Неточные совпадения
Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С
той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников
не бывало. Там Русь сысстари
на чистоте стоит, — какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито
на чужа́нина.
В лесистом Верховом Заволжье деревни малые, зато частые, одна от другой
на версту,
на две. Земля холодна, неродима, своего хлеба мужику разве до Масленой хватит, и
то в урожайный год! Как ни бейся
на надельной полосе, сколько страды над ней ни принимай, круглый год трудовым хлебом себя
не прокормишь. Такова сторона!
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом
не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка есть, что с печки уж лет пяток
не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках,
на тот свет в лапотках…
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас
на пристань везет, а поленился —
на соседний базар. Больших барышей ему
не нажить; и за Волгой
не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним
не стоят. Чего ж еще?.. И за
то слава
те, Господи!..
Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
Говаривал подчас приятелям: «Рад бы бросил окаянные эти подряды, да больно уж я затянулся; а помирать Бог приведет, крепко-накрепко дочерям закажу, ни впредь, ни после с казной
не вязались бы, а
то не будь
на них родительского моего благословения».
Отец тысячник выдаст замуж в дома богатые,
не у квашни стоять,
не у печки девицам возиться,
на то будут работницы; оттого
на белой работе да
на книгах больше они и сидели.
—
Не про озорство говорю, — сказал Патап Максимыч, — а про
то, что девки
на возрасте, стало быть, от греха
на вершок.
Стары старухи и пожилые бабы домовничали; с молитвой клали они мелом кресты над дверьми и над окнами ради отогнания нечистого и такую думу держали: «Батюшка Микола милостливый, как бы к утрею-то оттеплело, да туман бы пал
на святую Ердань, хлебушка бы тогда вдоволь нам уродилось!» Мужики вкруг лошадей возились: известно, кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит: у
того конь весь год
не будет хромать и
не случится с ним иной болести.
Но, веря своей примете, мужики
не доверяли бабьим обрядам и, ворча себе под нос, копались средь дворов в навозе, глядя,
не осталось ли там огня после
того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб
на том свете родителям было теплее.
—
Не учил отец смолоду, зятю
не научить, как в коломенску версту он вытянулся, — сказал
на то Патап Максимыч. — Мало я возился с ним? Ну, да что поминать про старое? Приглядывать только надо, опять бы чего в кабак со двора
не стащил.
По нашим местам, думаю я, Никифору в жизнь
не справиться, славы много; одно
то, что «волком» был; все знают его вдоль и поперек, ни от кого веры нет ему
на полушку.
— Что тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои? — молвила
на то Аксинья Захаровна. — Ты голова. Знаю, что ради меня,
не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного, мне слез принимать, глядя
на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк нейдет. Совсем, отято́й, сбился с пути. Ох, Патапушка, голубчик ты мой, кормилец ты наш,
не кори за Микешку меня, горемычную. Возрадовалась бы я, во гробу его видючи в белом саване…
— Кто тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И
на разум мне
того не приходило. Приедут гости к имениннице — вот и все. Ни смотрин, ни сговора
не будет; и про
то, чтоб невесту пропить,
не будет речи. Поглядят друг
на дружку, повидаются, поговорят кой о чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего
не говори.
«Работников пятнадцать надо принанять, а
то не управишься», — подумал он, кладя
на полку счеты.
Не разгадал Трифон загадки, а становой больше и говорить
не стал. И злобился после
того на Лохматых, и быть бы худу, да по скорости его под суд упекли.
— Ни за что
на свете
не подам объявления, ни за что
на свете
не наведу суда
на деревню. Суд наедет,
не одну мою копейку потянет, а миру и без
того туго приходится. Лучше ж я как-нибудь, с Божьей помощью, перебьюсь. Сколочусь по времени с деньжонками, нову токарню поставлю. А злодея, что меня обездолил, — суди Бог
на страшном Христовом судилище.
Бросила горшки свои Фекла; села
на лавку и, ухватясь руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя
на сыновей. И вдруг стала такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети
не грелись, чужого куска
не едали, родительского дома отродясь
не покидали. И никогда у отца с матерью
на мысли
того не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось
на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха
на своих соколиков и заревела в источный голос.
