть, так Марфутка-то
не захотела: сама,
говорит, выпою и выкормлю. Такая дикая теперь девка
стала, слова с народом
не промолвит. Все богомольствует… по богомольям ходит.
А больше и
говорить не стал, да и некогда ему было ни с кем разговаривать, потому что государь приказал сейчас же эту подкованную нимфозорию уложить и отослать назад в Англию — вроде подарка, чтобы там поняли, что нам это не удивительно. И велел государь, чтобы вез блоху особый курьер, который на все языки учен, а при нем чтобы и Левша находился и чтобы он сам англичанам мог показать работу и каковые у нас в Туле мастера есть.
«Тьфу вы, подлецы!» — думаю я себе и от них отвернулся и
говорить не стал, и только порешил себе в своей голове, что лучше уже умру, а не стану, мол, по вашему совету раскорякою на щиколотках ходить; но потом полежал-полежал, — скука смертная одолела, и стал прионоравливаться и мало-помалу пошел на щиколотках ковылять. Но только они надо мной через это нимало не смеялись, а еще говорили:
Не говорю уже о том, что любовь в них постоянно является как следствие колдовства, приворота, производится питием"забыдущим"и называется даже присухой, зазнобой; не говорю также о том, что наша так называемая эпическая литература одна, между всеми другими, европейскими и азиятскими, одна, заметьте, не представила — коли Ваньку — Таньку не считать никакой типической пары любящихся существ; что святорусский богатырь свое знакомство с суженой-ряженой всегда начинает с того, что бьет ее по белому телу"нежалухою", отчего"и женский пол пухол живет", — обо всем этом я
говорить не стану; но позволю себе обратить ваше внимание на изящный образ юноши, жень-премье, каким он рисовался воображению первобытного, нецивилизованного славянина.
Неточные совпадения
В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения всего города, как вдруг Бородавкина
не стало…"Всех расточил он, —
говорит по этому случаю летописец, — так, что даже попов для напутствия его
не оказалось.
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь
не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь
стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове
говорил, что они умом коротки, что он, Козырь,"много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли".
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и
стал ему тайные слова на ухо
говорить. Долго они шептались, а про что —
не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор
говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
А поелику навоз производить
стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"
Не то что в других городах, — с горечью
говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину
не было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в «Летописи».
Наконец, однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи Домашки бригадир
стал запивать, то и тут напился до безобразия.
Стал говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но
не гораздо.