Неточные совпадения
— Сказано, не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. — Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к рукам… Что выдумали! За околицу!.. Да отец-то съест меня, как узнает, что я за околицу вас ночью отпустила…
Пошли,
пошли в моленную!
С сыном Данило Тихоныч приедет; сын — парень умный, из себя видный, двадцать другой год только
пошел, а
отцу уж помощь большая.
Помолившись со всею семьей Богу, простившись с
отцом, с матерью, с братом и сестрами,
пошел он рядиться.
Светало, когда Алексей, напутствуемый наставлениями
отца и тихим плачем матери,
пошел из дому.
— Что надо, парень? Да ты шапку-то надевай, студено. Да пойдем-ка лучше в избу, там потеплей будет нам разговаривать. Скажи-ка, родной, как отец-от у вас справляется? Слышал я про ваши беды; жалко мне вас… Шутка ли, как злодеи-то вас обидели!..
— В работники хочешь? — сказал он Алексею. — Что же? Милости просим. Про тебя
слава идет добрая, да и сам я знаю работу твою: знаю, что руки у тебя золото… Да что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло, что
отец тебя в чужи люди
посылает? Ведь ты говоришь,
отец прислал. Не своей волей ты рядиться пришел?
— Молви
отцу, — говорил он, давая деньги, — коли нужно ему на обзаведенье,
шел бы ко мне — сотню другу-третью с радостью дам. Разживетесь, отдадите, аль по времени ты заработаешь. Ну, а когда же работать начнешь у меня?
Помолился Алексей, поклонился хозяину, потом Насте и
пошел из подклета. Отдавая поклон, Настя зарделась как маков цвет.
Идя в верхние горницы, она, перебирая передник и потупив глаза, вполголоса спросила
отца, что это за человек такой был у него?
— Знамо, не сама
пойдешь, — спокойно отвечал Патап Максимыч. —
Отец с матерью вживе — выдадут. Не век же тебе в девках сидеть… Вам с Паранькой не хлеб-соль родительскую отрабатывать, — засиживаться нечего. Эка, подумаешь, девичье-то дело какое, — прибавил он, обращаясь к жене и к матери Манефе, — у самой только и на уме, как бы замуж, а на речах: «не хочу» да «не
пойду».
—
Отец велит,
пойдешь, — нахмурясь, строгим голосом сказал Патап Максимыч, отстраняя Настю.
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. —
Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-то мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У
отца у его, слышь, медалей на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым на версту не будет.
Обычай «крутить свадьбу уходом» исстари за Волгой ведется, а держится больше оттого, что в тамошнем крестьянском быту каждая девка, живучи у родителей, несет долю нерадостную. Девкой в семье дорожат как даровою работницей и замуж «честью» ее отдают неохотно. Надо, говорят, девке родительскую хлеб-соль отработать; заработаешь —
иди куда хочешь. А срок дочерних заработков длинен: до тридцати лет и больше она повинна у
отца с матерью в работницах жить.
И принимается девка за «душеспа́сенье»: в скит
пойдет, либо выпросит у
отца кельенку поставить на задворице, и в ней, надев черный сарафан и покрыв черным платком голову, в знак отреченья от мира, станет за псалтырь заказные сорокоусты читать да деревенских мальчишек грамоте обучать, — тем и кормится.
— Ишь ты! Еще притворяется, — сказала она. — Приворожить девку бесстыжими своими глазами умел, а понять не умеешь… Совесть-то где?.. Да знаешь ли ты, непутный, что из-за тебя вечор у нее с
отцом до того дошло, что еще бы немножко, так и не знаю, что бы сталось… Зачем к отцу-то он тебя
посылает?
— Лучше будет, ненаглядный ты мой… Кус ты мой сахарный, уста твои сладкие, золотая головушка, не в пример лучше нам по закону жить, — приставала Мавра. — Теперь же вот и
отец Онисим наехал,
пойдем к нему, повенчаемся. Зажили б мы с тобой, голубчик, припеваючи: у тебя домик и всякое заведение, да и я не бесприданница, — тоже без ужина спать не ложусь, — кой-что и у меня в избенке найдется.
— Сама сиротой я была. Недолго была по твоей любви да по милости, а все же помню, каково мне было тогда, какова есть сиротская доля. Бог тебя мне
послал да мамыньку, оттого и не спознала я горя сиротского. А помню, каково было бродить по городу… Ничем не заплатить мне за твою любовь, тятя; одно только вот перед Богом тебе говорю: люблю тебя и мамыньку, как родных
отца с матерью.
