Катерина Ивановна нарочно положила теперь пригласить эту даму и ее дочь, которых «ноги она будто бы не стоила», тем более что до сих пор, при случайных встречах, та высокомерно отвертывалась, — так вот, чтобы знала же она, что здесь «благороднее мыслят и чувствуют и приглашают,
не помня зла», и чтобы видели они, что Катерина Ивановна и не в такой доле привыкла жить.
О! да, я знаю, ты всегда умела // Открыто правду говорить, // Собою жертвовать и искренно любить. // Ты чувствовать умела одолженья, // Не замечать,
не помнить зла. // Как ангел примиритель ты жила // В семействе нашем… Но!.. ужасные мученья // Столпились к сердцу моему. // И я теперь не верю ничему. // Клянись… но, может быть, моленье // Отвергнешь ты мое, // И что мудреного! Кому моей судьбою // Заняться!.. я суров! я холоден душою… // Один лишь раз, один пожертвуй ты собою // Не для меня — нет — для нее…
И первую полней, друзья, полней! // И всю до дна в честь нашего союза! // Благослови, ликующая муза, // Благослови: да здравствует лицей! // Наставникам, хранившим юность нашу, // Всем честию, и мёртвым и живым, // К устам подъяв признательную чашу, //
Не помня зла, за благо воздадим.
Это ей, Люде, в самом начале своего пребывания на Кавказе удалось убедить моих родителей принять христианство… Разгневанные лезгины, во главе с муллой, чуть было не убили ее за это, но добрая Люда
не помнит зла…
В помощь красноречивому стряпчему пришла Софья Фоминишна из другой горницы, из которой услыхала жалобные моления, раздиравшие душу, и также стала убедительно просить великого князя о помиловании лекаря. В этом случае она
не помнила зла на Антона за оскорбление брата ее, Андрея Фомича.
Неточные совпадения
— Я — читала, —
не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные слова
не доходят до моей души.
Помните у Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и
злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
— Видишь? — поучал дядя Хрисанф. — Французы. И они тоже разорили, сожгли Москву, а — вот… Мы
зла не помним…
— Ты в бабью любовь —
не верь. Ты
помни, что баба
не душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух!
Злые. Они даже и друг друга
не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие на земле живут.
— Пожалуй, я его… понимаю! Когда меня выгнали из гимназии, мне очень хотелось убить Ржигу, —
помните? — инспектор. Да. И после нередко хотелось… того или другого. Я —
не злой, но бывают припадки ненависти к людям. Мучительно это…
— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и
не был два дня —
помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала
злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе
не жаль ее.
Не отвечаю ma tante,
не слышу, что она говорит, ничего
не делаю, никуда
не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье…