Родимая моя доченька,
Любимое мое дитятко,
Настасья свет Патаповна,
Тебе
добро принять пожаловать
Стакан да пива пьяного,
Чарочку да зелена вина,
От меня, от горюши победныя.
С моего ли пива пьяного
Не болит буйна головушка,
Не щемит да ретиво сердце;
Весело да напиватися
И легко да просыпатися.
Ты пожалуй, бела лебедушка,
Хлеба-соли покушати:
Дубовы столы порасставлены,
Яства сахарны наношены.
Неточные совпадения
За обедом Патап Максимыч был в
добром расположении духа, шутки шутил даже с матушкой Манефой. Перед обедом долго говорил с ней, и та успела убедить брата, что никогда не советовала племяннице
принимать иночество. Больше всего Патап Максимыч над Фленушкой подшучивал, но та сама зубаста была и, при всей покорности, в долгу не оставалась. Настя молчала.
— Я нарочно пришел к тебе, Настя,
добрым порядком толковать, — начал Патап Максимыч, садясь на дочернину кровать. — Ты не кручинься, не серчай. Давеча я пошумел, ты к сердцу отцовских речей не
принимай. Хочешь, бусы хороши куплю?
Патап Максимыч очень был доволен ласками Марьи Гавриловны к дочерям его. Льстило его самолюбию, что такая богатая из хорошего рода женщина отличает Настю с Парашей от других обительских жительниц. Стал он частенько навещать сестру и посылать в скит Аксинью Захаровну. И Марья Гавриловна раза по два в год езжала в Осиповку навестить
доброго Патапа Максимыча.
Принимал он ее как самую почетную гостью, благодарил, что «девчонок его» жалует, учит их уму-разуму.
— Ах ты, матушка, чтой-то ты вздумала? — утирая выступившие слезы, заговорила
добрая Виринея. — Да мы за тобой, как за каменной стеной — была бы только ты здорова, нужды не
примем…
Вы ступайте, люди
добрые,
Люди
добрые, крещеные,
Принимайте дары великие,
А великие да почетные
От Настасьи свет Патаповны:
Красны девицы по шириночке,
Молоды молодки по передничку,
Добры молодцы по опоясочке.
Да не будьте вы крикливые,
Да не будьте вы ломливые,
А будьте вы милостивы,
Еще милостивы да жалостливы,
Жалостливы да приступливы.
— Не больно далече отсюда, — сказал Сергей Андреич. — У меня на пароходах. Возьму тебя, Алексей Трифоныч, со всяким моим удовольствием, если только Патап Максимыч отпишет, что расстался с тобой
добрым порядком. А без его решенья
принять тебя на службу мне нельзя… Сам знаешь, он ведь мне заместо отца… Вот и попрошу я по этому делу его родительского благословенья, навеки нерушимого, — добродушно подсмеялся Колышкин.
—
Доброе местечко мне выпало, — сказал Алексей, — приехал твое благословенье
принять.
— А то как же? — ответила знахарка. — Без креста, без молитвы ступить нельзя!.. Когда травы сбираешь, корни копаешь — от Господа дары
принимаешь… Он сам тут невидимо перед тобой стоит и ангелам велит помогать тебе… Велика тайна в том деле, красавица!.. Тут не суетное и ложное —
доброе, полезное творится, — Богу во славу, Божьему народу во здравие, от лютых скорбей во спасение.
Василий Борисыч из обители вышел, и неспешными шагами идет он к большому кресту. Подошел, остановился, положил перед крестом семипоклонный начал, ровно перед
добрым делом… От креста по узкой тропинке к темному лесочку пошел. Фленушка
приметила гостя, только что выбрался он на всполье, голос ему подала. Подошел к девицам Василий Борисыч.
Невдалеке от себя увидел он и тещу свою, Ланцюжиху, с одним заднепровским пасечником, о котором всегда шла недобрая молва, и старую Одарку Швойду, торговавшую бубликами на Подольском базаре, с девяностолетним крамарем Артюхом Холозием, которого все почитали чуть не за святого: так этот окаянный ханжа умел прикидываться набожным и смиренником; и нищую калеку Мотрю, побиравшуюся по улицам киевским, где люди
добрые принимали ее за юродивую и прозвали Дзыгой; а здесь она шла рука об руку с богатым скрягою, паном Крупкою, которого незадолго перед тем казаки выжили из Киева и которого сами земляки его, ляхи, ненавидели за лихоимство.
Неточные совпадения
Марья Николаевна улыбнулась кроткою и
доброю улыбкой, которая сообщилась и Николаю, и
приняла водку.
Не может быть, чтобы я не заметил их самоотверженья и высокой любви к
добру и не
принял бы наконец от них полезных и умных советов.
— Сохрани бог подличать! — сказал Чичиков и перекрестился. — Подействовать словом увещания, как благоразумный посредник, но подличать… Извините, Андрей Иванович, за мое
доброе желанье и преданность, я даже не ожидал, чтобы слова <мои>
принимали вы в таком обидном смысле!
Она вынула из-под платка корнет, сделанный из красной бумаги, в котором были две карамельки и одна винная ягода, и дрожащей рукой подала его мне. У меня недоставало сил взглянуть в лицо
доброй старушке; я, отвернувшись,
принял подарок, и слезы потекли еще обильнее, но уже не от злости, а от любви и стыда.
Пульхерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но и не сопротивлялась более. Разумихин
принял их обеих под руки и потащил с лестницы. Впрочем, он ее беспокоил: «хоть и расторопный, и
добрый, да в состоянии ли исполнить, что обещает? В таком ведь он виде!..»