Неточные совпадения
Кто говорил, что, видно, Патапу Максимычу в волостных головах захотелось сидеть,
так он перед выборами мир задабривает, кто полагал,
не будет
ли у него в тот день какой-нибудь «помочи» [«Пóмочью», иначе «тóлокой», называется угощенье за работу.
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре
ли, пять
ли.
Не пойдет
такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с
такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить!
«Уснула, — подумала Аксинья Захаровна. — Пускай ее отдохнет… Эка беда стряслась, и
не чаяла я
такой!.. Гляди-кась, в черницы захотела, и что ей это в головоньку втемяшилось?.. На то
ли я ее родила да вырастила?.. А все Максимыч!.. Лезет со своим женихом!..»
— Фленушка, — сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная. У ней светелка большая, двоим вам
не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало
ли что может приключиться…
Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней… А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю, чтоб и ты
не одна была… Да у меня дурь-то из головы выкинь,
не то смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот что скажи ты мне: где ж у него был разум, как он сватал меня?
Не видавши ни разу, — ведь
не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, —
не слыхавши речей моих, —
не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно, что у богатого отца молодые дочери есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно
ли мне от
такого мужа счастья ждать?
Так у Алексея дело спорилось, что, пожалуй,
не лучше
ли, чем при покойнике Савельиче.
— Только сам ты, Алексеюшка, понимать должон, — сказал Патап Максимыч, — что к
такой должности на одно лето приставить тебя мне
не с руки. В годы-то отец отпустит
ли тебя?
— Плату положил бы я хорошую, ничем бы ты от меня обижен
не остался, — продолжал Патап Максимыч. — Дома
ли у отца стал токарничать, в людях
ли, столько тебе
не получить, сколько я положу. Я бы тебе все заведенье сдал: и токарни, и красильни, и запасы все, и товар, — а как на Низ случится самому сплыть аль куда в другое место, я б и дом на тебя с Пантелеем покидал. Как при покойнике Савельиче было,
так бы и при тебе. Ты с отцом-то толком поговори.
—
Не токарево это дело, голубушка, — сказал Патап Максимыч. — Из наших работников вряд
ли такой выищется… Рад бы пособить, да
не знаю как.
Не знаешь
ли ты, Алексей?
Не сумеет
ли кто из наших пяльцы ей починить?
— Ишь ты! Еще притворяется, — сказала она. — Приворожить девку бесстыжими своими глазами умел, а понять
не умеешь… Совесть-то где?.. Да знаешь
ли ты, непутный, что из-за тебя вечор у нее с отцом до того дошло, что еще бы немножко,
так и
не знаю, что бы сталось… Зачем к отцу-то он тебя посылает?
—
Так…
Так будет, — сказала Никитишна. — Другой год я в Ключове-то жила, как Аксиньюшка ее родила. А прошлым летом двадцать лет сполнилось, как я домом хозяйствую… Да… Сама я тоже подумывала, куманек, что пора бы ее к месту.
Не хлеб-соль родительскую ей отрабатывать, а в девках засиживаться ой-ой нескладное дело. Есть
ли женишок-от на примете, а то
не поискать
ли?
Пожар
ли случится, Никифор первый на помощь прибежит, бывало, в огонь
так и суется, пожитки спасаючи, и тут уж на него положиться было можно: хоть неделю капельки вина во рту
не бывало, с пожару железной пуговицы
не снесет.
—
Так не будет
ли такой милости, ваше превосходительство, — сказал Никифор, — чтоб теперь же мне полтинник тот в руки, я бы с «крестником» выпил за ваше здоровье, а то еще жди, пока вышлют медаль. А ведь все едино — пропью же ее.
— А ну-ка, докажи! — кричала Мавра. — А ну-ка, докажи! Какие
такие проезжающие попы?.. Что это за проезжающие?.. Я церковница природная, никаких ваших беглых раскольницких попов знать
не знаю, ведать
не ведаю… Да знаешь
ли ты, что за
такие слова в острог тебя упрятать могу?.. Вишь, какой муж выискался!.. Много у меня
таких мужьев-то бывало!.. И знать тебя
не хочу, и
не кажи ты мне никогда пьяной рожи своей!..
