Неточные совпадения
— Куда ж ему в зятья к мужику
идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не
пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших
лесах да в болотах жить!
Коровы да овцы в
лесах уж так приучены, что целый день по
лесу бродят, а к вечеру сами домой
идут.
Надивиться не могли Снежковы на убранство стола, на вина, на кушанья, на камчатное белье, хрусталь и серебряные приборы. Хоть бы в Самаре, хоть бы у Варвары Даниловны Бурковой, задававшей ужины на
славу всей Казани… И где ж это?.. В
лесах, в заволжском захолустье!..
На другой день столы работникам и народу справлялись. В горницах весело
шел именинный пир. Надивиться не могли Снежковы на житье-бытье Патапа Максимыча… В
лесах живет, в захолустье, а пиры задает, хоть в Москве такие.
На санные полозья
идут и не корневые копани, а гнутые лежины.], рубят осину да березу на баклуши [Чурка, приготовленная для токарной выделки деревянной посуды и ложек.], колют
лес на кадки, на бочки, на пересеки и на всякое другое щепное дерево.
Леший бурлит до Ерофеева дня [Октября 4-го, св. Иерофия, епископа афинского, известного в народе под именем Ерофея-Офени.], тут ему на глаза не попадайся: бесится косматый, неохота ему спать ложиться, рыщет по
лесу, ломит деревья, гоняет зверей, но как только Ерофей-Офеня по башке лесиной его хватит,
пойдет окаянный сквозь землю и спит до Василия парийского, как весна землю парить начнет [Апреля 12-го.].
— По Ветлуге до самого Варнавина степь
пойдет, а за Варнавином, как реку переедете, опять
леса, — там уж и скончанья
лесам не будет…
— В
лесах матка вещь самая пользительная, — продолжал дядя Онуфрий. — Без нее как раз заблудишься, коли
пойдешь по незнакомым местам. Дорогая по нашим промыслам эта штука… Зайдешь ину пору далеко, лес-от густой, частый да рослый — в небо дыра. Ни солнышка, ни звезд не видать, опознаться на месте нечем. А с маткой не пропадешь; отколь хошь на волю выведет.
Потому летом
пойдешь в
лес — столько там этого гаду: оводу, слепней, мошек и всякой комариной силы — только табачным дымом себя и полегчишь, не то съедят, пусто б им было.
Положив уставные поклоны и простившись с игумном и гостями,
пошли отцы вон из кельи. Только что удалились они, Стуколов на
леса свел речь. Словоохотливый игумен рассказывал, какое в них всему изобилие: и грибов-то как много, и ягод-то всяких, помянул и про дрова и про лыки, а потом тихонько, вкрадчивым голосом, молвил...
Пошли тем ходом:
шли,
шли и вышли в
лес, на самое дно Каменного Вражка…
— В прежни годы обо всех делах и не столь важных с Рогожского к нам в
леса за известие
посылали, советовались с нами, а ноне из памяти нас, убогих, выкинули, — укоряла Манефа московского посла. — В четыре-то года можно бы, кажись, избрать время хоть одно письмецо написать…
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту, как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную
славу» аль другой какой — один сóблазн: кто в
лес, кто по дрова… Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна останусь.
— Зачем, матушка, ропотом Бога гневить? — молвил Василий Борисыч. — Живете вы,
слава Богу, в здешних
лесах тихо, безмятежно, никакого касательства до вас нет…
А ходил еще в ту пору по Манефиной обители конюх Дементий. Выпустив лошадей в
лес на ночное, проходил он в свою работницкую избу ближним путем — через обитель мимо часовни.
Идет возле высокой паперти, слышит под нею страстный шепот и чьи-то млеющие речи… Остановился Дементий и облизнулся… Один голос знакомым ему показался. Прислушался конюх, плюнул и тихими, неслышными шагами
пошел в свое место.
Выйдя из
лесу на большую дорогу, разложили келейницы свой скарб по повозкам и одна за другою
пошли пешком в Деяново.
Петра Солноворота [Июня 12-го.] — конец весны, начало лету. Своротило солнышко на зиму, красно лето на жары
пошло. Останные посевы гречихи покончены, на самых запоздалых капустниках рассада посажена, на последнюю рассадину горшок опрокинут, дикарь [Гранитный камень. В
лесах за Волгой немало таких гранитных валунов.] навален и белый плат разостлан с приговорами: «Уродись ты, капуста, гола горшком, туга камешком, бела полотняным платком».
