— Осень — осенью, Троица — Троицей, а теперь само по себе…
Не в счет, не в уряд… Сказано: хочу, и делу конец — толковать попусту нечего, — прибавил он, возвыся несколько голос.
Неточные совпадения
Он ведет
счет срубленным деревьям, натесанным брусьям, он же наблюдает, чтобы кто
не отстал от других
в работе,
не вздумал бы жить чужим топором, тянуть даровщину…
Но этот
счет в толк
не пошел, потому, говорил Захар, что зимушняя зима была сиротская, хвилеватая [Хвилеватая — мокрая, дождливая и вьюжная.], а нонешняя — морозная да ветреная.
— Хозяйские деньги завсегда надо особь держать, — молвил Трифон. — Никогда своих денег с чужими
не мешай — с толку можешь сбиться. Вот так, — прибавил он, отсчитав восемьсот рублей и завернув их
в особую бумажку. — Деньги
не малые — по нашему деревенскому
счету, по старине то есть, две тысячи восемьсот… Да… Ну а это твои? — спросил он, указывая на восемь четвертных.
— Когда бы прогнал, денег бы
не дал, долгов
не скостил бы [Скостил — сложил с костей долой (на
счетах), то же, что похерил, уничтожил, сквитал.], —
в сильном смущеньи отвечал отцу Алексей. — Сам видел, батюшка, какую сумму препоручил он мне.
— На твой
счет? — с доброй улыбкой отозвался Колышкин. — На твой
счет, Алексей Трифоныч, крестный такой ответ написал, что
не всякий отец про сына родного такой напишет. Да вот письмо. Читай сам, а я сейчас ворочусь, надо приказанье
в конторе отдать.
— Уж и подлинно чудеса, матушка… Святы твои слова — «чудеса»!.. Да уж такие чудеса, что волосы дыбом… Все, матушка, диву дались и наши, и по другим обителям… Хоть она и важного роду, хоть и богатая, а, кажись бы, непригоже ей было так уезжать…
Не была
в счету сестер обительских, а все ж
в честной обители житие провождала. Нехорошо, нехорошо она это сделала — надо б и стыда хоть маленько иметь, — пересыпала свою речь добродушная мать Виринея.
Там сыновья, да племянник, да приказчики молодые, а Татьянушка,
не в осужденье будь сказано, слабенька на этот
счет…
— А вот как, — молвила Никитишна. — Вы, девицы, хоть
не родные сестрицы, зато все красавицы. И вас
не три, а целых семь вкруг меня сидит — Груню
в счет не кладу, отстала от стаи девичьей, стала мужней женой, своя у ней заботушка… Вот и сидите вы теперь, девицы,
в высоком терему, у косящата окна, а под тем окном Иван-царевич на коне сидит… Так, что ли?
— По чести надо рассчитаться, почтеннейший Патап Максимыч, — сказал он ему. — Процентов на вексель мы
не причли-с… Двенадцать годовых, сами знаете, меньше
не водится. А что от вас я лишком получил, лошаденок
в тот же
счет ставлю — по мóему
счету ровно столько же стоит. Значит, мы с вами
в полном расчете.
— Тоже дело нашел, — лениво и презрительно отозвался староста. — На это дело ночь есть… Иди, иди, кто ж тебя держит. А только как начнем работать, тебя не будет, то нонешняй день
не в счет. Возьму любого босяка. А сколько он наколотит кавунов, — тоже с тебя… Не думал я, Платонов, про тебя, что ты такой кобель…
Не могу же я веровать, как моя Настасья (служанка) или как какой-нибудь барин, верующий „на “всякий случай”, — или как наш милый Шатов, — впрочем, нет, Шатов
не в счет, Шатов верует насильно,как московский славянофил.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. А я на этот
счет покоен.
В самом деле, кто зайдет
в уездный суд? А если и заглянет
в какую-нибудь бумагу, так он жизни
не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну
в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон
не разрешит, что
в ней правда и что неправда.
«Это, говорит, молодой человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит,
в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира
не едет, забирает все на
счет и ни копейки
не хочет платить».
Громадные кучи мусора, навоза и соломы уже были сложены по берегам и ждали только мания, чтобы исчезнуть
в глубинах реки. Нахмуренный идиот бродил между грудами и вел им
счет, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь
не похитил драгоценного материала. По временам он с уверенностию бормотал:
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели
в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и
не принадлежавший к университету, несколько раз уже
в свою бытность
в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное на этот
счет мнение; он принял участие
в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
Проснувшись поздно на другой день после скачек, Вронский,
не бреясь и
не купаясь, оделся
в китель и, разложив на столе деньги,
счеты, письма, принялся за работу. Петрицкий, зная, что
в таком положении он бывал сердит, проснувшись и увидав товарища за письменным столом, тихо оделся и вышел,
не мешая ему.