— По́стриг, — молвил Ермило Матвеич. — Постриг сегодня у них… Не знавали ль вы, сударь, мать Софию, что прежде в ключах у Манефы ходила? Тогда, Великим постом как болела матушка, в чем-то она провинилась. Великий образ теперь принимает… Девки мои на днях у Виринеи в келарне на посидках сидели. Они сказывали, что мать София к постриженью в большой образ готовится. Вечор из Городца
черного попа привезли.
За певицами матери в соборных мантиях и
черный поп, низенький, старенький, седой, во всем иночестве и в епитрахили.
Стучали в ворота, Матвей слышал стук, но не отпирал и никого не позвал. Выскочил из амбара весёлый Михайло и, словно козёл, прыгая по лужам, впустил во двор маленького,
чёрного попа и высокого, рыжего дьячка; поп, подбирая рясу, как баба сарафан, громко ворчал:
Он был дитя, когда в тесовый гроб // Его родную с пеньем уложили. // Он помнил, что над нею
черный поп // Читал большую книгу, что кадили, // И прочее… и что, закрыв весь лоб // Большим платком, отец стоял в молчанье. // И что когда последнее лобзанье // Ему велели матери отдать, // То стал он громко плакать и кричать, // И что отец, немного с ним поспоря, // Велел его посечь… (конечно, с горя).
Потом зачали все в одно слово говорить, что надо беспременно в Городец за
черным попом посылать или поближе куда-нибудь за старцем каким, потому что всегдашнее желание матушки Манефы было перед кончиной принять великую схиму…
Неточные совпадения
Знакомый, уютный кабинет
Попова был неузнаваем; исчезли цветы с подоконников, на месте их стояли аптечные склянки с хвостами рецептов, сияла насквозь пронзенная лучом солнца бутылочка красных
чернил, лежали пухлые, как подушки, «дела» в синих обложках; торчал вверх дулом старинный пистолет, перевязанный у курка галстуком белой бумажки.
Теперь, когда
попу, точно на смех, грубо остригли космы на голове и бороду, — обнаружилось раздерганное, темненькое, почти синее лицо,
черные зрачки, застывшие в синеватых, масляных белках, и большой нос, прямой, с узкими ноздрями, и сдвинутый влево, отчего одна половина лица казалась больше другой.
Свершилась казнь. Народ беспечный // Идет, рассыпавшись, домой // И про свои работы вечны // Уже толкует меж собой. // Пустеет поле понемногу. // Тогда чрез пеструю дорогу // Перебежали две жены. // Утомлены, запылены, // Они, казалось, к месту казни // Спешили, полные боязни. // «Уж поздно», — кто-то им сказал // И в поле перстом указал. // Там роковой намост ломали, // Молился в
черных ризах
поп, // И на телегу подымали // Два казака дубовый гроб.
Года через два-три исправник или становой отправляются с
попом по деревням ревизовать, кто из вотяков говел, кто нет и почему нет. Их теснят, сажают в тюрьму, секут, заставляют платить требы; а главное,
поп и исправник ищут какое-нибудь доказательство, что вотяки не оставили своих прежних обрядов. Тут духовный сыщик и земский миссионер подымают бурю, берут огромный окуп, делают «
черная дня», потом уезжают, оставляя все по-старому, чтоб иметь случай через год-другой снова поехать с розгами и крестом.
—
Черной дня, когда исправник да
поп приедут. Вот о последнем-то я и хочу рассказать вам кое-что.
Поп у нас превращается более и более в духовного квартального, как и следует ожидать от византийского смирения нашей церкви и от императорского первосвятительства.