—
Не завелся
ли такой? — лукаво поглядывая на крестницу, спросила Никитишна.
Иван Григорьич полюбопытствовал, пощупал невиданное им дотоле пальто, видит, дело-то валеное, значит, сподручное, спросил у барина, где он добыл
такую вещь, и, по его указанью, купил у заезжего на ярмарку чужеземца непромокаемое пальто, дал чуть
ли не четвертную.
Так они ее любили, что ни за какие блага
не покинули б в деревне с домовницей, чтоб потом, живучи в ярмарке, день и ночь думать и передумывать,
не случилось
ли чего недоброго с ненаглядной их дочуркой.
—
Не в кабаке, чай, будет,
не перед стойкой, — отвечал Патап Максимыч. — Напиться
не дам. А то, право,
не ладно, как Снежковы после проведают, что в самое то время, как они у нас пировали, родной дядя на запоре в подклете, ровно какой арестант, сидел.
Так ли, кум, говорю? — прибавил Чапурин, обращаясь к Ивану Григорьичу.
— Молодость! — молвил старый Снежков, улыбаясь и положив руку на плечо сыну. — Молодость, Патап Максимыч, веселье на уме… Что ж?.. Молодой квас — и тот играет, а коли млад человек
не добесится,
так на старости с ума сойдет… Веселись, пока молоды. Состарятся, по крайности будет чем молодые годы свои помянуть.
Так ли, Патап Максимыч?
— Чтой-то ты, братец! — затараторила мать Платонида. — Возможное
ли дело
такие дела в люди пускать?.. Матрена мне
не чужая, своя тоже кровь. Вот тебе Спас милостивый, Пресвятая Богородица Троеручица — ни едина душа словечка от меня
не услышит.
Разумно и правдиво правила Манефа своей обителью. Все уважали ее, любили, боялись. Недругов
не было. «Давно стоят скиты керженские, чернораменские, будут стоять скиты и после нас, а
не бывало в них
такой игуменьи, как матушка Манефа, да и впредь вряд
ли будет».
Так говорили про Манефу в Комарове, в Улангере, в Оленеве и в Шарпане и по всем кельям и сиротским домам скитов маленьких.
— На добром слове покорно благодарим, Данило Тихоныч, — отвечал Патап Максимыч, — только я
так думаю, что если Михайло Данилыч станет по другим местам искать,
так много девиц
не в пример лучше моей Настасьи найдет. Наше дело, сударь, деревенское, лесное. Настасья у меня, окроме деревни да скита, ничего
не видывала, и мне сдается, что
такому жениху, как Михайло Данилыч, вряд
ли она под стать подойдет, потому что
не обыкла к вашим городским порядкам.
— Да отвяжись ты совсем, — с нетерпением крикнул Патап Максимыч, — ну, пущай его в подклете обедает!.. Ты этого парня понять
не можешь. Другого
такого не сыщешь… Можешь
ли ты знать, какие я насчет его мысли имею?
— Пустое городишь, Патап Максимыч, — сказал паломник. — Мало ль чего народ ни врет? За ветром в поле
не угоняешься,
так и людских речей
не переслушаешь. Да хоть бы то и правда была, разве нам след за клады приниматься. Тут враг рода человеческого действует, сам треклятый сатана… Душу свою, что
ли, губить! Клады — приманка диавольская; золотая россыпь — Божий дар.
— Дивная старица! — сказал отец Михаил. — Духовной жизни, опять же от Писания какая начетчица, а уж домостроительница какая!.. Поискать другой
такой старицы, во всем христианстве
не найдешь!.. Ну, гости дорогие, в трапезу
не угодно
ли?.. Сегодня день недельный, а ради праздника сорока мучеников полиелей — по уставу вечерняя трапеза полагается: разрешение елея. А в прочие дни святыя Четыредесятницы ядим единожды в день.
— Нет, касатик, уж прости меня, Христа ради, а у нас уж
такой устав: мирским гостям учреждать особую трапезу во утешение… Вы же путники, а в пути и пост разрешается… Рыбки
не припасти
ли?