— А чел ли ты книгу про Иева многострадального, про
того, что
на гноищи лежал? Побогаче твоего отца был, да всего лишился. И
на Бога
не возроптал.
Не возроптал, — прибавил Патап Максимыч, возвыся голос.
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо, сказал Патап Максимыч. — Господь пошлет; поминай чаще Иева
на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а
на Бога
не возроптал; за
то и подал ему Бог больше прежнего. Так и ваше дело —
на Бога
не ропщите, рук
не жалейте да с Богом работайте, Господь
не оставит вас — пошлет больше прежнего.
Возвращаясь в Поромово,
не о
том думал Алексей, как обрадует отца с матерью, принеся нежданные деньги и сказав про обещанье Чапурина дать взаймы рублев триста
на разживу,
не о
том мыслил, что завтра придется ему прощаться с домом родительским. Настя мерещилась. Одно он думал, одно передумывал, шагая крупными шагами по узенькой снежной дорожке: «Зародилась же
на свете такая красота!»
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду
не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли
на службу сторонние, а затем свела речь
на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них
не хотят.
— Были из Казани, да
не те,
на кого думаешь, — сказала Фленушка.
— Помаленьку как-нибудь справится, — отвечал Патап Максимыч. — Никитишне из праздников праздник, как стол урядить ее позовут. Вот что я сделаю: поеду за покупками в город, заверну к Ключову, позову куму и насчет
того потолкую с ней, что искупить, а воротясь домой, подводу за ней пошлю. Да вот еще что, Аксиньюшка:
не запамятуй послезавтра спосылать Пантелея в Захлыстино, стяг свежины
на базаре купил бы да две либо три свиные туши, баранины, солонины…
—
Не приставай к Настасье, Максимыч, — вступилась Аксинья Захаровна. — И без
того девке плохо можется. Погляди-ка
на нее хорошенько, ишь какая стала, совсем извелась в эти дни. Без малого неделя бродит как очумелая. От еды откинуло, невеселая такая.
Как есть одна копейка, и
той от них
на родительскую обитель
не бывало.
—
Не успели, — молвила Манефа. — В чем спали, в
том и выскочили. С
той поры и началось Рассохиным житье горе-горькое. Больше половины обители врозь разбрелось. Остались одни старые старухи и до
того дошли, сердечные, что лампадки
на большой праздник нечем затеплить, масла нет. Намедни, в рождественский сочельник, Спасову звезду без сочива встречали. Вот до чего дошли!
Рылась я, братец, в книгах, искала
на то правила, подобает ли в шитом шерстями да синелью омофоре епископу действовать, —
не нашла.
Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна,
не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей
на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о
том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
Не отвечала Настя.
То в жар,
то в озноб кидало ее,
на глазах слезы выступили.
На другой день после
того у Чапуриных баню топили. Хоть дело было и
не в субботу, но как же приехавших из Комарова гостей в баньке
не попарить?
Не по-русски будет,
не по старому завету. Да и сам Патап Максимыч такой охотник был попариться, что ему хоть каждый день баню топи.
Фленушка ушла. У Алексея
на душе стало так светло, так радостно, что он даже
не знал, куда деваться.
На месте
не сиделось ему:
то в избе побудет,
то на улицу выбежит,
то за околицу пойдет и зальется там громкою песней. В доме петь он
не смел:
не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
И в самом деле: захотелось бы Патапу Максимычу в головы, давным бы давно безо всяких угощеньев его целой волостью выбрали, да
не того он хочет:
не раз откупался, ставя
на сходе ведер по пяти зелена вина для угощенья выборщиков.
На «толоку» народ собирать ему тоже
не стать: мужик богатый, к
тому же тороватый, горд, спесив, любит по́чет: захочет ли миром одолжаться?..
— А баба-то, пожалуй, и правдой обмолвилась, — сказал
тот, что постарше был. — Намедни «хозяин» при мне
на базаре самарского купца Снежкова звал в гости, а у
того Снежкова сын есть, парень молодой, холостой; в Городце частенько бывает. Пожалуй, и в самом деле
не свадьба ль у них затевается.
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. — Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-то мало
того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей
на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым
на версту
не будет.
