Неточные совпадения
Плохо про них
знают по дальним местам потому, что заволжанин про себя не кричит, а если деньжонок малу толику скопит, не
в банк кладет ее, не
в акции, а
в родительску кубышку, да
в подполье и зароет.
Дорогой
узнает, что назавтра торги на перевозку казенной соли
в Рыбинск назначены.
— Много ты
знаешь!.. А мы видали виды… Зачем исправник-от
в Комаров кажду неделю наезжает… Даром, что ли?..
В Московкиной обители с белицами-то он от Писанья, что ли, беседует?.. А Домне головщице за что шелковы платки дарит?.. А купчики московские зачем к Глафириным ездят?.. А?..
—
В уме ль ты, Паранька? — строго ответила мать, набожно кладя под окнами мелом кресты. — Приедет отец да
узнает, что́ тогда?
— Сказано, не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. — Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай
в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к рукам… Что выдумали! За околицу!.. Да отец-то съест меня, как
узнает, что я за околицу вас ночью отпустила… Пошли, пошли
в моленную!
— Как не
знать Матвея Корягу? Начитанный старик, силу
в Писании
знает.
— Ума не приложу, Максимыч, что ты говоришь. Право, уж я и не
знаю, — разводя руками и вставая с дивана, сказала Аксинья Захаровна. — Кто ж это Корягу
в попы-то поставил?
По нашим местам, думаю я, Никифору
в жизнь не справиться, славы много; одно то, что «волком» был; все
знают его вдоль и поперек, ни от кого веры нет ему на полушку.
— Что тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои? — молвила на то Аксинья Захаровна. — Ты голова.
Знаю, что ради меня, не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного, мне слез принимать, глядя на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице, ни
в прок, ни
в толк нейдет. Совсем, отято́й, сбился с пути. Ох, Патапушка, голубчик ты мой, кормилец ты наш, не кори за Микешку меня, горемычную. Возрадовалась бы я, во гробу его видючи
в белом саване…
Узнав, что не близка разлука с дочерью, Аксинья Захаровна успокоилась и, прибрав чайную посуду, пошла
в моленную утреню слушать.
Но Трифон
в жизнь свою ни у кого не займовал,
знал, что деньги занять — остуду принять.
Не
знаю, как
в Хвостикове у ложкарей, Саввушка, а у Чапурина
в Осиповке такое заведенье, что, если который работник, окроме положенной работы, лишков наработает, за те лишки особая плата ему сверх ряженой.
—
В работники хочешь? — сказал он Алексею. — Что же? Милости просим. Про тебя слава идет добрая, да и сам я
знаю работу твою:
знаю, что руки у тебя золото… Да что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло, что отец тебя
в чужи люди посылает? Ведь ты говоришь, отец прислал. Не своей волей ты рядиться пришел?
Расспросам Насти не было конца — хотелось ей
узнать, какая белица сарафан к праздникам сшила, дошила ль Марья головщица канвовую подушку, отослала ль ту подушку матушка Манефа
в Казань, получили ли девицы новые бисера́ из Москвы, выучилась ли Устинья Московка шелковы пояски с молитвами из золота ткать.
— Коли дома есть, так и ладно. Только смотри у меня, чтобы не было
в чем недостачи. Не осрами, — сказал Патап Максимыч. — Не то,
знаешь меня, — гости со двора, а я за расправу.
— Да, — вступилась мать Манефа, —
в нынешнее время куда как тяжко приходится жить сиротам. Дороговизна!.. С каждым днем все дороже да дороже становится, а подаяния сиротам, почитай, нет никакого. Масленица на дворе — ни гречневой мучки на блины, ни маслица достать им негде. Такая бедность, такая скудость, что един только Господь
знает, как они держатся.
Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как
в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь
знала она, что Патап Максимыч
в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
— Сейчас
узнала,
в которой токарне чей-то милый дружок работает, — вполголоса сказала ей вошедшая Фленушка, — вторая с краю, от нее тропинка к бане проложена.
Фленушка ушла. У Алексея на душе стало так светло, так радостно, что он даже не
знал, куда деваться. На месте не сиделось ему: то
в избе побудет, то на улицу выбежит, то за околицу пойдет и зальется там громкою песней.
В доме петь он не смел: не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
— Да что вы, лешие, без пути зубы-то скалите? — крикнула Акулина. — Стоят, из пустого
в порожнее перекладывают, а разгадать ума не хватает.