«Вот, думает, сижу я здесь разряженная, разукрашенная напоказ жениху постылому, сижу с
отцом, с матерью, с гостями почетными, за богатым угощеньем: вкруг меня гости беседу ведут согласную,
идут у них разговоры веселые…
Оттого Алексей Лохматый и
пошел ко мне, по бедности, значит, чтоб
отцу поскорее оправиться.
Из семейных о провинности Матрены Максимовны никто не узнал, кроме матери.
Отцу Платонида побоялась сказать — крутой человек, насмерть забил бы родную дочь, а сам бы
пошел шагать за бугры уральские, за великие реки сибирские… Да и самой матери Платониде досталось бы, пожалуй, на калачи.
— Что ж, Мотря? — спрашивал
отец. —
Посылать, что ли, к жениху тайную весточку?
— Ин обождите маленько,
пойду благословлюсь у
отца игумна, — сказал казначей, и вскоре послышались шаги удалявшихся внутрь монастыря. Притихший собачий лай поднялся пуще прежнего.
Трапеза кончилась,
отец будильник с
отцом чашником собрали посуду, оставшиеся куски хлеба и соль. Игумен ударил в кандию, все встали и, стоя на местах, где кто сидел, в безмолвии прослушали благодарные молитвы, прочитанные канонархом.
Отец Михаил благословил братию, и все попарно тихими стопами
пошли вон из келарни.
Отец Спиридоний низко поклонился и
пошел исполнить игуменское повеление.
Посылай неоскудно скитским отцам-матерям осетрину да севрюжину — несомненно получит тятенька во всех плутовствах милосердное прощение.
Узнав из письма, присланного паломником из Лукерьина, что Патапа Максимыча хоть обедом не корми, только выпарь хорошенько,
отец Михаил тотчас
послал в баню троих трудников с скобелями и рубанками и велел им как можно чище и глаже выстрогать всю баню — и полки, и лавки, и пол, и стены, чтобы вся была как новая. Чуть не с полночи жарили баню, варили щелоки, кипятили квас с мятой для распариванья веников и поддаванья на каменку.
У
отца Михаила заведен был особый порядок: общежитие
шло наряду с собственным хозяйством старцев.
— Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, кормилец наш! — восклицал
отец Михаил, обнимая Патапа Максимыча и целуя его в плечи. —
Пошли тебе, Господи, доброго здоровья и успеха во всех делах твоих за то, что памятуешь сира и убога… Ах ты, касатик мой!.. Да что это, право, мало ты погостил у нас. Проглянул, как молодой месяц, глядь, ан уж и нет его.
Отец игумен со всею братией соборне провожал нового монастырского благодетеля. Сначала в часовню
пошли, там канон в путь шествующих справили, а оттуда до ворот
шли пеши. За воротами еще раз перепрощался Патап Максимыч с
отцом Михаилом и со старшими иноками. Напутствуемый громкими благословеньями старцев и громким лаем бросавшихся за повозками монастырских псов, резво покатил он по знакомой уже дорожке.
Проводив гостя,
отец Михаил
пошел в гостиницу к разболевшемуся паломнику.
Отец Михаил помолился на иконы, низко поклонился сидевшему паломнику и
пошел было из гостиной кельи. Стуколов воротил его с полдороги.
Там-де учат бритоусы да еще по гражданской грамоте, а гражданская грамота, святыми
отцами не благословенная,
пошла в мир от антихриста.
— Да, избаловался народ, избаловался, — сказал он, покачивая головой. — Слабость да шатость по людям
пошла —
отца обмануть во грех не поставят.
Дочка еще была у Гаврилы Маркелыча — детище моленое, прошеное и страстно, до безумия любимое матерью. И
отец до Маши ласков бывал, редко когда пожурит ее. Да правду сказать, и журить-то ее было не за что. Девочка росла умненькая, добрая, послушная, а из себя такая красавица, каких на свете мало родится. Заневестилась Марья Гавриловна, семнадцатый годок ей
пошел, стал Гаврила Маркелыч про женихов думать-гадать.
Видя, что
отец был необычайно ласков на прощанье с Евграфом Макарычем, даже на пароход проводил его, с радостным трепетом сердца она догадалась, что дело на лад
пошло.
Письмо из Москвы пришло, писал Евграф Макарыч, что
отец согласен дать ему благословенье, но наперед хочет познакомиться с Гаврилой Маркелычем и с будущей невесткой. Так как наступала Макарьевская ярмарка, Евграф Макарыч просил Залетова приехать в Нижний с Марьей Гавриловной. Тут только сказали Маше про сватовство. Ответила она обычными словами о покорности родительской воле: за кого, дескать, прикажете, тятенька, за того и
пойду, а сама резвей забегала по саду, громче и веселей запела песни свои.