— Только-то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров
не бойся, молодец. Рукобитью
на них
не бывать! Пусть их теперь праздничают, — а лето придет, мы запразднуем: тогда
на нашей улице праздник будет… Слушай: брагу для гостей
не доварят, я тебя сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь
те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало, и
не знал он, что делать:
то на улицу выйдет, у ворот посидит,
то в избу придет, за работу возьмется, работа из рук вон валится,
на полати полезет, опять долой. Так до сумерек пробился, в токарню
не пошел, сказал старику Пантелею, что поутру угорел в красильне.
«Уснула, — подумала Аксинья Захаровна. — Пускай ее отдохнет… Эка беда стряслась, и
не чаяла я такой!.. Гляди-кась, в черницы захотела, и что ей это в головоньку втемяшилось?..
На то ли я ее родила да вырастила?.. А все Максимыч!.. Лезет со своим женихом!..»
Аль
не жалко сестры-то?.. — прибавила она, заметив, что
та усмехается, поглядывая
на Фленушку.
— Сначала речь про кельи поведи,
не заметил бы, что мысли меняешь.
Не то твоим словам веры
не будет, — говорила Фленушка. — Скажи: если, мол, ты меня в обитель
не пустишь, я, мол, себя
не пожалею: либо руки
на себя наложу, либо какого ни
на есть парня возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей будет… Только ты скрепи себя, что б он ни делал. Неровно и ударит:
не робей, смело говори да строго, свысока.
— Нет, нет, ни за что
на свете!.. — с жаром заговорила Настя. — Удавлюсь, либо камень
на шею да в воду, а за
тем женихом, что тятя
на базаре сыскал, я
не буду…
— А вот какая это воля, тятенька, — отвечала Настя. — Примером сказать, хоть про жениха, что ты мне
на базаре где-то сыскал, Снежков, что ли, он там прозывается.
Не лежит у меня к нему сердце, и я за него
не пойду. В
том и есть воля девичья. Кого полюблю, за
того и отдавай, а воли моей
не ломай.
— Руки наложу
на себя: камень
на шею да в воду, — сверкая очами, молвила Настя. — А
не то еще хуже наделаю! Замуж «уходом» уйду!.. За первого парня, что
на глаза подвернется, будь он хоть барский!.. Погоней отобьешь — гулять зачну.
Крепко было слово, сказанное Настей. Патап Максимыч
не уснул от него после обеда. А этого с ним лет пять
не случалось, с
тех самых пор, как, прослышав про сгоревшие
на Волге, под Свияжском, барки, долго находился он в неизвестности:
не его ли горянщина погорела.
— Сохрани тебя Господи и помилуй!.. — возразила Фленушка. — Говорила тебе и теперь говорю, чтоб про это дело, кроме меня, никто
не знал.
Не то быть беде
на твоей голове.
— Да помереть мне, с места
не вставши, коли такого дельца я
не состряпаю, — весело вскрикнула Фленушка. — А ты, Настенька, как Алешка придет к тебе, — прибавила она, садясь
на кровать возле Насти, — говори с ним умненько да хорошенько, парня
не запугивай… Смотри,
не обидь его… И без
того чуть жив ходит.
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да
не мешай. Ты вот что делай: приедет жених,
не прячься,
не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца
на лето к нам в обитель гостить,
не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
— А
то и выйдет, что летом, как тятенька твой
на Низ уедет, мы свадебку и скрутим. Алексей —
не робкого десятка,
не побоится.
— Проведи его туда. Сходи, Алексеюшка, уладь дело, — сказал Патап Максимыч, — а
то и впрямь игуменья-то ее
на поклоны поставит. Как закатит она тебе, Фленушка, сотни три лестовок земными поклонами пройти, спину-то, чай, после
не вдруг разогнешь… Ступай, веди его… Ты там чини себе, Алексеюшка, остальное я один разберу… А к отцу-то сегодня сходи же. Что до воскресенья откладывать!
Детство и молодость Никитишна провела в горе, в бедах и страшной нищете. Казались
те беды нескончаемыми, а горе безвыходным. Но никто как Бог,
на него одного полагалась сызмальства Никитишна, и
не постыдил Господь надежды ее; послал старость покойную: всеми она любима, всем довольна, добро по силе ежечасно может творить. Чего еще? Доживала старушка век свой в радости, благодарила Бога.