На склоне
ли Уральских гор, в пустынях
ли Невьянских и Тагильских, иль между Осинскими сходцами [
Так на востоке Европейской России и в Сибири зовут выходцев из разных губерний, поселившихся в обширных,
не изведанных еще лесах.
— Эка что ляпнул! — воскликнул Колышкин. —
Не ухороню я тайного слова своего крестного!.. Да
не грех
ли тебе, толстобрюхому,
такое дело помыслить?.. Аль забыл, что живу и дышу тобой?.. Теперь мои ребятки бродили б под оконьем, как бы Господь
не послал тебя ко мне с добрым словом… Обидно даже, крестный,
такие речи слушать — право.
Икнулось
ли на этот раз Стуколову, нет
ли, зачесалось
ли у него левая бровь, загорелось
ли левое ухо — про то
не ведаем. А подошла
такая минута, что силантьевская гарь повернула затеи паломника вниз покрышкой. Недаром шарил он ее в чемодане, когда Патап Максимыч в бане нежился, недаром пытался подменить ее куском изгари с обительской кузницы… Но нельзя было всех концов в воду упрятать — силантьевская гарь у Патапа Максимыча о ту пору в кармане была…
«
Такие дела, говорит, выпали, что надо беспременно на Низ съехать на долгое время, а у меня, говорит, на двадцать тысяч сереньких водится —
не возьмете
ли?» Максим Алексеич радехонек, да десять тысяч настоящими взамен и отсчитал…
—
Не слыхали ль чего,
не гневается
ли она на Патапа Максимыча? — обращаясь ко всем, спросила мать Манефа. — За хлопотами совсем позабыл к ней письмо отписать, в гости позвать ее… Уж
так он кручинится,
так кручинится…
—
Не говори
так, Марьюшка, — остановила ее Манефа. — На Бога надейся, сама
не плошай… Без меня где ночевала — у Таифы, что
ли?
— Ну, ступайте-ка, девицы, спать-ночевать, — сказала Манефа, обращаясь к Фленушке и Марьюшке. — В келарню-то ужинать
не ходите, снежно, студено. Ехали мы, мать София,
так лесом-то ничего, а на поляну как выехали,
такая метель поднялась, что свету Божьего
не стало видно. Теперь
так и метет… Молви-ка, Фленушка, хоть Наталье, принесла бы вам из келарни поужинать, да яичек бы, что
ли, сварили, аль яиченку сделали, молочка бы принесла. Ну, подите со Христом.
— Какое веселье! Разве
не знаешь? — молвила Марьюшка. — Как допрежь было,
так и без тебя. Побалуются маленько девицы, мать Виринея ворчать зачнет, началить… Ну, как водится, подмаслим ее, стихеру споем, расхныкается старуха, смякнет — вот и веселье все. Надоела мне эта анафемская жизнь… Хоть бы умереть уж, что
ли!.. Один бы конец.
Заспала
ли Фленушка свою досаду, в часовне
ли ее промолила, но, сидя у Марьи Гавриловны, была в
таком развеселом, в
таком разбитном духе, что чуть
не плясать готова была.
— Да так-то оно
так, — продолжала мать Манефа, — все ж, однако, гребтится ему —
не оскорбились
ли?..
Так уж он вас уважает, сударыня,
так почитает, что и сказать невозможно… Фленушка, поди-ка, голубка, принеси коробок, что Марье Гавриловне послан.
— Как, матушка,
не тужить по
таком человеке! — отозвалась Марья Гавриловна. — Жаль. Очень жаль старика. Как же теперь без него Патап Максимыч? Нашел
ли кого на место его?
— Взял человечка, да
не знаю, выйдет
ли толк, — отвечала Манефа. — Парень, сказывают, по ихним делам искусный, да молод больно… И то мне за диковинку, что братец
так скоро решился приказчиком его сделать. По всяким делам, по домашним
ли, по торговым
ли, кажись, он у нас
не торопыга, а тут его ровно шилом кольнуло, прости Господи, сразу решил… Какую-нибудь неделю выжил у него парень в работниках, вдруг как нежданный карась в вершу попал… Приказчиком!..