— Ишь ты! — усмехнулся
отец. — Я его на Волгу за делом
посылал, а он девок там разыскивал. Счастлив твой Бог, что поставку хорошо обладил, не то бы я за твое малодушие спину-то нагрел бы. У меня думать не смей самому невесту искать… Каку даст
отец, таку и бери… Вот тебе и сказ… А жениться тебе в самом деле пора. Без бабы и по хозяйству все не ходко
идет, да и в дому жи́лом не пахнет… По осени беспременно надо свадьбу сварганить, надоело без хозяйки в доме.
Отец продал ее за пароход, мать любила, но сама же уговаривала
идти за старика, что хочет их всех осчастливить; брат… да что и поминать его, сам он был у
отца забитый сын, а теперь, разбогатев от вырученного за счастье сестры парохода, живет себе припеваючи в своей Казани, и нет об нем ни слуху ни духу.
Он ей слово, она пяток, да вдруг и брякни
отцу такое слово: «Я, дескать, в скиты
пойду, иночество надену…» Ну какая она черноризница, сами посудите!..
Параша
пошла поспешней обыкновенного. Прыти прибыло, видит, что
отец не то в сердцах, не то в досаде, аль просто недобрый стих нашел на него.
— И спрошу, — сказал Патап Максимыч. — Я было так думал — утре, как христосоваться станем, огорошить бы их: «Целуйтесь, мол, и во
славу Христову и всласть — вы, мол, жених с невестой…» Да к
отцу Алексей-от выпросился. Нельзя не пустить.
— Судьбы Господни! — набожно сказала Аксинья Захаровна, взглянув на иконы и перекрестясь. — Ты, Господи, все строишь, ими же веси путями!..
Пойдем к
отцу, — прибавила она, обращаясь к дочери. — Он рад будет…
— То-то, смотри, не облапошил бы он тебя, — сказал Колышкин. — Про этот Красноярский скит нехорошая намолвка
пошла — бросить бы тебе этого игумна… Ну его совсем!.. Бывает, что одни уста и теплом и холодом дышат, таков, сдается мне, и твой
отец Михаил… По нонешнему времени завсегда надо опаску держать — сам знаешь, что от малого опасенья живет великое спасенье… Кинь ты этого игумна — худа не посоветую.
И говорил тот великий боярин
отцу Игнатию: «Склони ты мне, старче, тамошних староверов на новые места
идти, которые места я у турка отбил.
Батюшка
отец Игнатий обещался ему здешний народ приговаривать на новы места
идти, и великий боярин Потемкин с тем словом к царице возил его, и она, матушка, с
отцом Игнатием разговор держала, про здешнее положенье расспрашивала и к руке своей царской старца Божия допустила.
— Опять же на Фоминой неделе Патап
посылал с письмом к
отцу Михаилу того детину… Как бишь его?.. забываю все… — говорила Манефа.
Уведали о том мирские галицкие начальники и
послали ратных людей со всеоружием и огненным боем изыскать
отца Варлаама и учеников его…
Поживи с нами, испытай пустынные наши места — возвестят они тебе
славу Божию, в преподобных
отцах я́вленную…
Сжавшись в кучку, матери держались в сторонке. Рассевшись в тени меж деревьев, поминали они преподобного
отца Софонтия привезенными из обителей яствами и приглашали знакомых разделить с ними трапезу. Отказов не было, и вскоре больше полутораста человек, разделясь на отдельные кучки, в строгом молчаньи ели и пили во
славу Божию и на помин души
отца Софонтия… Деревенские парни и горожане обступили келейниц и, взглядывая на молодых старочек и на пригоженьких белиц, отпускали им разные шуточки.
Только и думы у Трифона, только и речей с женой, что про большего сына Алексеюшку. Фекле Абрамовне ину пору за обиду даже становилось, отчего не часто поминает
отец про ее любимчика Саввушку, что
пошел ложкарить в Хвостиково. «Чего еще взять-то с него? — с горьким вздохом говорит сама с собой Фекла Абрамовна. — Паренек не совсем на возрасте, а к Святой неделе тоже десять целковых в дом принес».
С раннего детства наслушался он от
отца с матерью и от степенных мужиков своей деревни, что все эти трактиры и харчевни заведены молодым людям на пагубу, что там с утра до ночи
идет безобразное пьянство и буйный разгул, что там всякого, кто ни войдет туда, тотчас обокрадут и обопьют, а иной раз и отколотят ни за́ что ни прó что, а так, здорово живешь.