Неточные совпадения
Встретившийся им кавалергардский офицер, приложив руку к золотой каске своей и слегка мотнув головой, назвал этого господина: — «Здравствуйте, барон Мингер!» — «Bonjour!» [Добрый день! (франц.).], — отвечал
тот с несколько немецким акцентом.
На товарище барона, напротив
того, пальто было скорее напялено, чем надето: оно как-то лезло на нем вверх, лацканы у него неуклюже топорщились, и из-под них виднелся поношенный кашне.
— Можно-с, — отвечал
тот.
Во все это время барон
то смотрел на одну из вывешенных новых ландкарт,
то с нетерпением взглядывал на своего товарища; ему, должно быть, ужасно было скучно, и вообще, как видно, он не особенно любил посещать хранилище знаний человеческих.
В таком положении князь просидел до
тех пор, пока не раздался звонок в его номер: это принесли ему книги из магазина.
Расплатившись за них, князь сейчас же принялся читать один из немецких подлинников, причем глаза его выражали
то удовольствие от прочитываемого,
то какое-то недоумение, как будто бы он не совсем ясно понимал
то, что прочитывал.
Лицо, которому он желал или находил нужным льстить, никогда не чувствовало, что он ему льстит; напротив
того, все слова его казались ему дышащими правдою и даже некоторою строгостью.
Кроткая Марья Васильевна была тут же: она сидела и мечтала, что вот скоро придет ее Гриша (князь Григоров
тем, что пребывал в Петербурге около месяца, доставлял тетке бесконечное блаженство).
Он сейчас хлопотал было оплести Михайла Борисовича по одному делу, но
тот догадался и уперся.
«О, старая лисица, совсем перекинулся на другую сторону!..» — думал он со скрежетом зубов и готов был растерзать Михайла Борисовича на кусочки, а между
тем должен был ограничиваться только
тем, что сидел и недовольно пыхтел: для некоторых темпераментов подобное положение ужасно!
Глаза старушки Бахтуловой тоже заблистали еще более добрым чувством. Барон вошел. Во фраке и в туго накрахмаленном белье он стал походить еще более на журнальную картинку. Прежде всех он поклонился Михайле Борисовичу, который протянул ему руку хоть несколько и фамильярно, но в
то же время с
тем добрым выражением, с каким обыкновенно начальники встречают своих любимых подчиненных.
Барон еще на школьной скамейке подружился с князем Григоровым, познакомился через него с Бахтуловым, поступил к
тому прямо на службу по выходе из заведения и был теперь один из самых близких домашних людей Михайла Борисовича. Служебная карьера через это открывалась барону великолепнейшая.
Толстому генералу он тоже поклонился довольно низко, но
тот в ответ на это едва мотнул ему головой. После
того барон подошел к Марье Васильевне, поцеловал у нее руку и сел около нее.
Он как-то притворно-радушно поклонился дяде, взглянул на генерала и не поклонился ему; улыбнулся тетке (и улыбка его в этом случае была гораздо добрее и искреннее), а потом, кивнув головой небрежно барону, уселся на один из отдаленных диванов, и лицо его вслед за
тем приняло скучающее и недовольное выражение, так что Марья Васильевна не преминула спросить его встревоженным голосом...
Старый генерал вскоре поднялся. Он совершенно казенным образом наклонил перед хозяйкой свой стан, а Михайле Борисовичу, стоя к нему боком и не поворачиваясь, протянул руку, которую
тот с своей стороны крепко пожал и пошел проводить генерала до половины залы.
— А этот господин, — продолжал Михайло Борисович, мотнув головой на дверь и явно разумея под именем господина ушедшего генерала, — желает получить известное место, и между ними произошло, вероятно, такого рода facio ut facias [я делаю, чтобы ты делал (лат.).]: «вы-де схлопочите мне место, а я у вас куплю за это дом в мое ведомство»… А? — заключил Михайло Борисович, устремляя на барона смеющийся взгляд, а
тот при этом сейчас же потупился, как будто бы ему даже совестно было слушать подобные вещи.
— Очень может быть, по французской поговорке: будь жаден, как кошка, и ты в жизни получишь вдвое больше против
того, чего стоишь! — произнес он не без грусти.
— Завтра, ma tante [моя тетушка (франц.).], — отвечал
тот, держа по-прежнему голову в грустно-наклоненном положении.
— Что делать, ma tante, — отвечал князь; видимо, что ему в одно и
то же время жалко и скучно было слушать тетку.
Когда первое чувство голода было удовлетворено, между Михайлом Борисовичем и бароном снова начался разговор и по-прежнему о
том же генерале.
— Не знаю-с, насколько он умен! — резко отвечал Михайло Борисович, выпивая при этом свою обычную рюмку портвейну; в сущности он очень хорошо знал, что генерал был умен, но только
тот всегда подавлял его своей аляповатой и действительно уж ни перед чем не останавливающейся натурой, а потому Михайло Борисович издавна его ненавидел.
— И что вся его энергия, — продолжал барон несколько уже посмелее, — ограничивается
тем, что он муштрует и гонит подчиненных своих и на костях их, так сказать, зиждет свою славу.
— Между начальником и подчиненным должны быть единственные отношения: начальник должен строго требовать от подчиненного исполнения его обязанностей, а
тот должен строго исполнять их.