— Нельзя, сударыня, — молвила Манефа. — Как же бы я с именин без гостинцев приехала?
Так не водится. Да и Патап Максимыч что бы за человек был, если б вас
не уважил? И то кручинится —
не оскорбились
ли.
— То-то и есть, что значит наша-то жадность! — раздумчиво молвил Пантелей. — Чего еще надо ему?
Так нет, все мало… Хотел было поговорить ему, боюсь… Скажи ты при случае матушке Манефе,
не отговорит
ли она его… Думал молвить Аксинье Захаровне, да пожалел — станет убиваться, а зачнет ему говорить, на грех только наведет…
Не больно он речи-то ее принимает… Разве матушку
не послушает
ли?
— И толкуют, слышь, они, матушка, как добывать золотые деньги… И снаряды у них припасены уж на то… Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге те плутовские деньги только и работают… По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне за великую тайну сказал, чтобы, кроме тебя, матушка, никому я
не открывала… Сам чуть
не плачет… Молви, говорит, Христа ради, матушке,
не отведет
ли она братца от
такого паскудного дела…
— Да
так и случилось, — молвила Фленушка. — Ты всегда, Марьюшка, должна понимать, что, если чего захочет Флена Васильевна, — быть по тому. Слушай — да говори правду,
не ломайся… Есть
ли вести из Саратова?
— Может, и есть, да
не из той тучи, — сказала Фленушка. — Полно-ка, Марьюшка: удалой долго
не думает, то
ли, се
ли будет, а коль вздумано,
так отлынивать нечего. Помни, что смелому горох хлебать, а несмелому и редьки
не видать… А в шелковых сарафанах хорошо щеголять?.. А?.. Загуляем, Маруха?.. Отписывай в Саратов: приезжай, мол, скорей.
— Тебе меня слушать!..
Не мне тебя!.. Молчи! — строго сказала Настя, отступив от него и скрестив руки. Глаза ее искрились гневом. — Все вижу, меня
не обманешь…
Такой ли ты прежде бывал?.. Чем я перед тобой провинилась?.. А?.. Чем?.. Говори… говори же скорее… Что ж, надругаться ты, что
ли, вздумал надо мной?.. А?..
— Много
ли знаешь ты своего тятеньку!.. — тяжело вздохнув, молвила ей Аксинья Захаровна. — Тридцать годов с ним живу, получше тебя знаю норов его… Ты же его намедни расстроила, молвивши, что хочешь в скиты идти… Да коль я отпущу тебя,
так он и
не знай чего со мной натворит. Нет, и
не думай про езду в Комаров… Что делать?.. И рада бы пустить, да
не смею…
О враге-лиходее ни слуху, ни духу… Вспомнит его Настя, сердце
так и закипит,
так взяла бы его да своими руками и порешила…
Не хочется врага на уме держать, а что-то тянет к окну поглядеть, нейдет
ли Алексей, и грустно
ли смотрит он аль весело.
— Знаю, — перебила Настя. — Все знаю, что у парня на уме: и хочется, и колется, и болит, и матушка
не велит…
Так, что
ли? Нечего глазами-то хлопать, — правду сказала.
— Чтой-то, парень? — дивился Пантелей. — Голова
так и палит у тебя, а сам причитаешь, ровно баба в родах?.. Никак, слезу ронишь?.. Очумел, что
ли, ты, Алексеюшка?.. В портках, чать, ходишь,
не в сарафане, как же тебе рюмы-то распускать… А ты рассказывай, размазывай толком, что хотел говорить.
— Ахти Господи!.. Ох, Владыка милостивый!.. Что ж это будет
такое!.. — заохал Пантелей. — И
не грех тебе, Алексеюшка, в
такое дело входить?.. Тебе бы хозяина поберечь… Мне бы хоть, что
ли, сказал… Ах ты, Господи, Царь Небесный!..
Так впрямь и на золото поехали?
— Помнишь, каково нам горько было тогда!.. Кажись, и махонькой был, а кручина с ног нас сбила… Теперь
такой же бы был!.. Ровесник ему, и звали тоже Алешей… Захаровна!..
Не сам
ли Бог посылает нам сынка заместо того?.. А?..