Знаю, к чему Чапурины пиры затевают.
— Какие речи ты от Настасьи Патаповны мне переносила?.. Какие слова говорила?.. Зачем же было душу мою мутить? Теперь не
знаю, что и делать с собой — хоть камень на шею да
в воду.
Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало, и не
знал он, что делать: то на улицу выйдет, у ворот посидит, то
в избу придет, за работу возьмется, работа из рук вон валится, на полати полезет, опять долой. Так до сумерек пробился,
в токарню не пошел, сказал старику Пантелею, что поутру угорел
в красильне.
Родители,
узнав про уход дочери, тотчас лошадей запрягать,
в погоню скакать, родных, соседей на ноги поднимут, рассыплются по всем сторонам беглецов искать.
Затем муж везет молодую жену к своим родителям, те уж дожидаются —
знают, что сын поехал сноху им выкрасть, новую даровую работницу
в дом привезти, с радостью встречают они новобрачных.
— Тошнехонько мне, Фленушка, — говорила Настя,
в утомленье ложась на кровать нераздетая. — Болит мое сердечушко, всю душеньку поворотило. Сама не
знаю, что со мной делается.
— Говорил, что
в таких делах говорится, — отвечала Фленушка. — Что ему без тебя весь свет постыл, что иссушила ты его, что с горя да тоски деваться не
знает куда и что очень боится он самарского жениха. Как я ни уверяла, что опричь его ни за кого не пойдешь, — не верит. Тебе бы самой сказать ему.
Заметив, что Алексей Лохматый мало что точит посуду, как никому другому не выточить, но и
в сортировке толк
знает, Патап Максимыч позвал его к себе на подмогу и очень доволен остался работой его.
— Не
знаю, Патап Максимыч, — отвечал Алексей, — поговорю с ним
в воскресенье, как домой пойду.
— До вас, Патап Максимыч, — отвечала она плаксивым голосом. — Беда у меня случилась, не
знаю, как и пособить. Матушка Манефа пелену велела мне
в пяльцах вышивать. На срок, к Масленице, поспела бы беспременно.
— Да не может ли кто из токарей починить? — просила Фленушка. — Не оставьте, Патап Максимыч, не введите
в ответ. Матушка Манефа и не
знаю что со мною поделает.
Пошел повар
в тысяче рублях, но знающие люди говорили, что тузу не грех бы было и подороже Петрушку поставить, потому что дело свое он
знал на редкость:
в Английском клубе учился, сам Рахманов [Известный московский любитель покушать, проевший несколько тысяч душ крестьян.] раза два его одобрял.
— Так и сказала. «Уходом», говорит, уйду, — продолжал Патап Максимыч. — Да посмотрела бы ты на нее
в ту пору, кумушка. Диву дался, сначала не
знал, как и говорить с ней. Гордая передо мной такая стоит, голову кверху, слез и
в заводе нет, говорит как режет, а глаза как уголья, так и горят.
— А ну-ка, докажи! — кричала Мавра. — А ну-ка, докажи! Какие такие проезжающие попы?.. Что это за проезжающие?.. Я церковница природная, никаких ваших беглых раскольницких попов
знать не
знаю, ведать не ведаю… Да
знаешь ли ты, что за такие слова
в острог тебя упрятать могу?.. Вишь, какой муж выискался!.. Много у меня таких мужьев-то бывало!.. И
знать тебя не хочу, и не кажи ты мне никогда пьяной рожи своей!..
И воровать-то надо сноровку
знать: занадобится сто рублей, умному вору, чтоб дома остаться, надо их
в четыре приема красть.
С тоски да с горя Микешка, сам не
зная зачем, забрел
в нижнее жилье дома и там
в сенях, перед красильным подклетом, завалился
в уголок за короба с посудой.
Алексей долго ждать себя не заставил. Только зашабашили работники, он сказал, что ему, по хозяйскому приказу, надо пересмотреть остальные короба с посудой и засветло отослать их на пристань, и отправился
в подклет. Фленушка его караулила и дала
знать Насте. Настя спустилась
в подклет.
— Мое, брат, место завсегда при мне, — отвечал Микешка. — Аль не
знаешь, какой я здесь человек? Хозяйский шурин, Аксинье Захаровне брат родной. Ты не смотри, что я
в отрепье хожу… — свысока заговорил Микешка и вдруг, понизив голос и кланяясь, сказал: — Дай, Алексей Трифоныч, двугривенничек!