—
То, что ты говоришь, нисколько не относится к нашему разговору, — произнес он, едва сдерживая себя.
— Я не к вашему разговору, а так сказал! — отвечал
тот, опять уже потупляясь в тарелку.
Обед вскоре после
того кончился. Князь, встав из-за стола, взялся за шляпу и стал прощаться с дядей.
— А курить? — спросил его
тот лаконически.
В кабинете между
тем тоже шел разговор о князе Григорове.
— Дурак! — сказал еще раз Михайло Борисович; он никогда еще так резко не отзывался о племяннике:
тот очень рассердил его последним замечанием своим.
Князь в это время шагал по Невскому. Карету он обыкновенно всегда отпускал и ездил в ней только туда, куда ему надобно было очень чистым и незагрязненным явиться. Чем ближе он подходил к своей гостинице,
тем быстрее шел и, придя к себе в номер, сейчас же принялся писать, как бы спеша передать волновавшие его чувствования.
— Несмотря на
то, что через какие-нибудь полтора дня я сам возвращусь в Москву, мне все-таки хочется письменно побеседовать с вами — доказательство, как мне необходимо и дорого ваше сообщество.
Мне больше всех из них противны их лучшие люди, их передовые; и для этого-то сорта людей (кровью сердце обливается при этой мысли) отец готовил меня, а между
тем он был, сколько я помню, человек не глупый, любил меня и, конечно, желал мне добра.
Понимая, вероятно, что в лицее меня ничему порядочному не научат, он в
то же время знал, что мне оттуда дадут хороший чин и хорошее место, а в России чиновничество до такой степени все заело, в такой мере покойнее, прочнее всего, что родители обыкновенно лучше предпочитают убить, недоразвить в детях своих человека, но только чтобы сделать из них чиновника.
В университетах наших очень плохо учат, но там есть какой-то научный запах; там человек, по крайней мере, может усвоить некоторые приемы, как потом образовать самого себя; но у нас и
того не было.
Вы совершенно справедливо как-то раз говорили, что нынче не только у нас, но и в европейском обществе, человеку, для
того, чтобы он был не совершеннейший пошляк и поступал хоть сколько-нибудь честно и целесообразно, приходится многое самому изучить и узнать.
То, что вошло в нас посредством уха и указки из воспитывающей нас среды, видимо, никуда не годится.
Во-первых, в Петербурге действительно меха лучше и дешевле; во-вторых, мне кажется, мы настолько добрые и хорошие знакомые, что церемониться нам в подобных вещах не следует, и смею вас заверить, что даже самые огромные денежные одолжения, по существу своему, есть в
то же время самые дешевые и ничтожные и, конечно, никогда не могут окупить
тех высоконравственных наслаждений, которые иногда люди дают друг другу и которые я в такой полноте встретил для себя в вашем семействе.
Он не был даже камер-юнкер и служил всего года два мировым посредником, и
то в самом начале их существования.
Зала, гостиная и кабинет были полны редкостями и драгоценностями; все это досталось князю от деда и от отца, но сам он весьма мало обращал внимания на все эти сокровища искусств: не древний и не художественный мир волновал его душу и сердце, а, напротив
того, мир современный и социальный!
— Никак нет-с! — почти крикнул ей
тот в ответ.
— И княгиня тоже очень беспокоится, — отвечал
тот.
Девушка между
тем быстро прошла несколько переулков, наконец, щеки у ней разгорелись, дыхание стало перехватываться: видимо, что она страшно устала.
— Нет еще! — отвечал ей
тот сердито.
Та при этом вся вспыхнула радостью.
Пропусти госпожу эту! — приказал инженер
тому же сторожу, который приотворил дверь, и девушка сейчас же юркнула в нее; но, выйдя на платформу и как бы сообразив что-то такое, она быстро отошла от дверей и стала за стоявшую в стороне толпу баб и мужиков.
Князь, ехав в своей покойной карете, заметно был под влиянием не совсем веселых мыслей: более месяца он не видался с женою, но предстоящее свидание вовсе, кажется, не занимало и не интересовало его; а между
тем князь женился по страсти.
Эта музыкальность барона собственно и послужила первоначальным основанием его школьной дружбе с князем, который в
то время приходил в бешеный восторг от итальянской оперы и от музыки вообще.
По будням князь обыкновенно наслаждался игрою друга, а по праздникам — игрою m-lle Элизы, которая, впрочем, в
то время талант свой по преимуществу рассыпала перед бывшими у них в доме молодыми горными офицерами, ухаживавшими за ней всем гуртом.
Наши школьники тоже воспылали к ней страстью, с
тою только разницею, что барон всякий раз, как оставался с Элизой вдвоем, делал ей глазки и намекая ей даже словами о своих чувствах; но князь никогда почти ни о чем с ней не говорил и только слушал ее игру на фортепьянах с понуренной головой и вздыхал при этом; зато князь очень много говорил о своей страсти к Элизе барону, и
тот выслушивал его, как бы сам в этом случае нисколько не повинный.
Все это, впрочем, разрешилось
тем, что князь, кончив курс и будучи полным распорядителем самого себя и своего громадного состояния, — так как отец и мать его уже умерли, — на другой же день по выходе из лицея отправился к добрейшей тетке своей Марье Васильевне, стал перед ней на колени, признался ей в любви своей к Элизе и умолял ее немедля ехать и сделать от него предложение.