Языком чуть ворочает, а попу каждый год кается, что давным-давненько, во дни младые, в годы золотые, когда щеки были áлы, а очи звездисты,
пошла она в
лес по грибочки да нашла девичью беду непоправную…
Лишь за три часа до полуночи спряталось солнышко в черной полосе темного
леса. Вплоть до полунóчи и зá полночь светлынь на небе стояла — то белою ночью заря с зарей сходились. Трифон Лохматый с Феклой Абрамовной чем Бог
послал потрапезовали, но только вдвоем, ровно новобрачные: сыновья в людях, дочери по грибы ушли, с полдён в
лесу застряли.
Поворчал на девок Трифон, но не больно серчал… Нечего думой про девок раскидывать, не медведь их заел, не волк зарезал — придут, воротятся. Одно гребтело Лохматому: так ли, не так ли, а Карпушке быть в
лесу. «Уж коли дело на то
пошло, — думает он про Параньку, — так пусть бы с кем хотела, только б не с мироедом…» Подумал так Трифон Михайлыч, махнул рукой и спать собрался.
— А ты в лесу-то схоронишься, да обходом к ней, еретице, — возразила Устинья. — Нет, любезный, меня на бобах не проведешь… Вместе
пойдем.
— За нынешний-от день я не боюсь, — молвила Манефа, — а что будет после, если пó
лесу огонь разойдется да в нашу сторону
пойдет?
Не слушая Фленушкиной песни, за опушкой
леса по другую сторону дороги,
шли рука в руку Василий Борисыч с Парашей…
Шли молча, ни тот ни другая ни слова… Но очи обоих были речисты…
Отправив службу по Фотинье, богомольцы
пошли дальше в
лес по тоненьким кладкам.
И колокольный звон, и крестные ходы вкруг скита и по окольным полям, и свободное отправление погребения с громогласным пением и целым строем попов во всем чину своем — все это бывало в захолустном, забившемся в дремучие
леса Улангере и придавало ему блеск и
славу по всему старообрядству.
Возвращались другою дорогой.
Шли темным дремучим
лесом по узким тропинкам, по сгнившим наполовину кладкам. На могилах пустынника Илии и прозорливой матери Феклы пели каноны. Смирившаяся Аркадия не препятствовала Иосифу «править службу». Галицкий дворянин был очень этим доволен.
— И про таковых в «Летописце» помянуто, — молвил грамотей и продолжал: — «Аще же кто
пойдет, обаче мыслити начнет семо и овамо, или,
пойдя, славити начнет о желании своем, и таковому Господь закрывает невидимый град: покажет его
лесом или пустым местом…
— Тропа вышла прямо на чарусу, надо где-нибудь обходу быть,
пойти поискать…» И
пошел назад в
лес и стал обходить чарусу…
— А нам-то, по-твоему, без пения быть? — с жаром возразила Таисея. — Без Варвары на клиросе как запоют?.. Кто в
лес, кто по дрова?.. Сама знаешь, сколь было соблазна, когда хворала она… А я-то для вас и гроша, должно быть, не стою?.. А кем обитель вся держится?.. У кого на вас есть знакомые благодетели?.. Через кого кормы, и доходы, и запасы?..
Слава Богу, тридцать годов игуменствую — голодные при мне не сидели… Не меня ль уж к Самоквасовым-то в читалки
послать? — с усмешкой она примолвила.
А сам на уме: «И тому не хотел я сказать, как на Ветлугу его
посылал, и вон какое дело вышло… Не было б и теперь чего?.. Не сказать ли уж лучше до отъезда?.. Да нет, нет!.. Тот был сорвиголова, а этот смиренник, тихоня, водой его не замутишь… Лучше после… Опять же как-то и не приходится самому дочь сватать… Обиняком бы как-нибудь. Подошлю-ка я к нему Никитишну!.. Да успеем еще!.. Это дело не волк — в
лес не уйдет!»
— Девку выкрали! — спокойно промолвит прохожий и
пойдет своим путем, не думая больше о встрече. Дело обычное. Кто в
лесах за Волгой свадеб уходом не видывал?..
И
пошло пированье в дому у Патапа Максимыча, и
пошли у него столы почетные. Соезжалося на свадьбу гостей множество. Пировали те гости неделю целую, мало показалось Патапу Максимычу, другой прихватили половину. И сколь ни бывало пиров и столов по заволжским
лесам, про такие, что были на свадьбе Василья Борисыча, слыхом никто не слыхал, никто даже во снах не видал. Во всю ширь разгулялся старый тысячник и на старости лет согрешил — плясать
пошел на радостях.