У Насти от сердца отлегло. Сперва думала она, не
узнала ль чего крестнинькая. Меж девками за Волгой, особенно
в скитах, ходят толки, что иные старушки по каким-то приметам
узнают, сохранила себя девушка аль потеряла. Когда Никитишна, пристально глядя
в лицо крестнице, настойчиво спрашивала, что с ней поделалось, пришло Насте на ум, не умеет ли и Никитишна девушек отгадывать. Оттого и смутилась. Но, услыхав, что крестная речь завела о другом, тотчас оправилась.
—
Знаю про то, Захаровна, и вижу, — продолжал Патап Максимыч, — я говорю для того, что ты баба. Стары люди не с ветру сказали: «Баба что мешок: что
в него положишь, то и несет». И потому, что ты есть баба, значит, разумом не дошла, то, как меня не станет, могут тебя люди разбить. Мало ль есть
в миру завистников? Впутаются не
в свое дело и все вверх дном подымут.
— Слушай, тятя, что я скажу, — быстро подняв голову, молвила Груня с такой твердостью, что Патап Максимыч, слегка отшатнувшись, зорко поглядел ей
в глаза и не
узнал богоданной дочки своей. Новый человек перед ним говорил. — Давно я о том думала, — продолжала Груня, — еще махонькою была, и тогда уж думала: как ты меня призрел, так и мне надо сирот призирать. Этим только и могу я Богу воздать… Как думаешь ты, тятя?.. А?..
На другой день рано поутру Патап Максимыч собрался наскоро и поехал
в Вихорево. Войдя
в дом Ивана Григорьича, увидал он друга и кума
в таком гневе, что не
узнал его. Воротясь из Осиповки, вдовец
узнал, что один его ребенок кипятком обварен, другой избит до крови. От недосмотра Спиридоновны и нянек пятилетняя Марфуша, резвясь, уронила самовар и обварила старшую сестру. Спиридоновна поучила Марфушу уму-разуму:
в кровь избила ее.
— Молвил отец, — шепотом ответила Аксинья Захаровна. — Эх, как бы
знала ты, Грунюшка, что у нас
в эти дни деялось! — продолжала она. — Погоди, ужо расскажу, ты ведь не чужая.
— Но Савельич был человек старый, опять же сколько годов
в дому выжил, а этого парня всего полторы недели как знать-то зачали.
Исправник и становой
в самом деле никогда не объезжали Осиповки,
зная, что у Чапурина всегда готово хорошее угощенье.
—
Узнал старого приятеля? — поздоровавшись со всеми бывшими
в горнице, спросил Дюков у Патапа Максимыча.
— И я не признал бы тебя, Патап Максимыч, коли б не
в дому у тебя встретился, — сказал незнакомый гость. — Постарели мы, брат, оба с тобой, ишь и тебя сединой, что инеем, подернуло… Здравствуйте, матушка Аксинья Захаровна!.. Не
узнали?.. Да и я бы не
узнал… Как последний раз виделись, цвела ты, как маков цвет, а теперь, гляди-ка, какая стала!.. Да… Время идет да идет, а годы человека не красят… Не
узнаете?..
И Заплатин и Скорняков оказались тоже старыми приятелями Стуколова;
знал он и Никифора Захарыча, когда тот еще только
в годы входил. Дочерей Патапа Максимыча не
знал Стуколов. Они родились после того, как он покинул родину. С тех пор больше двадцати пяти годов прошло, и о нем по Заволжью ни слуху ни духу не было.
— Горько мне стало на родной стороне. Ни на что бы тогда не глядел я и не
знай куда бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб
в нее до гробовой доски не заглядывать…
— Не дошел до него, — отвечал тот. — Дорогой
узнал, что монастырь наш закрыли, а игумен Аркадий за Дунай к некрасовцам перебрался… Еще сведал я, что тем временем, как проживал я
в Беловодье, наши сыскали митрополита и водворили его
в австрийских пределах. Побрел я туда. С немалым трудом и с большою опаской перевели меня христолюбцы за рубеж австрийский, и сподобил меня Господь узреть недостойными очами святую митрополию Белой Криницы во всей ее славе.
— Творя волю епископа, преосвященного господина Софрония, — внушительно отвечал он и, немного помолчав, сказал: — Через два с половиною года после того, как водворился я
в Белой Кринице, прибыл некий благочестивый муж Степан Трифоныч Жиров, начетчик великий, всей Москве
знаем.